Польские интриги для возмущения Малороссии. – Князь В. В. Голицын и его политика. – Священный союз против турок. – Россия приглашается вступить в него. – Вечный мир с Польшею и вступление в Священный союз. – Подчинение киевского митрополита московскому патриарху. – Сношения с гетманом Иваном Самойловичем по этому случаю. – Избрание в киевские митрополиты князя Гедеона Четвертинского. – Сношение с восточными патриархами по поводу подчинения киевской митрополии московскому патриарху. – Первый крымский поход. – Посольство Шакловитого в полки. Свержение Самойловича, избрание Мазепы в гетманы. – Лазарь Баранович. – Побуждение от турецких христиан к возобновлению военных действий. – Второй крымский поход. – Сношения с европейскими и азиатскими государствами в правление Софии. – Нерчинский договор с Китаем. – Внутренняя деятельность правительства.

Московская смута отозвалась на юге, в странах козацких; вести о ней произвели движение и за границею, порадовали врагов России: в Польше возбудилась надежда воспользоваться смутою и оторвать Малороссию от Москвы. С этою целию по приказу королевскому гетман польский Яблоновский отправил прелестные листы к Григорию Дорошенку и к бывшему киевскому полковнику Солонине. Листы были подосланы с двумя монахами, которых отправил в Малороссию львовский епископ Иосиф Шумлянский, надеявшийся быть киевским митрополитом в случае отторжения Малороссии от Москвы. У тех же монахов найдена была инструкция, что разглашать в Малороссии: «1) Начать с Полтавы, потому что ее жители склоннее других к восстанию против Москвы. 2) Разглашать, что Самойлович хочет искоренить козаков и для того лучших полковников обратил в простые козаки. 3) Москва плавает в своей крови; это наказание божие за то, что не помогла ни императору, у которого султан отбирает теперь остальную Венгрию, ни Польше. Царь Феодор Алексеевич хотел подать помощь Польше, но бояре не позволили, а потом и жену его, которая носила польскую фамилию Грушевских, отравили, напоследок и самого царя извели и весь род царский истребить хотели, за это бог и отомстил им жестоко. 4) Если б дело дошло до союза Москвы с Польшею, то не только души христианские из неволи освободились бы и святые места опять процвели, но и весь народ греческий мог бы освободиться. 5) Москва обманула поляков, она причиною, что Каменец погиб, Подолия и Украйна пропали. 6) Польские короли, и покойный Михаил, и нынешний Ян, об одном хлопотали, чтобы Украйна не досталась туркам, а принадлежала бы козакам; и всем известно, что после Журавского мира Хмельниченко был посажен гетманом в Немирове. Но бояре московские всю Украйну по Днепр уступили туркам, испугавшись, что Чигирина не успели удержать и защитить, из-под которого визирь хотел бежать, но Ромодановский, несмотря на свою победу, наступить на него не хотел. Этою уступкою Украйны туркам Запорожье заперто и преждевременно должно погибнуть, а потом и имя козацкое пропадет. 7) Опасаться надобно, чтоб войска русские не ударили на Киев и татары не разорили Заднепровья, как скоро узнают о московской смуте. 8) Дума московская не только не хотела воевать против бусурман, но даже не позволила королю на деньги нанять козаков, опасаясь, чтоб войско козацкое и народ малороссийский не возвратились к государю предков своих и не возлюбили той вольности, в какой живет Польша. 9) Войску, во всем христианстве славному, надобно вспомнить славу дедов и прадедов, быть в одной мысли с Запорожьем и выбиться из неволи человека негодного и невоинственного. А королевское величество имеет столько разума, благословения божия и храбрости, что может защитить и народ, который он от младенчества любит и почитает. 10) Духовенству внушать, что в церквах, находящихся под державою королевскою, нет никакой перемены, священникам воздается честь, дань и подводы отставлены, из подданства панов своих духовенство освобождено. 11) Внушать, не лучше ли в Киеве иметь своего главу, как имеет Москва; прежде киевские митрополиты ставили московских, которые теперь патриархами называются: многими столетиями св. София киевская старше Соборной церкви московской. 12) Не лучше ли видеть власть духовную и мирскую в Киеве, чем искать ее раболепным образом в Москве. 13) Нечего бояться, что старинные паны возвратятся на восточную сторону Днепра: их уже нет в живых, и, которые остались молодые, те Заднепровья и Северской страны не знают. 14) Притом же здесь все имения государственные, только ходили в поместьях, и республика прежних помещиков не даст. 15) Пусть рассудит весь народ козацкий, что им бог подает отца, что им бог просвещает разум, отверзает очи и показует путь к вольности. 16) Если надобна будет помощь, пусть знают, что войско польское на конях».

Инструкции эти были спрятаны у монахов – у одного в дегтярной фляге, облиты воском, у другого в телеге, в задней подушке. Кроме пунктов писаной инструкции монахам велено было разглашать, что, кто приведет народ под королевское подданство, тот сделан будет великим человеком и будет обогащен: черни каждый год из казны королевской будут деньги и сукна; паны польские не будут въезжать в Украйну на маетности, король хочет сделать особое удельное русское Киевское княжество.

Но и в Малороссии и в Польше скоро узнали, что московская смута прекратилась, что новое правительство, хотя и странное по своей форме, довольно сильно благодаря лицам, на которых оперлась царевна-правительница. Шакловитый крепко держал в руках московских стрельцов, но виднее Шакловитого, человека нового, худородного, поднялся Вас. Вас. Голицын, первое лицо в правительстве после царевны. 19 октября 1683 года Голицын получил титул, который носили Ордин-Нащокин и Матвеев, – «Царственные большие печати и государственных великих посольских дел оберегателя». Главною обязанностию Голицына стало теперь блюсти интересы России в сношениях с чужими державами – обязанность трудная при тогдашних отношениях, но Голицын умел выполнить ее с честию и пользою для государства. В то время когда Россия, жившая так долго на Востоке, поворачивала на новый, противоположный путь к Западу, готовилась войти в общую жизнь европейских народов, в Европе происходили явления, которые должны были изменить ее политику, вследствие чего новому государству, России, предстояла впоследствии великая роль.

Резкое различие древнего исторического мира от нового состоит в том, что в древности государства жили особо, одиноко, не связанные общими интересами: отсюда происходило, что когда одно из них усилится вследствие известных благоприятных обстоятельств, вследствие личных качеств своего государя-завоевателя, то последнему легко покорять себе другие государства, слабые вследствие одинокости своей. Так возможны становились поглощения многих государств одним, образования громадных, всемирных империй: Персидской, Македонской, Римской. Но в новой, христианской Европе много государств образовалось почти одновременно, с равными свежими силами, и стали они изначала жить общею жизнию, имея общие интересы. При таких условиях усиление одного государства на счет других, образование огромных, всемирных монархий, вследствие завоевательных стремлений одного народа, одного государя, стало невозможным: как только обнаружатся в известном народе или государстве подобные стремления, другие государства, вследствие привычки к общей жизни, составляют союзы и посредством их останавливают властолюбивые замыслы. Отсюда зоркость европейских правительств, подозрительность их при виде усиления одного из государств, отсюда система политического равновесия.

В начале так называемой Новой Истории Европе грозила сильная опасность от властолюбивых стремлений габсбургского дома, чрезмерно усилившегося посредством выгодных браков своих членов – способ усиления также новый, европейский, неслыханный в древнем мире, знавшем только одну силу как способ усиления. Но и новый способ усиления, употребленный габсбургским домом, мог повести одинаково к старым результатам, к образованию громадной империи, опасной для независимого существования других европейских государств. Особенно тяжко было положение Франции, окруженной почти со всех сторон владениями габсбургского дома: с юга – Испания, с севера – Нидерланды, принадлежавшие Испании, с востока – Германия, императором которой был Габсбург; значительная часть Италии принадлежит также Испании, страшной своими непобедимыми войсками. В таком положении Франция, по инстинкту самосохранения, употребляет все средства, чтоб как-нибудь ослабить удушавшее ее могущество габсбургского дома: во время господства религиозного интереса, во время ожесточенной борьбы между католицизмом и протестантизмом, Франция первая обходит религиозные отношения и выставляет на первый план политическое начало: искать союзов с кем бы то ни было, не обращая внимания на религиозное различие, лишь бы сломить могущество габсбургского дома – вот основание французской политики, которому остаются верны и Франц I, и Генрих IV, и кардинал Ришелье; Франция, католическая держава, – в постоянном союзе с протестантскими державами против Габсбургов; мало этого, французский король, носящий титул христианнейшего, – в союзе с султаном.

Франция достигла своей цели: могущество Габсбургов было сломлено в Тридцатилетнюю войну. Европа перестала бояться Габсбургов; но опасность стала грозить ей с другой стороны, от той самой Франции, которая, по-видимому, так много послужила Европе при освобождении ее от всемирной монархии Габсбургов. Отношения переменились; прежде Франция была почти отовсюду окружена владениями могущественной династии; теперь отовсюду окружают ее слабые государства, приглашающие этою слабостию завоевателя, а завоевателю легко явиться среди войнолюбивого народонаселения Галлии. На юге по-прежнему Испания, но Испания, разбитая параличом, лишенная способности к движению, потерявшая значение в Европе; на север от Франции прежние испанские владения разбиты на две части: северная составляет маленькую независимую Голландскую республику, разбогатевшую от торговли, но не могущую вести сухопутной войны с большим государством; южная часть, Бельгия, осталась за Испаниею и по этому самому представляла лакомую и легкую добычу для Франции, ибо Испания не могла защищать ее. На востоке Германия, освобожденная из-под религиозного и политического гнета, но опустошенная вконец Тридцатилетнею войною, раздробленная, со множеством мелких владельцев, которые после Тридцатилетней войны усилили свою власть вследствие ослабления других элементов общественной жизни, но чрез это усиление не приобрели широты взгляда и достоинства: это были не государи, а помещики, хлопотавшие только о том, как бы получить побольше дохода от своей земли, от своих людей, не заботясь об интересах общего отечества, об укреплении союзного начала, которое могло дать Германии самостоятельное значение и внушить к ней уважение в соседях. Следовательно, и со стороны слабой, беззащитной Германии завоевательные стремления Франции могли встретить такое же ничтожное сопротивление, как и со стороны Испании. Швеция, сыгравшая такую важную роль в Тридцатилетней войне и получившая по Вестфальскому миру владения в Германии, получила вместе с тем и нравственную обязанность защищать интересы Германии; но шведское правительство позволило Франции обольстить себя и вступило с нею в союз. Раздробленная Италия также не могла противопоставить Франции никакой преграды. Англия не могла принимать деятельного участия в делах континента, будучи занята внутреннею борьбою, и король английский позволил себе сделаться пансионером короля французского. Таким образом, отношения переменились, и представитель габсбургского дома, государь австрийских земель, носивший титул императора римского и короля германского, должен был защищать Германию и Испанию от Франции при самых неблагоприятных для себя условиях, даже, наконец, принужден был спокойно смотреть, как французский король, знаменитый Людовик XIV, под всякими предлогами захватывал германские земли. На это положение осуждала его борьба, поднявшаяся внутри его владений, именно в Венгрии. Неудовольствия против австрийского правительства не прекращались в этой стране: слышались сильные жалобы на поведение немецких войск, расположенных в венгерских крепостях, особенно сильные жалобы слышались на притеснения, которые терпели протестанты. Знатнейшие и богатейшие магнаты составили заговор и вошли в сношения с султаном, предлагая ему подданство. Заговор был открыт, главы его казнены смертию; но волнения не прекращались, и наконец в 1678 году восстание вспыхнуло под предводительством молодого вельможи Эммериха Текели, который начал свое дело очень удачно. Опасность для Австрии еще более усилилась, когда в 1682 году Текели поддался султану. Турции, которая начинала уже разлагаться, судьба сильно поблагоприятствовала во второй половине XVII века: пограничные волнения в трех соседних державах дали ей возможность в последний раз предпринять наступательное и победоносное движение на христианский мир. Мы видели, как на польской украйне Дорошенко, недовольный польским правительством, поддался султану, следствием чего было нашествие турок на Польшу, взятие Каменца и тяжелый для Польши Журавинский мир. Покончив с Польшею, турки ударили на русскую украйну и разорили Чигирин, после чего Россия поспешила заключить с ними не очень блистательный для себя мир. Теперь смута на австрийской украйне, в Венгрии, подданство Текели приглашали победоносное турецкое войско под стены Вены. Но если туркам удастся нанести этот последний, решительный удар, овладеть столицею главы Священной Римской империи, то что станется с Восточною Европой? Устоят ли Польша и Россия и что будет с Италией? До сих пор торжество турок условливалось тем, что они нападали поодиночке на соседние державы; и теперь они вмешиваются в венгерские дела, вооружаются против Австрии, заключив мир с Россиею: следовательно, единственное средство отклонить страшную беду от Восточной Европы состояло в заключении союза между ее державами для дружного отпора Оттоманам. Польский король Ян Собеский понял, что торжество турок над Австриею будет гибелью для Польши, и потому решился вступить в союз с императором Леопольдом. Людовик XIV, радовавшийся беде Габсбургов, поддерживавший Текели, старался отговорить и Яна Собеского от подания помощи Австрии; Ян отвечал, что останется спокойным зрителем торжества турок над Австриею только в таком случае, если французский король обяжется явиться на помощь к Польше со всеми своими силами, когда турки по взятии Вены пойдут на Краков. Людовик не дал этого обязательства, и Собеский остался при своем намерении помочь Австрии. Но в Польше не все думали одинаково с ним. Во время сейма 1683 года явилось множество сочинений, в которых толковалось против войны с турками за Австрию: "Никогда мы не хотели брать себе королей из австрийского дома, а теперь хотим воевать для того, чтоб удержать под их игом братью нашу в Венгрии, Моравии, в Чехах, в Кроации! Правда, турки распространят свои владения до Дуная, но что нам до этого за дело? Когда, два года тому назад, император мог бояться, что Висла отойдет под власть турок, пришел он к нам на помощь? Турки вовсе не враги наши непримиримые: южные страны представляют им более лакомую добычу, чем наша Польша; наши вечные враги – Бранденбург и Австрия. Вот почему отцы наши всегда старались «о дружбе с Франциею, которая помочь нам всегда может, а покорить никогда».

Но Собескому удалось осилить французскую факцию. Сейм согласился на союз австрийский, который и был заключен в мае 1683 года; император обязался выставить в поле 60000 войска, король 40000; оба государя обязались спешить со всеми своими силами на выручку, если турки осадят Вену или Краков; наконец, оба государя обязались уговаривать к союзу и других владельцев, особенно стараться всеми силами привлечь к нему светлейших царей московских (Serenissimos Moschorum czaros).

В июле месяце 200000 турецкого войска под начальством великого визиря Кара-Мустафы перешло Рааб и устремилось прямо к Вене. Император Леопольд со всем двором оставил столицу, поручив ее защиту графу Штарембергу. Штаремберг выжег предместия, отбил все приступы, продержался шесть недель и дождался избавителей: к Вене подошло 84000 христианского войска: 27000 австрийцев под начальством герцога лотарингского, 11400 саксонцев под начальством курфюрста Иогана Георга, 11300 баварцев с курфюрстом своим Максом Эммануилом, 800 франконцев под начальством князя Валденского и 26000 поляков подначальством самого короля Яна Собеского. Собеский принял начальство над всем соединенным войском, 12 сентября ударил на турок и одержал над ними блистательную победу: оставивши весь свой богатый стан в добычу победителям, Кара-Мустафа убежал к Раабу. Собеский преследовал неприятеля и вторично поразил его под Парканами.

Несмотря на то, в Константинополе не думали о мире, Леопольду и Собескому нужно было на следующий год готовиться к новой тяжелой борьбе, и они стали искать союзников. Весною 1684 года приступила Венеция к священному союзу с Австриею и Польшею, которого патроном был провозглашен папа Иннокентий XI. И в договор с Венециею был внесен пункт, что три державы приглашают к союзу всех государей христианских и «преимущественно царей московских».

Ян Собеский должен был исполнить двойное обязательство и, разумеется, исполнял его очень охотно. Извещая царей о своих победах под Веною и Парканами, Собеский писал, что пришло время изгнать из Европы врагов христианства, что все христианские государи обещают выставить войско на весну, а царским величествам можно было бы начать войну и зимою. В начале 1684 года явились в Москву и полномочные послы императорские для заключения союза против турок. Те же побуждения, которые заставили Собеского помочь Австрии, должны были действовать и в Москве: Турция в последнее время явилась для России самым опасным врагом, с которым нельзя было управиться в борьбе один на один, как доказала последняя война; а теперь представлялся верный случай вознаградить себя за эту войну в союзе с другими христианскими державами, союзе, которого следствия на первых же порах оказались столь блистательными. Не принять участия в священной войне, и если следствием будет торжество турок, то надобно будет беспрестанно опасаться появления турецких ратей под Киевом; если же Польша без русской помощи получит от турок выгодный и славный мир, то первым ее делом будет потребовать от России вооруженною рукою исполнения Андрусовских условий, т. е. возвращения Киева. Следовательно, благоразумие требовало приступить к священному союзу против неверных, но прежде, благодаря настоятельной потребности Польши в этом союзе, заставить ее заключить вечный мир с уступкою Киева в русскую сторону. Переговоры об этом мире начались в январе 1684 года на старом месте, в пограничном селе Андрусове. Тридцать девять раз съезжались уполномоченные и ничего не решили: поляки не уступали Киева, русские не соглашались подать помощи против турок.

В мае 1684 года в Москве шли переговоры между Голицыным и послами императорскими – Жировским и Блюмбергом. Последние объявили желание цесарского величества, чтоб великие государи помогли против турского салтана, отняли у него правую руку – Крым. Много войска на Крым посылать не для чего: можно послать одних черкас, которые под владением гетмана Ивана Самойловича, придав к ним несколько пеших полков; цесарское величество другой помощи не требует, желает только, чтоб правую руку у султана удержать. Голицын отвечал: «У великих государей с королем польским осталось только девять перемирных лет, и если великие государи, вступив за цесаря и короля польского в войну с турским султаном, рати свои утрудят, а польский король, по истечении перемирных лет, наступит войною на их государства, то великим государям какая будет прибыль? Поэтому, не заключив вечного мира с Польшею, великим государям отнюдь в союз вступить нельзя, что послы сами могут понять». Послы просили объявить, какое последнее намерение со строны царского величества насчет отдачи Киева полякам? Голицын отвечал, что Киева в польскую сторону никак отдать нельзя и отдан не будет, потому что у малороссийского народа с поляками за утеснение веры и за другие обиды великие ссоры и никогда между ними эти ссоры успокоены быть не могут; малороссийский народ и имени польского слышать не хочет. Да и потому Киева отдать нельзя, что польский король Журавинскими договорами уступил всю Украйну турскому салтану, а салтан турский уступил Киев с принадлежащими к нему городами и местами и Запорожье в сторону царского величества. Голицын покончил разговоры решительным объявлением: «Если король польский уступит царскому величеству город Киев, то царское величество, в союзе с королем, будет вести войну против крымского хана». Между тем военное счастие, верное Австрии и Венеции, оставило Собеского: в 1684 году он неудачно осаждал Каменец; в 1685 году, не будучи сам в состоянии предводительствовать войском по болезни, Собеский отправил гетмана Яблоновского в Молдавию, чтобы, занявши эту страну, отрезать Подолию от турецких владений и принудить Каменец к сдаче; Яблоновский перешел Днестр и вторгся в Молдавию, но скоро принужден был возвратиться с значительным уроном. Это заставило короля возобновить переговоры с царями о союзе. В начале 1686 года в Москву приехали знатные послы королевские, воевода познаньский Гримультовский и канцлер литовский князь Огинский. Семь недель князь Вас. Вас. Голицын с товарищами спорил с Гримультовским и Огинским; послы, не соглашаясь на предложения бояр, уже объявили переговоры прерванными, откланялись царям, приготовились к отъезду и опять возобновили переговоры, «не желая, как говорили, столь великого, славного, прибыльного дела оставить и своих трудов туне потерять». Наконец 21 апреля все споры прекратились и заключен был вечный мир: Польша уступила Киев навсегда России, великие государи обязались разорвать мир с султаном турским и ханом крымским, послать немедленно войска свои на крымские переправы для защиты Польши от татарских нападений, приказать донским козакам чинить воинский промысел на Черном море, а в следующем 1687 году послать все свои войска на Крым. Обе державы обязались не заключать отдельного мира с султаном. Кроме того, было постановлено, что Россия в вознаграждение за Киев заплатит Польше 146000 рублей; к местам на западном берегу, оставшимся вместе с Киевом за Россиею, к Триполью, Стайкам и Василькову, прибавлено земли верст по пяти; Чигирин и другие разоренные города вниз по Днепру, отошедшие по последнему миру от России к Турции, положено не возобновлять. Православные в польских областях не подвергаются никакому притеснению со стороны католиков и униатов; католики в России могут отправлять свое богослужение только в домах.

За подтверждением договора со стороны королевской отправились во Львов боярин Борис Петрович Шереметев и окольничий Чаадаев. Они два месяца ждали короля: Собеский в 1686 году сам отправился с войском в Молдавию, овладел Яссами, но, окруженный со всех сторон толпами татар, должен был совершить трудное отступление с голодным и больным войском. Печален приехал Собеский во Львов, а тут еще новое горе: надобно было скрепить присягою договор, которым Польша навсегда отказывалась от Киева; со слезами на глазах присягнул король.

Между тем в Москве еще прежде окончательного дипломатического закрепления Киева за Россиею поспешили окончить великое дело церковного воссоединения Восточной и Западной России, условливавшего и воссоединение политическое. В XV веке политическое разъединение обеих частей России под различные династии – рюриковскую и гедиминовскую – имело следствием разделение русской церкви: литовские князья, владевшие Киевом, не хотели, чтоб их русские подданные в церковном отношении зависели от митрополита, жившего в Москве, и настояли на посвящении особого митрополита в Киев. В XVII веке Киев присоединился к Москве, и наследники Калиты, стремясь к собранию русской земли, уничтожают дело князей литовских, воссоединяют русскую церковь чрез подчинение киевского митрополита московскому патриарху; но вместе с этим Москве в церковном отношении подчинялось и все зависевшее от киевского митрополита православное русское народонаселение, еще остававшееся в польских владениях.

Это важное дело было улажено при помощи гетмана Ивана Самойловича, с которым во все это время велись долгие переговоры насчет союза с Польшею против турок и татар; польский союз по-прежнему встречал сильное сопротивление в Малороссии.

Сношения с гетманом начались в мае 1683 года. Самойлович на первый раз отвечал, что союз с христианскими государями – дело хорошее, но прежде надобно заключить с Польшею вечный мир, по которому Польша должна отказаться от Киева и от всей Малороссии, от Войска Запорожского, городового и низового; потом надобно постановить, чтоб русские войска не соединялись с польскими, но управлялись отдельно с крымскими татарами. Впрочем, и против союза встречаются сильные препятствия. Если великие государи вследствие союза с королем и цесарем разорвут перемирие с турками и татарами, то король и цесарь дадут об этом знать бусурманам: те испугаются и предложат мир, король и император помирятся, и тогда вся тяжесть войны обрушится на российское царствие; да если б они и не помирились с турками, но если султан обратится со всеми своими силами на нас, то не только цесарь за дальним расстоянием не придет на помощь, не поможет и король польский. Союз между Россиею и Польшею не может быть надежен уже и потому, что поляки принадлежат к римскому костелу, а русские – восточного благочестия. Война, бывшая при царе Алексее Михайловиче, породила великие затруднения между Россиею и Польшею; этих затруднений до сих пор никакие договоры не устранили, отчего у поляков болезнь вражды неисцелимая, особенно к Войску Запорожскому и народу малороссийскому, и потому поляки не только ищут всякого зла державе царей, но рады бы обрушить небеса на христианство русское: можно ли верить их союзу? Подозрительно, что король польский не показал царским послам подлинного союзного договора своего с цесарем и списка с него к великим государям не прислал. Хотя бы король польский с цесарем и действительно вступил в союз, но если король французский не будет с ними, то надеяться на союз нечего, потому что французский король сильнее цесаря и короля польского, а он с турками не ссорится, напротив – цесарю главный враг и потому может вредить союзу.

2 февраля 1684 года, в праздник Сретения, после обедни в Батурине народ собирался к гетманскому дому посмотреть, как поедет царский посланный, стольник Одинцов. Впереди шли стрельцы в цветных кафтанах, несли царское жалованье: аксамит (парча) серебряный, бай-берек (бухарская ткань из крученого шелку) коричный, два кречета, шесть осетров, вязигу, бочку лимонов, белугу свежую большую, тешу белужью, три юрлочные белуги, снятки свежие белозерские, снятки псковские, бочку вина ренского, бочку уксусу. За жалованьем ехал сам стольник, перед ним сидел подьячий с грамотою. У крыльца встретила посланного генеральная старшина, а в сенях у дверей сам гетман принял честно за руку, и пошли в светлицу, стольника вел гетман по правую руку. Войдя в светлицу, стольник от имени великих государей спрашивал гетмана о здоровье, хвалил его службу и подал грамоту. Самойлович, взявши грамоту, поцеловал в печать и на государской милости бил челом, спрашивал о здравии великих государей. Потом стольник спросил о здоровье генеральную старшину, и те били челом на государской милости. Поднесли царское жалованье, гетман опять бил челом и говорил: «Великая, преславная и неизреченная ко мне великих государей царей милость, и за такую милость, жалованье и призренье десятократно и стократно бью челом и впредь служить, всякого добра хотеть, против всякого неприятеля работать неотступно не только до крови, но и до смерти не забуду, как служил отцу и брату их государскому». В тот же день стольник и подьячий обедали у гетмана, и, когда пили чашу за царское здоровье, в то время трубили на трубах, играли в суренки, били по литаврам – веселился гетман безмерно.

Несмотря на это безмерное веселье, гетман был недоволен: он выдал дочь за боярина Федора Петровича Шереметева. Фамилия была знатная, но у гетманского зятя был еще жив отец, боярин Петр Васильевич, который мало давал сыну на содержание, а от царей богатого кормления не было, потому что боярин Петр жил не в ладах с Голицыным. Гетманская дочь терпела нужду, что очень огорчало отца, особенно мать. Самойлович говорил Одинцову: «На боярина князя Василья Васильевича досадовать мне нечего; случилось это не от боярина, моим несчастием, неужели бы я у великих государей не упросил или бы им не заслужил? Я и теперь со всем своим домом не могу утешиться; жена моя бедная и дочь глаза повыплакали; лучше бы мне было голову потерять, нежели такую беду видеть, что дома плач беспрестанный. Блаженной памяти великий государь царь Феодор Алексеевич обещал мне, если сыщу себе зятя, хотя бы и низкой породы, то пожалует его честью и крестьянами удовольствует. Теперь я бедную дочь свою выдал за человека высокой породы, за боярина Федора Петровича Шереметева, но утехи мне от этого никакой: что было у дочери моей платья, все в закладе и проедено; сват мой боярин Петр Васильевич к сыну своему не ласков, ничего сыну своему не дает и не поучит, как жить пристойно с добрыми людьми, честных почитать: кто от бога помилован и от великих государей пожалован, того надобно чтить. Мое бедное сердце оттого сильно сокрушается. А если бы великие государи пожаловали меня за мою верную службу, приказали зятю моему быть в Киеве, то я бы его всем ссужал и со всеми домочадцами его прокормил, в имения его послал бы своих верных людей, велел посеять хлеба всякого довольно, в огородах овощу, все было бы пристроено и убережено. Милости прошу у великих государей и у благородной государыни царевны, чтоб мое прошение боярин князь Василий Васильевич донес до них, чтоб приказали зятю моему быть в Киеве воеводою, а в товарищах послали бы окольничего Леонтия Романовича Неплюева: он человек добрый, в этих краях жить умеет, зять мой при нем учился бы. Ко мне была бы царская милость, а в здешнем малороссийском народе страх, что я гетман, а зять мой в Киеве воевода; желаю я этого не для того, что зятю моему в Киеве будет прибыльно, но для осторожности и страху малороссийского народа. Да и то бы государская ко мне превысокая милость, чтобы дочь моя со мною, с матерью, с братьями и сестрою увиделась и меж собою поговорили. А если зять мой что станет в Киеве делать непристойно, то я сам к нему поеду, или сына пошлю, или жену и дочь, и велю его уговаривать, чтобы жил между людьми приятно и поважно. А на боярина князя Василья Васильевича никакой досады я не имею, и никто ко мне не писывал, и хотя бы сват мой боярин Петр Васильевич и писал, то я бы ему не поверил, потому что он и сам к сыну своему не ласков. Я боярину князу Василью Васильевичу истинно обещаюсь, что я ему верный приятель и слуга; только ты донеси до его милости, чтоб он умилосердился на мои слезы и на плач всего моего дома, упросил великих государей и государыню благородную царевну, чтоб на весну зятя моего послали в Киев».

Стольник говорил гетману: «Желание твое непременно исполнится: великие государи отпустят к тебе зятя и дочь повидаться». – «Но какая мне от этого будет прибыль? – отвечал гетман. – И досталь зять мой испроторится и изубытчится; я и так посылал к нему деньгами, запасами, рыбою, мясом, однако не могу наполнить, а дорога дальняя, пуще людей изгонят и запасов потратят, а если бы был в Киеве, тут место близкое, и я бы его прокормил».

Голицын велел Одинцову спросить у гетмана, зачем он не послал своих малороссиян на комиссию русских уполномоченных с польскими? Самойлович отвечал: «Положился я на волю государскую, также и на боярина князя Василья Васильевича: что сделается на комиссии, и великие государи пожалуют, велят меня известить. Послать мне худых людей – ничего по них не будет; а послать добрых – и им непригоже за хребтом стоять».

В Москву по обычаю шли жалобы и доносы на гетмана; доносили, между прочим, что Самойлович корыстуется деньгами, получаемыми с винного откупа (аренды), тяжкого для народа. С предостережениями насчет этих доносов в июне приехал к гетману стольник Семен Алмазов. Самойлович, благодаря государей за предостережение, отвечал: «Удивляюсь и скорблю, что такая ложь залетела в высокий слух пресветлых монархов. Знаю, что если бы запорожцы соблюдали великим государям истинную верность, то ничего не говорили бы о делах, до них не касающихся. По наущению кошевого своего Гришки, надутого ляцким духом, они беспрестанно отправляют посольства в Польшу. Кошевой атаман со своими единомышленниками называет великих государей вотчимами, а короля польского отцом. Если запорожцы про регимент мой по неприятельскому польскому наговору зло говорят, то годны ли они веры? Да и киевские жители, именно мещане, лгать на меня не имели причины, потому что они не несут никаких тяжестей, кроме обычных в Малороссии. Разве то им стало нелюбо, что я обличил их и выговаривал им насчет ратушных немалых прибылей, из которых они, отдавая в казну монаршескую только три тысячи золотых, себе с лишком по десяти тысяч в год собирают; а в правах их старых постановлено, что они, кроме отдаваемого киевским воеводам, должны содержать воинских людей на оборону замка и города, кроме того, иметь пушки, пороховые и свинцовые запасы, чего теперь у них совершенно нет; лукавые мужики между собою доходы делят, а о том не радеют, что необходимо на будущее время для их безопасности. Мещане киевские желали бы того, чтоб в Киеве ни одного козака не было, а я, гетман, хочу, чтоб их было и много, потому что надобны. Киевские мещане и на царских воевод негодуют и на ратных людей жалуются, а делают это, как я выразумел, больше ложно, потому что хотят, чтоб их мужицкая прихоть исполнялась и никому не были бы обязаны почестию и повинностию. Что касается аренды, то она обновилась таким образом: мы при царе Феодоре Алексеевиче пресветлому престолу монаршескому доносили, что войска охотничьи, конные и пешие полки при городовых полках надобны, а платить им нечем, и великий государь хотя изволил уделить своей казны, однако впредь велел здесь промыслить денег. По тому монаршескому повелению старшина и полковники и всякого чина люди во время съезда своего в Батурине сидели и много думали, как бы промыслить денег и удовольствовать войско, и все чины постановили быть аренде, ибо от вина ни козаки, ни посполитые люди никакой прибыли не имели, одни шинкари чрезмерно богатели. Установлена аренда не новым вымыслом, обновлен старый обычай: и при Богдане Хмельницком аренда не прекращалась по обеим сторонам Днепра, и могло тогда с одного или двух полков столько денежной казны приходить, сколько теперь со всего краю приходит, а между тем на Хмельницкого за то никто не жаловался и никому тогда не было обиды. Арендовые сборы на срок не я, гетман, собираю, на то особые назначены люди, которым верить можно, и я рад был бы, если бы великие государи изволили кого-нибудь прислать от себя для очистки моей в тех арендовых приходах; до сих пор никто ко мне не отзывался с тем, что отягчен арендой. А войско охотничье, для которого аренды поставлены, держал я по воле монаршеской; да и кажется мне, надобно оно было здесь, потому что во время мятежа на Москве я этим войском удержал малодушие голов неспокойных, которые без того, побуждаемые польскою прелестью, возбудили бы раздоры. Покорно прошу милостивого себе указа: отменить ли аренды или оставить их по-прежнему для войска; если отменить аренды, то надобно и войско распустить, а распустить его, то оно обратится в польскую сторону, поляки тому будут рады; если отменить аренды, а войско не распускать, то на него надобно будет ежегодное призрение царского величества. А про свойственников моих такую даю очистку, что кроме сына моего Симеона Ивановича да племянника Михайлы Васильева на полковничестве нет, и держу их на этих местах в надежде, что от них полчанам никаких притеснений нет, а если послышу жалобы, то отставлю, будучи в состоянии и при себе их Прокормить. О зяте моем, боярине Федоре Петровиче Шереметеве, в палате монаршеской выросло размышление, что быть ему в Киеве на воеводстве, а теперь ему иное говорят место, И я должен сильно сокрушаться об этой перемене, потому что жалость мне великая и стыд пред всеми учинится, если после таких слухов зять мой в Киеве не окажется».

В ноябре приехал в Батурин к гетману один из самых бойких дельцов московских, думный дьяк Емельян Игнатьевич Украинцев. Приехал он говорить с гетманом о двух великих делах: о старом деле, о союзе с польским королем против турок и татар, и о новом, об избрании киевского митрополита. Самойлович сильнее прежнего был против союза с поляками. «Для чего теперь с турками и татарами мир разрывать и войну начинать? Если пришлют к великим государям цесарь римский и король польский и станут их призывать против тех неприятелей в общую войну, то им можно отказать: великие государи заключили с султаном и ханом мир без всякой посторонней помощи, и теперь опять войну начать без причины нельзя. За что они сами, цесарь и король, воюют с турками, о том они великим государям не известили и сначала к союзу их не призывали».

– «Так цесарю римскому и королю польскому отказать непристойно, потому что многие государи христианские помогают им в этой войне», – возражал дьяк.

Гетман настаивал на своем, что отказать можно по многим статьям: «С турками и татарами у России мир; когда у нее была с ними война, никто ей не помог, без стыда отказывали, что не могут разорвать мира; потом – как помогать? К цесарю ратных людей послать – несносно и никогда не бывало; к польскому королю послать под Каменец, к Дунаю и за Дунай – тоже нестаточное и несносное дело; на Крым войско послать – на цесаре и короле какую присягу взять, что они великих государей в этой войне не выдадут и особого мира не заключат? Поверить присяге их? Но присяга их не крепка: папа разрешает их в присяге. Одним походом всего Крыма не завоевать; возьмем городки – турки придут и станут их добывать, а нам защищать их трудно, потому что на зиму рати надобно оттуда выводить, а если там оставить, то от голоду и от поветрия тамошнего многие помрут и оцынжают. А главное, – покончил гетман, – я полякам не верю: они люди лживые и непостоянные и вечные народу московскому и нашему козацкому неприятели».

– «Объяви, – спрашивал дьяк, – в чем особенно польский король показал к нам недоброжелательство?»

– «Удивительно, что ты об этом меня спрашиваешь, – отвечал гетман, – когда в Москве между ратными людьми была смута, он этому радовался и, желая большего зла, разослал к нам лазутчиков с прелестными письмами, возмущая народы: как бесчестил бояр и думных людей? султана и хана уговаривал к войне против государей;теперь недавно, без государева ведома, донских козаков и калмыков к себе на помощь призывал и многих подговорил, которые и теперь при нем. А меня беспрестанно хлопочет, как бы отравить, зарезать или застрелить. Я крепко осторожен: никого из Польши и из Литвы не принимаю не только в двор свой в службу, но и в города поднепровские не велю принимать, ни чернецов и никаких других людей, потому что если бы сделать в этом послабление, то давно бы уже я был изведен или бы в Украйне от тех бродяг великая произошла смута. А какие прелестные письма в смутное время на сю сторону Днепра и за пороги вкинул? Я и до сих пор от них сокрушаюсь, непостоянные люди за них ухватились и теперь держатся, и, как ни радею, однако, этого духа искоренить не могу».

– «Великие государи, – говорил Украинцев, – хотят в это дело вступить не для того только, чтоб помочь цесарю римскому или королю польскому; если вечные неприятели церкви божией, турки и татары, теперь осилят цесаря и короля польского и приневолят их к миру, то потом встанут войною и на нас; на мир надеяться нечего: они привыкли мир разрывать; тогда к ним и польский король пристанет, и ему помощь подадут настоящие его союзники – цесарь, папа и республика венецианская».

– «Как угодно великим государям, – отвечал гетман, – а мне кажется, нет причины с султаном и ханом мир нарушать. Этот мир после великой и страшной войны заключил блаженной памяти великий государь царь Феодор Алексеевич беспрестанным, премудрым промыслом и усердным старанием, да и моя служба и раденье в том были. А теперь этот мир разорвать, мне кажется, неприлично и не для чего. Буди в том их государское и сестры их великой государыни цесаревны святое и премудрое рассуждение и пресветлой их палаты здравые советы; но и начать войну, мира искать же, только не скоро его тогда сыщешь, тот же король польский начнет тогда ссорить, чтоб царская казна истощалась, а ратные люди гинули на боях. И в мысли нельзя держать не только нам, но и детям нашим, что поляки когда-нибудь перестанут к нам враждовать. Мне кажется, что лучше держать мир, а на поляков оглядываться, с турками и татарами поступать разумно. А войну из-за чего начинать? Прибыли и государствам расширения никакого не будет, до Дуная владеть нечем – все пусто, а за Дунай далеко. Валахи все пропали, да хотя бы и были, то они люди непостоянные, всякому поддаются; король польский возьмет их себе: что ж, из-за них с ним ссориться? довольно и старых ссор! Крыма никакими мерами не завоюешь и не удержишь. Воевать за церковь божию? Святое и великое намерение, только не без трудности. Церковь греческая в утеснении там пребывает, и до святой воли божией быть тому так; а тут вблизи великих государей церковь божию король польский гонит, все православие в Польше и Литве разорил, несмотря на договоры с великими государями».

– «Турки и татары – вечные христианские неприятели, – повторял Украинцев, – теперь они с нами мир сохраняют поневоле, потому что ведут войну с поляками и немцами; теперь-то над ними и время промышлять. Теперь все государи против них вооружаются, а если мы в этом союзе не будем, то будет стыд и ненависть от всех христиан, все будут думать, что мы ближе к бусурманам, чем к христианам».

– «Зазору и стыда в этом ни от кого не будет, – отвечал гетман, – всякому своей целости и прибыли вольно остерегать; больше зазору и стыда – иметь мир да потерять его даром, без причины. Поляки лгут, будто им христианские государи хотят помогать. Если они теперь помирятся с турками и встанут на нас, то можно против них татар приговорить; если великим государям угодно, то я непременно сделаю, что татары всегда будут при нас».

– «Не пожелают великие государи бусурман нанимать и наговаривать их на разлитие крови христианской», – сказал Украинцев.

– «Какой в том грех, что призвать татар на помощь? – отвечал гетман. – Для чего короли польские их призывали на войну против Московского государства? Татары подобны мечу острому или городу крепкому; христиане носят же при себе меч для победы над неприятелем и обороны. Кто ни есть, только б мне был друг и в нужде помощник».

– «Государства у их царского величества пространные и многолюдные, – говорил Украинцев, – теперь многие люди ищут и желают службы, без войны жить не привыкли, а прокормиться им нечем; донские козаки беспрестанно бьют челом великим государям, что у них река улюднела, беспрестанно козаки думают о войне, без которой прокормиться им нечем; если не послать их на войну, то надобно давать большое жалованье. Если теперь службы не будет, то опасно от такого многолюдства, чтоб ратные люди и донские козаки не начали какого-нибудь нового дела; да и в малороссийских городах большое многолюдство, охочие и городовые полки желают службы; чтоб они не встали и над тобою какого зла не сделали, подумай об этом!»

– «У меня везде остережено, – отвечал гетман, – везде полковники – верные и надежные люди; если бы чернь на меня и зашевелилась, то у меня охочих конных и пехотных полков тысячи с четыре готовы да стрельцы московские. Гораздо опаснее, когда московские и малороссийские войска будут в соединении во время войны, тут, пожалуй, побьют бояр и воевод и меня, тут и польская какая-нибудь хитрость будет. Посмотрел я, когда был вместе с князем Ромодановским: бывало, велит боярин идти какому-нибудь полку на известное место, куда необходимо, и от полковников начнутся такие крики и непослушанья, что трудно и выговорить. У нас в полках и не такие люди, вольница, но если я прикажу идти – идут без отговорки. В Москве не надобно много ратных людей держать, надобно рассылать их по порубежным городам и занимать их там городовыми постройками; а в Москве держать полк, другой верных пожалованных людей; донских козаков чтоб поубавить, послать против черкес или кумыков».

Думному дьяку не удалось переспорить гетмана, который стоял на одном, что не следует менять золотой мир на железную войну. Украинцев кончил спор о войне и занялся другим важным делом. В Батурине, в Крупецком монастыре, жил епископ луцкий, князь Гедеон Святополк Четвертинский, ушедший из своей епархии от католического гонения. Думный дьяк отправился к епископу с вопросами о замыслах и поведении короля польского: для чего он, епископ, приехал в малороссийские города, давно ль посвящен в епископы, где и кем?

– «У короля и сенаторов, – отвечал Гедеон, – слыхал я много раз, что они, улучив время, хотят войну начать с великими государями; а теперь какое у них намерение и поведение, того я не знаю. Приехал я сюда потому, что от гонения королевского мне житья не было, все неволил меня принять римскую веру или сделаться униатом; и теперь, идучи в поход, сам король и королева сказали мне, что когда король придет с войны, а я римлянином или униатом не сделаюсь, то меня непременно сошлют в вечное заточение в Мариенбург. Я испугался и прибежал сюда, желая здесь кончить жизнь в благочестии. При мне еще держались благочестивые люди многие, а теперь без меня, конечно, король всех приневолит в римскую веру, он притом стал упорно, чтоб благочестивую веру в Короне и Литве совершенно искоренить. В архиереи я посвящен Дионисием Балабаном, митрополитом киевским».

Повидавшись с епископом, Украинцев имел разговор с гетманом об избрании митрополита в Киев. "Я всегда этого желал и хлопотал, – сказал Самойлович, – чтоб в Малой России на киевском престоле был пастырь; теперь дух св. влиял в сердца великих государей и сестры их, что прислали они тебя с указом об этом деле. Я стану около этого дела радеть и промышлять, с духовными и мирскими людьми советовать, а думаю, что иным малороссийским духовным будет это нелюбо. Прошу у великих государей милости, чтоб изволили послать к святейшему цареградскому патриарху – да подаст благословение свое и уступит малороссийское духовенство под благословение московских патриархов. Да чтоб пожаловали великие государи меня и весь малороссийский народ, велели нам и вперед выбирать у себя в митрополиты вольными голосами по нашим правам. Знаю я подлинно, что это дело не любо будет архиепископу черниговскому (Лазарю Барановичу). Ему и то не любо, что епископ луцкий приехал сюда, в Малороссию, говорит: «Разве его митрополитом киевским сделать, а то другого ему места нет». А епископ – человек добрый и смирный, никакой власти не желает".

– «Если у архиепископа черниговского ненависть к епископу луцкому, – сказал Украинцев, – то ты бы, гетман, скоро его, епископа луцкого, в Москву не отпускал; пусть прежде духовные и мирские люди выберут митрополита в Киев».

Отпуская Украинцева, гетман сделал новое предложение: «Указали бы великие государи в Киев, Переяславль и Чернигов перевести на вечное житье русских людей (великороссиян) с женами и детьми, тысяч пять или шесть, и этим малороссийский народ обнадежился бы, что государи никому Малороссии не уступят, а поляки бы пришли в отчаяние».

Самойлович не удовольствовался тем, что говорил Украинцеву против польского союза; он послал с ним в Москву на письме длинный перечень причин, почему опасно было вступать в союз с польским королем. «Под игом турецким, – писал гетман, – обретаются народы православной греческой веры, валахи, молдаване, болгары, сербы, за ними многочисленные греки, которые все от папина начальства укрываются и утешаются одним именем русских царей, надеясь когда-нибудь от них получить отраду. Известно, что папежаны усердно хлопочут в Иерусалиме овладеть гробом господним. Если бы чрез вступление царских величеств в союз цесарю римскому и королю польскому посчастливилось овладеть турецкими областями и принудить тамошние народы к унии, в самом Иерусалиме возвысить римский костел и понизить православие, то от этого все православные народы получили бы неутолимую жалость. Следовательно, надобно пред вступлением в союз выговорить безопасность православия, ибо великим государям союз этот может быть нужен только для сохранения и умножения православия да для того, чтоб здесь расширить границу нашу по Днестр и по Случ, а без корысти для чего вступать в союз? Да если бы поляки и обязались уступить эти рубежи и не трогать православия, то никогда не сдержат обещания, ибо папа разрешит от присяги. Царских подданных, калмыков и козаков донских и запорожских, тайными подсылками и прелестями поляки к себе перезывают; из всего видеть можно, что поляки преславному российскому царству враги; за одну веру нашу греко-российскую которую они уничтожают и искореняют, надобно бы с ними всем православным христианам побороться. Если великим государям угодно будет непременно вступить в союз, то не удобнее ли будет по крайней мере, отложить его, чтоб дать войскам отдохнуть и укрепить границу?»

В январе 1685 года приехал в Москву старший канцелярист Василий Кочубей с предложениями от гетмана – удержать реку Сожь, ввести Запорожье в исключительное владение великих государей. «А так как вся тамошняя сторона Днепра, Подолия, Волынь Подгорье, Подляшье и вся Красная Русь всегда к монархии русской с начала бытия здешних народов принадлежали, то безгрешно бы было свое искони вечное, хотя бы и потихоньку, отыскивать усматривая способное время». Кочубей подал перехваченную грамоту королевскую к белоцерковскому протопопу с увещанием поднимать малороссиян к соединению с Польшею. «Нет такой цены и такого иждивения, какого бы я пожалел на воздвигнутие воинства козацкого и всего народа российского», – писал Собеский.

Касательно второго дела, митрополичьего избрания, гетман уже дал знать об нем знатнейшему духовенству, и Кочубей привез в Москву ответные грамоты к Самойловичу от черниговского архиепископа, также от киево-печерского архимандрита Варлаама Ясинского и других игуменов киевских монастырей: все благословляли мысль великих государей дать пастыря первейшей русской митрополии. Кочубей объявил об епископе луцком, Гедеоне, что он был очень болен, едва не умер; болезнь приключилась ему с того времени, как приехал его священник из Москвы и привез ему царскую грамоту, в которой епископ не был назван князем, тогда как король польский в своих грамотах всегда называл его князем; епископ – человек мнительный, ему показалось, что на него за что-нибудь государский гнев; если бы епископ умер, то в Польше обрадовались бы, разгласили бы, что бог покарал его за покинутие своей епархии. Гетман велел Кочубею доложить князю Голицыну: можно ли епископу приехать в Москву, поклониться великим государям?

Цари отвечали, что перемирия с Польшею нарушить нельзя, и сколько остается лет этому перемирию, гетману и всему войску известно, следовательно, когда придет время, поляки примут месть от бога за гонение на православную веру, чего великие государи усердно желают и впредь желать будут. За труды по избранию митрополита великие государи гетмана милостиво и премилостиво похваляют, пусть старается окончить это дело немедленно.

Гетман просил совершенного наставления, какое чинить духовному чину предложение относительно избрания митрополичьего. С ответом поехал в Батурин в апреле месяце окольничий Неплюев: «Советовав с духовными всех малороссийских городов, с старшиною генеральною и со всеми полковниками, выбирать мужа, в божественном писании искусного, тихого и разумного, из тамошних природных обывателей, а не из приезжих; а как тому митрополиту поступать и какое послушание оказывать святейшему кир Иоакиму, патриарху московскому и всея Руси, и его преемникам, как судить, по каким причинам и тягостям власть константинопольского патриарха отложить, в каком почитании гетмана, старшину и все Войско Запорожское иметь, и о всяких церковных делах писать к св. патриарху московскому, а к св. константинопольскому патриарху ни о чем не писать и не посылать, причитания никакого к нему не иметь, под послушанием у него не быть и из-под его паствы за расстоянием дальнего пути совершенно отстать, потому что прежнее отлучение и благословенство константинопольское нанесено было завистию и рвением неприятельским, особенно в нынешние времена, от богоотступника униата епископа львовского Иосифа Шумлянского и других подобных ему, на развращение церкви божией, отчего выросли многие расколы и падение церкви в Руси Красной и на Волыни и в других местах; киевскому митрополиту иметь у себя в области духовных всех малороссийских городов; по степени киевской митрополии быть первою между российскими митрополиями: обо всем этом написать статьи со всякою крепостию и осторожностию, подписать их митрополиту и всему освященному собору, также гетману, старшине, всем полковникам, есаулам и сотникам, и печатями укрепить и новоизбранного митрополита для архипастырского рукоположения отпустить в Москву».

Кроме наказа о митрополите гетман просил, чтоб станицы донских козаков не всегда пропускать в Москву, но отправлять их в Курск. На это Неплюев должен был ему сказать: донским козакам дела свои надобно доносить в Москве в государственном Посольском приказе, да и потому донским козакам на Курск ездить непристойно, чтоб Украйны козаки совершенно не знали и ни с кем бы согласия и советов не имели; гетману самому известно, что донские козаки – люди непостоянные и многие от них противные поступки являются. Наконец, Неплюев должен был объявить гетману, что великие государи жалуют ему в потомственное владение 52 крестьянских двора в Пронском уезде и в дар для потехи морского медведя.

Гетман отвечал, что он отправил в Киев присутствовать на митрополичьем избрании войскового есаула Ивана Мазепу и четверых полковников, что духовенство не будет противиться подчинению митрополита киевского московскому патриарху; но он, гетман, со всем войском и народом малороссийским бьет челом великим государям, чтоб они послали поскорее грамоту к патриарху констатинопольскому, иначе тот может предать гетмана и лиц, бывших на избрании, и митрополита проклятию: «Известно, что греческие духовные власти по малой вине склонны бывают к недаче благословения». Да и потому нужно поскорее послать, что из польских областей будут побуждать константинопольского патриарха к выдаче неблагословения. Гетман при этом случае прислал копии с грамоты константинопольского патриарха Парфения, соизволявшего, чтоб московский патриарх посвятил в Киев митрополита. Гетман писал, что монаршеская благость утешила его в плаче глубоком: в марте умерла дочь его, боярыня Шереметева, которой мужу он успел наконец доставить киевское воеводство, а в июне умер старший сын, Семен, полковник стародубский: «Сын любимый, первородный, надежда старости», – как писал старик. Царский посол Неплюев, «будучи здравого разума и рассуждения, увещательными словами в то время горькой печали» много помог гетману и ездил с ним за 30 верст от Батурина в Макошинский монастырь, где старик прощался с сыном, которого тело везли в Киев на погребение.

Самойлович писал Голицыну, что, отправляя в Киев Мазепу с товарищами, он дал им наказ ни под каким видом не объявлять, кого желает гетман в митрополиты, а только прислушиваться, к кому будет духовенство желательно и кого изберут – этого избрания не разорять. Но и без внушений Мазепы было известно, что гетман желает видеть митрополитом Гедеона Четвертинского, а не Лазаря Барановича, с которым у него были нелады. Лазарь сам не поехал в Киев на митрополичьи выборы и не послал никого из знатного духовенства своей епархии. Это обстоятельство сначала сильно мешало выборам; мешало и новое условие, при котором совершались выборы, – переход от константинопольского патриарха к московскому, так что многие «обретались, аки в растерзании ума», по словам Самойловича; наконец, избирателей смущали слухи из Белгородской епархии, рассказывали, что там митрополичьи чиновники сильно угнетают белое духовенство поборами, бьют священников на правеже, наказывают телесно, вводятся новые московские обычаи, велят при крещении окунать, а не обливать, отчего непривыкшие попы много младенцев потопили. Несмотря на эти помешки, дело сладилось, и 8 июля 1685 года был избран единогласно Гедеон, князь Святополк-Четвертинский. Уведомляя об этом счастливом событии царей, гетман просил, чтоб: 1) все древние права и вольности малороссийского духовенства оставались неприкосновенными; 2) чтоб киевская митрополия считалась первою между русскими митрополиями; 3) уговорить константинопольского патриарха, чтоб уступил права свои на киевскую митрополию патриарху московскому; 4) за киевским митрополитом оставить звание экзарха константинопольского патриаршества, чтоб православные епископы в польских владениях не избрали особого митрополита с титулом экзарха, что может заставить весь народ приклониться к этому новому митрополиту; 5) чтоб московский патриарх поставлял и благословлял митрополита киевского, но в суды его не вступался, как не вступался в них и патриарх константинопольский; 6) чтоб киевский митрополит носил митру со стоячим крестом и чтоб в его епархии перед ним носили крест; 7) чтоб в Киево-Печерской лавре печатались книги по-прежнему, а в монастыре Братском преподавались свободные науки на языках латинском и греческом; 8) все обычаи и отношения духовных властей к митрополиту оставить по старине; по смерти митрополита избрание его преемника должно быть вольное. В Москве согласились на все эти пункты, кроме одного, чтоб киевский митрополит носил титул экзарха константинопольского патриарха, ибо здесь заключалась явная несообразность: киевский митрополит будет подчинен одному патриарху и в то же время будет называться наместником другого! Осенью того же года новоизбранный митрополит приехал в Москву и был 8 ноября посвящен патриархом Иоакимом.

Дело было кончено, но для многих оно могло казаться неконченным; таким казалось оно и гетману Самойловичу, который боялся, что константинопольский патриарх проклянет его и всех малороссиян за отпадение от его ведомства, и не переставал упрашивать царей, чтоб они выхлопотали в Константинополе позволение киевскому митрополиту перейти в ведомство московского патриарха. Еще в конце 1684 года грек Захарий Софир был послан за этим в Константинополь к патриарху Иакову; но патриарх отвечал, что теперь у них смутное время, ничего нельзя сделать; визирь при смерти, и неизвестно, кто будет на его месте. Болезнь великого визиря, разумеется, не могла остановить дела воссоединения русской церкви, и, когда уже Гедеон был посвящен в Москве, в конце 1685 года отправились в Турцию подьячий Никита Алексеев и гетманский посланец Лисица – к султану с жалобою на перезыв людей с восточной стороны Днепра на западную, к патриарху по делу о киевской митрополии. В Адрианополе, где находился тогда султан, явился к Алексееву грек Юрий Мецевит и объявил: «Когда был у патриарха грек Софир с грамотою великих государей о киевской митрополии, то я говорил святейшему, чтоб послал отпустительную грамоту о переходе киевской митрополии к московскому патриарху. Патриарх мне отвечал: без совета с другими патриархами и без созвания своей епархии митрополитов не могу этого сделать, боюсь визиря; если стану собирать митрополитов и узнает об этом визирь и спросит, в чем дело, то мне как ему не объявить? А если мне одному решить это дело, то мое отпущение не будет иметь никакой силы; да и визирь, если об этом узнает, велит мне голову отсечь, и я без визирского указа за это дело не примусь. Я, – продолжал Юрий, – писал об этом к князю Вас. Вас. Голицыну, и если у тебя есть указ царский, то домогайся у визиря, чтоб он приказал патриарху начинать дело».

– «Это дело можно патриарху сделать и без визирского указа, – отвечал Алексеев, – визирю об этом деле вовсе не нужно знать, и запрещения патриарху от визиря никакого за это не будет».

– «Нет, – возражал Юрий, – никак нельзя: надо созвать митрополитов, а из этих митрополитов одни патриарху друзья, а другие недруги, и если патриарх сделает дело без визирского указа и какой-нибудь митрополит донесет, что патриарх списывался с Москвою, то патриарха сейчас казнят».

Алексеев начал хлопотать, как бы повидаться в Адрианополе с иерусалимским патриархом Досифеем; но тот велел сказать ему, что прежде свидания с великим визирем этого сделать нельзя. Алексеев был у визиря и потом отправился к патриарху. Досифей начал прямо с того, что не будет советовать константинопольскому патриарху отказываться от киевской митрополии в пользу патриарха московского, потому что подобные поступки запрещены в правилах св. отец. «Мы не дадим своего благословения: прежде митрополиты киевские приезжали для поставления в Царь-град, и теперь бы изволили великие государи писать к нам о поставлении в Киев митрополита, и мы бы дали благословение, что вольно поставить его московскому патриарху, а не вечно быть той епархии за ним. А то прислали просить благословения, когда уж поставили! Это восточной церкви разделение. Я советоваться об этом с константинопольским патриархом не буду и отпустительного благословения, конечно, не дам».

Досифею отвечал Лисица резко: «Гетман, все Войско Запорожское и народ малороссийский в подданстве у великих государей; гетман желает, чтоб и духовный чин был весь под благословением московского патриарха, да как уже то сделано, тому так и быть». Алексеев уговаривал Досифея тихо и ласково, представлял, что малороссиянам нельзя сноситься с константинопольским патриархом по дальности пути, за бусурманским гонением, за военными случаями, обещал государево жалованье. Досифей отвечал: «Я в это дело вступаться не буду, как хочет константинопольский патриарх, а я и за большую казну такого дела не сделал бы, да константинопольскому патриарху нельзя сделать без визирского указа».

– «Лучше было бы, – говорил Алексеев, – если бы св. патриархи это святое дело сделали, не разглашая неверным». Но Досифей остался при своем.

Алексееву дали знать, что ему не нужно ездить в Константинополь для свидания с патриархом; прежний патриарх Дионисий был снова возведен на престол и приехал по этому случаю в Адрианополь. Алексеев отправился к визирю и объявил ему о желании царей насчет киевской митрополии. Визирь обещал призвать к себе патриарха и приказать ему исполнить царскую волю. Алексеев отправился с этими вестями к Досифею и нашел в нем совершенную перемену. «Я, – сказал патриарх, – приискал в правилах, что вольно всякому архиерею отпустить из своей епархии к другому архиерею; я буду уговаривать патриарха Дионисия, чтоб он исполнил волю царскую, и сам буду писать к великим государям и к патриарху Иоакиму и благословение от себя подам особо, а не вместе с Дионисием». Дионисий со своей стороны не сделал ни малейшего возражения, обещал во всем исполнить царскую волю, как только возвратится в Константинополь и соберет митрополитов. Время было выбрано самое удобное: турки, угрожаемые войною с трех сторон, хотели поддержать мир с Москвою и спешили исполнить все царские желания; визирь обещал Алексееву, что султан запретит перезывать людей с восточной стороны на западную и строить здесь города; русские пленники были возвращены. Визирь говорил Алексееву: «Знаю подлинно, что польские послы просили у царского величества помощи на нас и уступали большую землю, но великие государи ваши отвечали, что с султановым величеством перемирные лета не вышли. Объяви, когда будешь в Москве, чтоб великие государи теперь султанову величеству какой-нибудь препоны не сделали, а вперед у них любовь и дружба еще более будут множиться; знаем мы, что московские великие государи славные и сильные, нет подобного им царя из христианских царей». По просьбе Алексеева позволено было вновь построить в Константинополе сгоревшую церковь Иоанна Предтечи. Из Адрианополя Алексеев поехал в Константинополь, где получил от патриарха Дионисия все нужные по киевскому делу бумаги и поднес ему 200 золотых и три сорока соболей; Досифею иерусалимскому дано было также 200 золотых. Дионисий просил государей прислать жалованье и всем архиереям, подписавшимся на грамоте об уступке киевской митрополии, по примеру царя Феодора Иоанновича, который прислал жалованье всем архиереям, подписавшимся на грамоте об установлении московского патриаршества.

Таким образом, скорым окончанием своим в Константинополе киевское дело было обязано желанию турецкого правительства угодить царям, чтоб отвратить их от союза с Польшею и Австриею. Но эти угождения и комплименты великого визиря не могли обольстить московское правительство, которое знало, что тон переменится по окончании опасной войны. Несмотря на заключение мира при царе Феодоре, Россия постоянно испытывала недружбу турецкую. В 1680 году Юрий Хмельницкий посылал в Украйну лазутчиков и зажигателей. Мирное условие было нарушено, заднепровские города заселены, и турки перезывали туда людей с восточной стороны. Чигирин заселился волохами; здесь явился полковником Петр Уманец, который в 1683 году нанял 8 зажигателей, послал их на восточную сторону, и пожары вспыхнули. Пойманные зажигатели рассказали, что целию поджогов было принудить жителей восточной стороны Днепра переселяться на западную. Зажигатели эти объявили, что из Нежина грек Митрофан ссылается с Юрием Хмельницким письмами, проведывает в Москве, в украинных и малороссийских городах вестей и обо всем пишет ведомость Московское правительство, впрочем, спешило вооружиться не против турок собственно, а против крымских разбойников, старые отношения к которым становились невыносимее по мере того, как в Москве становились более чувствительными к народной чести, более привычными к обращению с цивилизованными народами. В 1682 году царский посланник Тараканов дал знать из Крыма, что нурадин для получения подарков велел схватить его, привести к себе в конюшню, бить обухом, приводить к огню и стращать всякими муками. Тараканов объявил, что ничего лишнего против прежних дач не даст. Его отпустили в стан, на реку Альму, но пограбили все вещи без остатка. Вследствие этого правительница велела объявить хану, что московских посланников он уже не увидит больше в Крыму и нужные переговоры и прием даров будут производиться на границе. При этом цари требовали, чтоб хан прекратил войну с Польшею; а хан, наоборот, приглашал русских к нападению заодно с татарами на поляков. Но в Москве спешили воспользоваться удобным случаем, чтоб освободиться от крымских унижений, и не могли не раздражаться, когда гетман Самойлович продолжал толковать о необходимости сохранитьмир с султаном и ханом. Окольничему Неплюеву велено было наконец сделать Самойловичу выговор за его противенство. Гетман испугался и послал просить у царей милостивого прощения, «чтоб не быть ему в нечаемой печали и приготовление на войну с бусурманами чинить не печальным, но веселым сердцем». Великие государи в октябре 1686 года послали сказать ему, что прегрешение его милостиво отпускают и предают вечному забвению, и потому он должен государское повеление исполнять с радостным сердцем. Голицын уверял Самойловича, «своего любезнейшего брата и приятеля», что великие государи содержат его в своей милости всегда неотменно и никогда их милость уменьшена не будет. Кроме гетмана Войска Запорожского явилось противенство еще с другой стороны; константинопольский патриарх Дионисий умолял царей не начинать войны с турками, потому что в таком случае турки обратят свою ярость на единоверных с русскими греческих христиан. «Молим и просим ваше царское величество, – писал Дионисий в январе 1687 года, – не становитесь виновниками пролития крови такого множества христиан, не старайтесь помогать францужанам и истреблять единоверных христиан православных: это не будет ни богу угодно, ни перед людьми похвально».

Грамота опоздала. Еще осенью 1686 года был сказан ратным людям поход на Крым. В царской грамоте говорилось, что поход предпринимается для избавления Русской земли от нестерпимых обид и унижения; ниоткуда татары не выводят столько пленных, как из нее, продают христиан, как скот, ругаются над верою православною. Но этого мало: Русское царство платит бусурманам ежегодную дань, за что терпит стыд и укоризны от соседних государей, а границ своих этою данью все же не охраняет: хан берет деньги и бесчестит русских гонцов, разоряет русские города; от турецкого султана управы на него нет никакой.

В челе стотысячного войска выступил в поход «большого полка дворовый воевода, царственные большие печати и государственных великих посольских дел оберегатель» и наместник новгородский князь Вас. Вас. Голицын. Понятно, как Голицыну тяжело было уступить кому-нибудь другому честь завоевания Крыма; понятно также, как должна была беспокоить его и правительницу мысль о возможности неудачи. Есть известие, что Голицын против воли принял начальство над войском, потому что враждебные ему бояре требовали этого, зная, какие препятствия он встретит. Сбор ратных людей, по известным нам причинам, был очень медлен; по старому обычаю употреблены были сильные побудительные средства, но и тут оказалось много помещиков в «нетех». Как только Оберегатель удалился из Москвы на юг, так уже начались ему неприятности от врагов, особенно от главного из них – князя Мих. Алегуковича Черкасского. «Друзей и недругов у меня было много», – говорил впоследствии сам Голицын. В Москве у него оставался верный человек, не могший изменить по единству интересов, – Шакловитый. К нему-то Оберегатель обращался постоянно из похода с просьбами следить зорко за врагами, не давать им усиливаться, наоборот, давать им чувствовать силу Голицына, т. е. Софьи. Что сила эта не основывалась на праве – хорошо чувствовал Голицын; отсюда его желание приобрести право, отсюда робость пред общественным мнением, – робость, которая заставляла его постоянно оглядываться и прислушиваться. Однажды во время похода у Голицына был обед, обедало человек 50 с лишком военных; после обеда хозяин предложил чашу (тост) государеву и решился к имени царей присоединить имя сестры их, царевны Софии. Решившись на этот поступок, Голицын немедленно написал Шакловитому, чтоб тот прислушался и отписал ему, какие будут в Москве речи об этом. Вести из Москвы приходили нерадостные: писали, что Черкасский поднимается, займет место боярина Родиона Стрешнева. «Всегда нам печаль, – писал Голицын Шакловитому, – а радости мало, не как иным, что всегда в радости и в своевольстве пребывают. Я во всех своих делах надежду имею на тебя; у меня только и надежды, что ты. Пожалуй, отпиши: нет ли каких дьявольских препон от тех? Для бога, смотри недреманым оком Ч. (Черкасского), и чтоб его в то не допустить (т. е. на место Стрешнева), хотя б патриархом или царевнами (тетками) отбивать». Голицын писал, чтоб отбивать Черкасского патриархом; а ему из Москвы давали знать, что патриарх вовсе не преданный ему человек, что и патриарх против него, побрал из церкви в Барашах сделанные Голицыным ризы и кафтаны и служить в них не велел. «О патриаршей дерзости подивляю, – писал Голицын Шакловитому, – отпиши, что порок на тех ризах? То делает все воля; как бы меньше имел вход (на верх), тогда б лучше было». Сильную неприятность получил воевода и у себя в полках. Стольники князь Борис Долгорукий и Юрий Щербатый приехали на смотр в черном платье, люди их были также в черном, лошади покрыты черными попонами. Легко понять, какое сильное впечатление на войско могли они произвести этою выходкою при тогдашнем суеверии. Голицын написал Шакловитому, требуя примерного наказания виновным: «Всем полком дивилися и говорили: если им не будет указу, будут все так делать. Умилосердися, донеси добром: этим бунтовщикам учинить указ добрый. Это пророчество и противность к государеву лицу, а грамоту об указе прислать мочно: что ведомо государю учинилось, что они так ехали; то было не тайно, всеми видимо; а если не будет указа, то делать нам с ними нечего; чтоб не потакнуто было, так бы разорить, чтоб вечно в старцы, и деревни неимущим того часу раздать; учинен бы был такой образец, чтоб все задрожали». Требование Голицына было исполнено: Долгорукий, Щербатов и двое других своевольников, на которых жаловался воевода, Мосальский и Дмитриев, узнавши, что в Москве готовят на них страшный указ, испугались, пришли к Голицыну со слезами и просили прощения, клянясь, что вперед уже не провинятся. Голицын «уступил им на их слезы», не велел сказывать указа и написал к Шакловито чтоб испросил для преступников милость государскую: по его с вам, наказывать раскаявшихся было не ко времени и не к делу.

Устроив окончательно войско на берегах реки Мерло, Голицын в мае месяце выступил в поход, направляясь к Конским водам. На Самаре присоединился к нему гетман Самойлович, под начальством которого было до 50000 козаков. Соединенные войска продолжали поход к Конским водам, перешли их 13 июля, достигли урочища Большой Луг; о татарах не было ни слуху ни духу, но встретился другой враг, более страшный, которого не было никаких средств победить, – степной пожар. Голицын собрал совет, решили продолжать поход; но в двое суток прошли не больше 12 верст: лошади не двигались от устали и бескормицы, нигде не было ни травы, ни воды, люди ослабели от зною и страшной копоти, которая мешала различать предметы. Проливной дождь дал воду, наполнив пересохшие реки, но травы не было; Голицын опять собрал совет на берегах Карачакрака: решили возвратиться назад, отправив к низовьям Днепра 30000 войска, пополам великороссийского и малороссийского; московские полки пошли под начальством окольничего Неплюева, козаки под начальством сына гетманского, Григория.

Главное войско двинулось назад и остановилось отдохнуть у Конских вод, где было довольно лесу и травы. Донося правительству о своем походе, прикрывая по возможности его неудачу, Голицын писал, что татары не смели выйти навстречу к царскому войску, а повредили ему, зажегши степи. Но в стане у Конских вод между русскими начальными людьми дело объяснялось иначе. «Распространился слух, – пишет Гордон, – что козаки по приказанию или по крайней мере с допущения гетманского сами зажгли степи с целию помешать вторжению русских в Крым, вследствие чего между русскими и козаками открылось взаимное недоверие». И действительно, вероятность была на стороне этого предположения, потому что козакам было бы невыгодно, если бы русские опустошили или покорили Крым: тогда и им пришлось бы плохо, Москва могла бы беспрепятственно нарушать их права и вольности.

Между тем правительница сильно испугалась неудачи похода, потому что враги Голицына торжествовали; она начала думать, как бы поправить неудачу, чтоб Оберегатель не возвратился с позором в Москву; беспокойство увеличилось, когда пришла весть, что степь жгли не татары, а козаки. Софья решилась отправить в обозы Шакловитого, который должен был предложить Голицыну: «Если возможно как ни есть, наготовя конских кормов и озапасясь своими запасами, идти на Крым в промысл, а к донским козакам, которые на море, послать, чтоб они с моря Крым тревожили и по возможности промышляли. Если того ныне учинить вскоре невозможно, велеть наготовить судов и сверху, откуда пристойно, препроводить и Казикерменские (городки) взять и из них велеть окольничему Неплюеву и гетманскому сыну со всеми их полками идти плавною (ратью) на Крым, а в то время от себя послать товарищей с обозами, а с ними конницы по рассмотрению стройных людей, да пехоты и пушек и гранат побольше, и промышлять, а запасы и пушки и на конницу конский корм везти на волах и назначить срок, чтоб с обеих сторон придти на Крым вместе. Если того учинить нельзя, то построить на Самаре и на Орели города и всякие тягости и запасы и ратных людей по рассмотрению оставить, чтоб вперед было ратям надежное пристанище, а неприятелям страх». Шакловитый должен был ратным людям сказать милость государскую пространно, а Самойловича похвалить за его радение и сказать ему в присутствии Голицына: «Великим государям известно, что в степи, позади и по сторонам ваших обозов, жители малороссийских городов, ехавшие с харчами за обозом, сожгли конские кормы; ты бы, гетман, про тот пожог велел розыскать со всяким радением и виноватых наказал немедленно, потому что то дело великое, чтоб от таких поступков немногих воров, дерзостных и бесстрашных, малороссийским жителям не нанеслось какого-нибудь неудобного слова».

Но еще до приезда Шакловитого люди, ненавидевшие Самойловича, а таких было много в Малороссии, воспользовались случаем и начали хлопотать, чтоб неудобное слово нанеслось одному гетману. За объяснением причин ненависти к Самойловичу обратимся к малороссийскому летописцу. «Этот попович, – говорит летописец, – сначала был очень покорным и до людей ласковым; но когда разбогател, стал очень горд не только пред козаками, но и пред духовенством. Старшина козацкая, пришедши к нему, должна была стоять, никто не смел сесть, никто не смел войти на двор его с палкою; также и священники, самые знатные, должны были стоять с непокрытою головою; в церкви никогда не ходил сам дары брать, но священник к нему носил. Также и сыновья его делали. Если выезжал куда-нибудь, на охоту, что ли, священник не попадайся навстречу – будет несчастье, а сам был попович! Ездил, окруженный большою толпою, без кареты никуда, ни сам, ни сыновья его, и при войске все в карете; так был горд, как ни один сенатор; и сам гетман и сыновья его, будучи полковниками, вымышляли всякими способами, как бы побольше собрать денег с народа Людей военных мало жаловал для того, чтобы власть его и сыновей расширялась; сыновья его назывались не полковниками, но панами; не думали о перемене панства своего, надеялись на людей наемных и на казну великую; козаков ни за что считали и на дворы к себе не пускали, имея при дворах своих стражу сердюцкую, которой платили годовое жалованье; священник в несколько дней не мог добиться, чтоб его впустили на двор гетманский, хотя бы была ему крайняя нужда. Вообще всех людей ни за что считали, позабывши низость своего рода».

Сначала ласковость Самойловича до людей, ласковость, могшая происходить оттого, что у гетмана был опасный соперник в Дорошенке, не подавала повода к общему сильному неудовольствию; безукоризненная служба Самойловича царям не давала врагам его возможности обнести его в Москве. Но после удаления Дорошенка из Малороссии Самойлович и сыновья его, почуяв простор, разнуздались, неудовольствие стало расти между старшиною, духовенством и козачеством, а тут размолвка гетмана с правительством по поводу польского союза: на гетмана в Москве смотрят уже не по-прежнему, ему уже прислан раз выговор за противенство. Значит, можно воспользоваться степным пожаром, обвинить гетмана в измене и потребовать от правительства его смены: правительство не откажет, ибо не имеет больше сильных побуждений заступиться за гетмана; притом знали, что в старину Самойлович не был в ладах с Голицыным. Когда в 1677 году Голицын поссорился с Ромодановским, Самойлович стоял на стороне последнего. Но современник и очевидец событий, которому мы имеем полное право верить, Гордон, настаивает, что главною причиною падения Самойловича была всеобщая ненависть, которую он возбудил в Малороссии; летописец малороссийский подтверждает слова Гордона; следовательно, для нас вопрос об отношениях правительства и Голицына к Самойловичу теряет свое значение; на первом плане является то обстоятельство, что Самойлович был дурной правитель, возбудивший всеобщую ненависть, что заступиться за него правительству было нельзя.

7 июля в обозе старшина Войска Запорожского обозный Василий Бурковский, судья Михайло Воехеевич, писарь Савва Прокопов, Василий Кочубей, есаул Иван Мазепа, полковники Константин Солонина, Яков Лизогуб, Степан Забела, Григорий Гамалея подали Голицыну донос на Самойловича: "Гетман старался препятствовать миру с поляками; узнав об его заключении, сильно огорчился и говорил окольничему Неплюеву: «Увидите, что не все из ваших московских чинов будут вам благодарны за то, что разорвали мир с государством Турским и Крымским хитростию польскою»; при старшине говорил: «Купила теперь Москва себе лиха за свои деньги, ляхам данные; увидите, что в этом миру с поляками сыщут и что против хана сделают! Пожалели малой дачи татарам давать, а будут большую казну давать, что только татары захотят». Гетман не велел служить по церквам благодарственных молебнов по случаю мира. Известий о победах союзников не хотел слышать, поражениям радовался. Жена гетмана однажды говорила женам особ генеральных: «Сердит теперь и великие похвалки чинит Иван мой на Москву: пожалуй, то же сделает, что и Брюховецкий». Когда король польский в прошлом году отступил из Волошской земли, то бунчужный после разговора с гетманом наедине говорил: «Рад был бы господин гетман, если б поляки, утесненные татарами в Волошской земле, помирились с ними; тогда Москва узнала бы нас и стала бы уважать за то, что мы надежную дружбу с государством крымским имеем». Указал царским полкам дурное время для похода. Во время похода не старался добывать языков и не гасил горящих полей; из этого многие заключают, и мы знаем, что он приказал жечь степи. Терпя от солнечного зноя во время похода, говорил: «Вот как нам вредна эта безрассудная война московская: отняла у меня здоровье! Не лучше ль было Москве дома сидеть и своих рубежей беречь, чем с Крымом войну эту ненадобную заводить». Желая бесчестья московским и козацким войскам, советовал возвратиться назад из похода, а возвратившись, говорил: «Не говорил ли я, что Москва ничего Крыму не сделает? Так и случилось, и теперь нам надобно от Крыма защищаться». Смеется над неудачею похода; весел; говорил перед одною духовною особою: «Когда бы мне дал бог сына с Низу в добром здоровьи возвратить и в Батурин придти, то знаю, что сделаю!» "Да будет великим государям и то известно, – продолжает донос, – что гетман самовластно владеет и хочем владеть Малороссиею, грамоты монаршеские у кого хочет отбирает и пожалованное грамотами отписывает на себя или на детей своих; в Москву не только мирским, но и духовным людям ездить запрещает, города малороссийские не государственными, но своими называет и людям войсковым приказывает, чтоб ему, а не монархам верно служили". Говорил: «Когда возвратимся из крымского похода, то порадеем Малую Руссию лучше утвердить, а не так, как стоит в прежних статьях». Сын его Григорий в Чернигове бранил войта и мещан и грозил смертною казнию за то, что они хотели поставить на ратуше орла двуглавого в знак того, что город Чернигов – отчина царского величества; Григорий говорил так войту и мещанам: «Не будете, мужики, жить на свете, когда хотите выламываться из подданства господина отца моего и поддаться Москве» – и заказал, чтобы не смели ставить орла. Гетман много раз говорил старшине: «Не послушала дурная Москва моего совета, помирилась с поляками; дождусь я того в скором времени, что будут снова меня просить. чтоб я посредником был к перемирию с государством крымским: только я уж буду знать, как государство крымское с Москвою мирить; будут меня помнить, будут знать, как и нас почитать». Он насмехался над царскою монетою; пересылался с польским королем, предлагая ему свою службу; оставил только два моста для переправы царского войска. Говорил, что знает о движении хана, который даст, конечно, полякам добрую встречу: «Пусть же бояре, такие непочтивой матери дети, скачут и полякам дают помощь, а нездорово дадут». В тот же день пришел к нему войт переяславский и говорил: «Жалуется Москва, что людей государевых много померло и очень много больных лежит»; а гетман сказал на это: «Хотя бы и все пропали, то я бы не стал печалиться». Однажды гетман был с полковниками московскими и с старшиною на обеде у обозного; после обеда полковник Петр Борисов размолвил с Гамалеею, который, верно, в надежде на гетмана, сказал полковнику: «Что ты на меня, полковник, нарекаешь? Ведь вы не саблею нас взяли!» Гетман, слыша это, не сказал ни слова, только рассмеялся, а думать надобно, и похвалил. О землях по той стороне Днепра говорил жестоко: «Не так будет, как, Москва и поляки в мирных своих договорах постановили; сделаем так, как нам надобно». Все один делает, никого к думе не призывает, должности по своему гневу отнимает, а не по пристойным причинам, наказывает и бес честит кого хочет, без суда и доводу, напрасно. За полковничьи места берет большие взятки и чрез то позволяет утеснять людей, чего при других гетманах не бывало. Людей старинных войсковых заслуженных всякими вымышленными способами теснит и слова доброго не говорит; а других мелких людей незаслуженных поставляя, тем дает знать, что может делать все, что захочет. В мельницал козацких нет козакам воли, ни знатным, ни заслуженным, все на себя забирает. Что у кого полюбится, возьмет, а что он сам пропустит, то дети его возьмут; тому только у него доступ, кто взятку дает; а кто не дает, хотя бы и годен был, отринут. Старшине генеральной нет у него чести надлежащей и безопасности; от гнева и угроз его больше мертвы бывают, нежели покойно живут. Судейской должности уже четыре года никому не дает, потому что никого добрым человеком не считает, хочет, чтоб эта должность за большие деньги была куплена; государево жалованье, соболиное и объяринное, на двоих присланное, себе забрал. В отсутствие судей погасло право, обиженным нет управы, и оттого плачут многие. По всем этим причинам и по неспособности его нет надежды, чтоб и впредь Войско Запорожское на службе монаршеской что-нибудь похвальное оказало; желает все войско и со слезами господа бога молит, чтоб великие государи, для лучшего управления монаршеских своих дел и для утоления многих слез, изволили указать с него должность гетманскую снять, а на ту должность по правам войсковым вольными голосами выбрать кого-нибудь бодрственного, вернейшего и исправнейшего человека, который бы в нынешней войне не лениво, но радетельно и верно с войском во всяких случаях великим государям служил. С переменою гетмана Крым может быть заперт и вскоре силами монаршескими и Войска Запорожского повоеван. А если этого не будет, то при Самойловиче не может ничего к славе монаршеской оказаться, кроме бед; будет то, что от его притеснений все разбредутся, или, избави бог, чтоб в добрых не учинилось какой порухи. И о том все Войско Запорожское бьет челом, чтоб по снятии его с гетманства не жил он в Украйне, но со всем домом взять бы его в Москву и казнить как явного изменника их царским величествам и Войску Запорожскому. Иных многих бесчисленных его злых поступков нельзя выписать: только у превысочайшего престола падши, просим о смене гетмана, потому что если бы на это не было соизволения царского величества, то Войско Запорожское из меньших чинов отнюдь его, как явного недоброхота, соблюдая к великим государям свою верную службу, не может терпеть и принуждено будет поступить с ним в скором времени по своим войсковым правам и обычаям, за что просим царское величество на нас не досадовать". После подписей имен приписали еще: «И то потребует высокого рассуждения, что он по высокому о себе разумению скрытым умыслом своим не только в народе малороссийском, среди которого он между мелкими людьми родился, не полагает никого себе равного происхождением и разумом, но и, великороссийского православия всякими чинами гнушаясь, не захотел ни за кого отдать своей дочери, но из-за рубежа нарочно приманил для этого князя Четвертинского, в чем полагает средство когда-нибудь достигнуть в Малороссии удельного владения; с этим явным намерением и печать Юраса Хмельницкого при себе задержал, не отсылая к великим государям».

Голицын отослал донос в Москву и до получения царского указа, разумеется, не мог приступить ни к чему, ни в пользу гетмана, ни против него. Войско продолжало двигаться назад, теряя много офицеров и солдат. По переходе чрез реку Орель 12 июля приехал к войску Шакловитый с милостивым словом за службу, спрашивал о здоровье всех от мала до велика. 14-го собрали военный совет для решения вопроса: что делать этим летом для воспрепятствования татарам вторгаться в Польшу или Украйну? Шакловитый предложил последнюю статью своего наказа – построить крепость на Самаре; вероятно, Голицын убедил его в невозможности исполнения первых, особенно когда открылось гетманское дело. По окончании военного совета Шакловитый спросил гетмана зачем он, как узнано, позволил зажечь степи? Самойлович отвечал что он ничего не знает о пожоге. Тем дело и кончилось; после совета все начальные люди пошли обедать к гетману, и после обеда по обычаю гости дарили хозяина. 16 июля уехал Шакло витый, 21-го войска переправились через реку Коломак, недалек от Полтавы, и раскинули стан; сюда пригнал гонец из Москвы к Голицыну с указом созвать старшину и сказать ей, что «великие государи, по тому их челобитью, Ивану Самойлову, буде он им, старшине и всему войску малороссийскому, негоден, быть гетманом не указали и указали, у него великих государей знамя и булаву и всякие войсковые клейноты отобрав, послать его в великороссийские города за крепкою стражею, а на его место гетманом учи нить, кого они, старшина, со всем войском малороссийским излюбят; а сказав им указ о посылке гетмана в великороссийский который город пристойно, также и о детях и о свойственниках гетманских по избрании нового гетмана учинить ближнему боярину по своему рассмотрению, как господь бог вразумит и наставит». Из этого указа ясно видно, что в Москве смотрели на дело Самойловича как на чисто малороссийское, не убеждались доносом в его измене, но не хотели оставлять гетманом человека, возбудившего всеобщее неудовольствие, боялись, «чтоб от того, от чего, боже сохрани, во всей Малороссии не учинилось какого замешания, бунта и кровопролития», как сказано в той же грамоте.

Получивши указ, Голицын призвал к себе русских полковников находившихся постоянно при гетмане, и приказал им как можно осторожнее, без шума, сдвинуть и запереть обоз около ставки Самойловича, из опасения, чтоб козаки не вздумали напасть на нелюбимого гетмана. Боярин велел полковникам дать знать старшине, что пришел указ о свержении гетмана и об избрании нового и чтоб они дали знать, когда у них будет все готово. Вечером полковники тихонько начали сдвигать обоз; однако это движение не могло утаиться от слуг гетманских, которые сейчас же дали знать об нем Самойловичу. Тот догадался, что затевается что-то недоброе; боялся он насилия со стороны козаков и ночью написал полковникам письмо, в котором выставлял свои заслуги правительству, объявлял свою невинность, требовал, чтоб его выслушали Ответа не было. В полночь явился к Голицыну генеральный писарь Кочубей с известием, что все в безопасности, и с просьбою об арестовании гетмана. Боярин приказал, чтоб на рассвете гетман с сыном были схвачены и приведены к нему, также чтоб отданы были под стражу люди подозрительные, находившиеся в приближении у гетмана, наконец, приказал расставить сторожей по всем дорогам из стана, чтоб никто не смел уйти, дать знать сыну гетманскому Григорию о судьбе отцовской и возбудить мятеж по городам и се лам. Все было исполнено. На рассвете пошли было схватить Самойловича, но не застали его в шатре, он был в церкви и усердно молился. Когда служба кончилась и гетман вышел из церкви. подошел к нему отставной переяславский полковник Дмитрашка Райча, схватил его за руку и сказал: «Пойдем со мной». Гетман посмотрел вокруг и потребовал, чтоб ему дали переговорить с русскими полковниками. Полковники не замедлили явиться, ведя захваченного ими сына гетманского Якова. Гетмана посадили на дрянную телегу, сына его верхом на клячу и повезли под прикрытием стрельцов в большой стан к Голицыну. Здесь на открытом воздухе сидели все воеводы, генералы и полковники; явилась старшина и в краткой речи объявила, что она давно уже видела великие тягости от гетмана, а напоследок объявились и изменнические дела, о которых они и донесли, служа их царским величествам. Так как теперь гетман схвачен и привезен в стан, то они, старшина, требуют, чтоб с ним поступлено было по войсковому праву. Голицын спросил, не обвиняют ли они гетмана, мстя ему какие-нибудь свои недружбы, и нельзя ли эти неудовольствия успокоить каким-нибудь другим образом? Старшины отвечали: «Хотя оскорбления, нанесенные гетманом народу и большей части из нас, и очень велики, однако мы не решились бы поступить с ним таким образом, если бы к тому же не присоединилась и измена, о которой. по нашей присяге, мы не можем умолчать; кроме того, мы с большим трудом могли удержать народ, чтоб он не растерзал гетмана: так он стал всем ненавистен». Тут входит старый гетман, опираясь на трость с серебряным набалдашником, голова его обернута мок рым платком, потому что он давно уже страдал глазами и головны ми болями. Голицын в коротких словах пересчитал ему обвинения гетман отвергнул все обвинения и начал оправдываться; поднялись споры между ним и тремя полковниками, Дмитрашкою Райчею, Солониною и Гамалеею. Голицын велел вывести Самойловича; козаки хотели было наложить на него руки, но Голицын сдержал их и отдал гетмана с сыном под охрану стрелецким полковникам.

После этого козаки начали толковать о выборе нового гетмана.

Сочли нужным послать за духовенством и знатнейшими козаками в ближайшие полки; но в тот же вечер и на другой день оказалось, что ждать долее нельзя; козаки гадяцкого полка подняли бунт, убили полковника и разных других людей, так что Голицын должен был послать русских рейтар наблюдать за козацким станом; также начали козаки толпами покидать лагерь: откладывать вы бора стало нельзя.

24 июля собралась старшина у Голицына для выслушания статей, на которых присягали прежние гетманы. Положили принять глуховские статьи с прибавкою следующих новых: «1) при гетмане в Батурине для охранения и целости его быть полку московскому стрелецкому; 2) чтоб гетману и старшине, служа великим государям, народ малороссийский всякими мерами и способами с великороссийским народом соединять, в неразрывное и крепкое согласие приводить супружеством и иным поведением, чтоб были под одною царского величества державою обще, как единой христианской веры, и никто бы голосов таких не испускал. что малороссийский край гетманского регимента, а отзывались бы везде единогласно их царского величества самодержавной державы гетман и старшина и народ малороссийский обще с великорусским народом, и вольный переход жителям из малороссийских городов в великороссийские иметь». После статей начали разговор об имении бывшего гетмана, причем Голицын объявил: «Хотя по закону все принадлежавшее изменнику должно принадлежать царям, однако я, с опасностию навлечь на себя немилость царскую, беру на свою ответственность и определяю, что половина имения пойдет Войску Запорожскому, а другая в казну царскую». Все были довольны, и знатнейшие начали тихонько осведомляться у Голицына, кого бы ему всего больше хотелось видеть гетманом? Голицын намекнул им, что ему больше всего хотелось бы Мазепу, и в тот же вечер у старшины положено было действовать в пользу Мазепы, причем положено было также отнять места у всех креатур Самойловича и раздать их членам новой, мазепинской партии.

25 числа выборные полки и стрельцы окружили походную церковь, поставленную в поле подле козацкого стана. В 10 часов утра приехал Голицын с начальными людьми и велел позвать в круг козаков, которых было 800 конных и 1200 пехоты; знатнейшие из них отправились с боярином в церковь, куда понесли пред ними знаки гетманского достоинства. После молебствия все вышли из церкви, подле которой поставлен был небольшой стол, покрытый богатым ковром: на нем разложили булаву и другие знаки гетманского достоинства. Голицын стал на скамью и сказал козакам, что их царские величества дозволяют им по их старому войсковому обычаю избрать гетмана и что каждый может свободно подать свой голос: так пусть же объявят, кто им люб. На несколько времени водворилось молчание, потом несколько голосов поблизости произнесли имя Мазепы, другие подхватили, и скоро по всей толпе раздались восклицания: «Мазепу в гетманы!» Слышалось и имя Борковского, но было заглушено. Голицын повторил вопрос знатнейшим козакам: кого они хотят гетманом? Все отвечали единогласно: «Мазепу!» Новый гетман присягнул и подписал условия, после чего получил из рук Голицына булаву, бунчук и знамя. Голицын указал на Мазепу как на человека, ему, следовательно, правительству, угодного; это указание должно было иметь важное влияние на выбор, и Мазепа должен был не на одних словах поблагодарить боярина: он дал ему десять тысяч рублей.

На Украйне дело уладилось; но мы видели, как чутко Голицын следил за московскими толками, за внушениями своих недоброжелателей; и теперь он писал Шакловитому: «Что про гетмана будет слов, пожалуй, отпиши подлинно». Шакловитый уведомил, что внушают: зачем Самойлович свергнут без розыска? Голицын отвечал: «О гетмане, как учинилось, и о том писал я в отписках своих и в грамотах, из которых о всем можешь выразуметь. А пристойнее того и больше учинить невозможно. А что про него розыскивать, и такого образцу николи не бывало: извольте посмотреть в старых делах. А что от которого лица какое злословие, и то богу вручаю: он-то может рассудить, какая в том наша правда. Мы чаяли, что те лица воздадут хвалу господу богу и нам милость, как то учинилось без всякой помешки и кровопролития и замешания. Коли уж рассудить не могут, и они б взяли себе в пример турского султана, который то учинил назад тому два года: одним летом переменил двух ханов по татарскому челобитью, не розыскивая; только тому рад был, что они были у него в послушании и бунта никакого не учинили. Не мудро б и нам не переменить, только посмотрели б, что из того родилось».

Московские пересуды не помешали встретить и наградить Голицына как победителя; дело на Коломаке было выставлено как особенная заслуга Оберегателя. Голицын по возвращении из похода был так же могуществен, как и прежде, к нему и к сыну его Алексею обращались люди, желавшие получить что-нибудь от правительства. Так, обратился к ним полумертвый от старости Лазарь Баранович, который спешил воспользоваться падением Самойловича и прислал в Москву жалобу на приятеля падшего гетмана, киевского митрополита Четвертинского. 30 марта 1688 года черниговский архидиакон Антоний привез царям грамоту. «Забвен был, яко мертв, – писал старик, – бых человек яко без помощи, еще живу мне сущу погребохся. Я, смиренный богомолец ваш, при старости моей и ослабевших всесовершенно силах, возненавиденный бывшим гетманом, утеснен был многими от него обидами, многими скорбями и неисповедимыми печалями, и утеснен был не просто, но, как мертвый, забвен, и при жизни землею покровен явился; что могло быть тяжеле, когда гетман запрещал мне посылать пред ваш царский престол письменные челобитья, дабы возмог приять милость и обрести благодать? Хотел он, да обрящуся, яко человек без помощи в мертвых свободь. Но бог, животворяй мертвые, даровал такое улучить время, о котором могу сказать: се ныне время благоприятно, се ныне день спасения. Изшед от забвения гроба, прихожу пред пресветлейший престол с смиренным челобитьем: не отвергните меня во время старости моей, призрите на озлобление мое! Когда преосвященный отец Гедеон Святополк принял престол киевский, то я, презрев мою старость, встретил святыню его в Батурине, преклонил пред ним ослабевшие колена мои, надеясь, что призрит меня своею милостию за тридцатилетние мои труды, в архиерейском сане подъятые. Я просил его подкрепить данную мне митрополитом Дионисием Балабаном грамоту на семь протопопий; желал я также видеть данную ему вашим царским величеством грамоту на митрополию киевскую. Но преосвященный митрополит обиду великую старости моей нанес: прежде всего отнял у меня архиепископское имя, велел называть меня только епископом, тогда как это название дал мне отец ваш, блаженной памяти царь Алексей Михайлович по благословению троих вселенских патриархов. Потом отнял три протопопии; в укорительном письме к воронежскому священнику глуховской протопопии назвал меня пастушком и похитителем некоторых приходов, ему будто бы принадлежащих. Падаю пред вашего царского величества лицем, примите прошение мое: да буду со всею епархиею моею прямо под благословением святейшего патриарха московского наравне с прочими великороссийскими архиереями, и пусть преемники мои поставляются в Москве, а не в Киеве». Архидиакон подал грамоту и от гетмана. «Покорственно прошу, – писал Мазепа, – дабы ваше царское пресветлое величество изволили прошения и желания архиепископа милостиво выслушать и премилосердым удовольствоваться призреньем». В то же время Лазарь и Мазепа писали об этом деле князю Вас. Вас. Голицыну и сыну его князю Алексею. Все прошения и желания их были исполнены.

Оберегатель готовился ко второму походу на Крым, тем более что хан мстил за первый поход вторжениями в Украйну, а христиане турецких областей звали русские войска для спасения православия – и не от турок. В то время как русские должны были без успеха возвратиться из сожженной степи и поляки тщетно осаждали Каменец, другие союзники – австрийцы и венецияне торжествовали над турками в Венгрии, Далмации и Морее. К поражениям от христиан присоединился бунт войска, султан Магомет IV был свергнут и на его место возведен брат его Сулейман II. Никогда еще Турция не была в таком печальном положении, и между христианскими подданными султана, естественно, рождалась мысль, что приходит конец мусульманскому владычеству.

В сентябре 1688 года приехал в Москву архимандрит афонского Павловского монастыря Исаия с грамотою от бывшего константинопольского патриарха Дионисия, сверженного, как он писал, за уступку царскому желанию в деле о киевской митрополии. Дионисий извещал царей, что теперь самое удобное время для избавления христианства от турок. «Всякие государства и власти благочестивых королей и князей православных все вместе восстали на антихриста, воюют на него сухим путем и морем, а царство ваше дремлет. Все благочестивые святого вашего царствия ожидают, сербы и болгары, молдаване и валахи; восстаните, не дремлите, придите спасти нас». Исаия привез грамоту от валахского господаря Щербана Кантакузина, который тоже писал, что от русских царей православные ожидают избавления своего из рук видимого фараона. Третья грамота такого же содержания была от сербского нареченного патриарха Арсения. Исаия объявил, что он послан от всех греков и славян умолять великих государей воспользоваться удобным временем для нападения на турок. Это необходимо сделать и для того, чтобы не отдать православных из бусурманской неволи в неволю худшую. Церковь православно-греческую ненавидят папежники: которые города в Венгрии и Морее, цесарские и венециянские войска побрали у турок, повсюду в них папежники начали обращать православные церкви к унии, другие превращать в костелы. Если римлянам посчастливится вперед, достанут под свою власть православно-христианские земли, если возьмут самый Царь-град, то православные христиане в большую погибель придут и вера православная искоренится. Все православные христиане ожидают государских войск с радостию; да и турки, которые между ними живут, лучше поддадутся великим государям, чем немцам, потому что все они рождены от сербов, болгар и других православных народов.

От имени Щербана Исаия говорил, чтоб великие государи послали войска свои в Белогородскую орду на Буджаки и Дунаем в судах прислали к нему, Щербану, который с семидесятитысячным войском придет на помощь к русским на Буджаки; для задержания крымцев можно оставить часть войска в Запорожье, а Белогородская орда против царских войск не устоит. В тех странах вод много, да и в запасах скудости не будет. Как только государские рати станут приближаться к Белогородчине, а он, воевода, пойдет к ним навстречу, тогда все сербы, болгары и молдаване пристанут к ним же, и будет путь и до Царя-города без помешки, потому что за Белогородчиною все живут христиане, да и крепостей до самого Царя-города нет. Христиане ждут прихода царских ратей с радостию, и соберется сербов и болгар с 300000, все тамошнее христианство встанет, а немцам те народы вовсе не ради и помогать им не будут, разве по великой неволе. Теперь воевода в городе своем Бухаресте и войско его все в сборе, а никому не помогает, ни турку, ни цесарю, остерегает свое владение от турок, татар и немцев, и хотя к нему от цесаря и многие присылки были с прошением, чтоб встал на турка, и воевода цесарю в подданстве не отказал, однако еще не обещался поддаться, сказал, что, когда цесарь совершенно турка повоюет, тогда и он, воевода, его будет; воевода цесарю манит по причине веры, чтоб не быть под иноверцем, а быть под державою православных государей. Турки и татары землю его не разоряют, потому что он против них не встает и дает им, по силе, запасы, да и цесарским войскам также запасы дает, чтоб не наступали.

Государи отвечали Дионисию и Щербану, что имеют о всех православных христианах, живущих под игом поганским, попечение неотменное, и указали для того послать воевод своих со многими ратями на крымские юрты, и пойдут войска самым ранним вешним временем; а когда Крым будет разорен, тогда удобно будет идти и на ту сторону Днепра, на Белогородскую орду и за Дунай. Пусть валахский господарь высылает свои войска к турецким городкам на Днепре. С этим ответом отправился в Валахию грек Фомин; он уже не застал старого господаря в живых, подал царскую грамоту племяннику его Константину. Тот сказал ему, что у великих государей в подданстве быть всеусердно рад, только теперь писать об этом к государям от великого страха не станет; при том же надобно будет об этом объявить многим людям, дело разгласится, услышат немцы и всех их до конца разорят. Пусть великие государи напишут, на каких статьях быть ему у них в подданстве; тогда он на подданство лист напишет и все руки приложат; а когда он послышит, что царские войска придут Крым добывать, тогда и он с войсками своими пойдет в сход к царским воеводам.

В сентябре 1688 года объявлено было ратным людям о новом походе на Крым; в объявлении было сказано: «Ныне к великим государям писали св. вселенские патриархи, цесарское величество римский и королевское величество польский, также речь посполитая венецийская, все согласно, что в настоящее время Турское государство от господа бога приняло великое наказание и приходит бусурманское владетельство к самой конечной погибели, и как от войск христианских, так и от междоусобные брани пришло в великое бессилие и безмочьство, какого на них разорения и погибели никогда не бывало и такого смятения не слыхано, что и сами о себе говорят, что пришла им, бусурманам всем, совершенная погибель, только некоторую надежду имеют на крымского хана с ордами. И будучи они, бусурманы, в отчаянии своем, в Греческой, Ромельской и Морейской и Сербской и Болгарской землях православных христиан, мужеска и женска пола и невинных младенцев, после многих различных мук и поругався скверным поруганием, мечу и огню предали больше трехсот тысяч; и прочих христиан младых и женска пола неисчетное множество, в неволе свою бусурманскую побрав, свезли за море».

Наученный опытом Голицын хотел предпринять поход раннею весною, чтоб не иметь недостатка в воде и траве и не бояться степных пожаров. Ратным людям велено собраться не позже февраля 1689 года. 8 ноября был объявлен сбор с посадских и всех торговых людей десятой деньги на войско. Голицыну было необходимо победить татар, чтоб победить внутренних врагов, которые не переставали ему напоминать о себе. Рассказывают, что убийца бросился к нему в сани и едва был удержан слугами князя; убийцу казнили в тюрьме после пытки, без огласки; незадолго перед отправлением в поход у ворот Голицына найден был гроб с запискою, что если и этот поход будет так же неудачен, как первый, то главного воеводу ожидает гроб. Сохранилось еще любопытное известие: Иван Бунаков был подвергнут пытке за то, что вынимал у Голицына след. Бунаков объяснял дело так: «Я взял землю в платок и завернул для того, что ухватил меня утин; и прежде сего то бывало: где меня ухватит, тут землю и беру».

К этим враждебным выходкам против Оберегателя присоединялось подкапывание под его клиента, нового гетмана малороссийского. Какие-то гультяи, по выражению Мазепы, распустили в Киеве слух, что гетман сносится с поляками, покупает в Польше имения. Киевский воевода Бутурлин отправил разгласителей в Москву, откуда их отослали к Мазепе в Батурин. По этому случаю гетман писал к Голицыну: «Прошу покорно благодетеля и заступника моего милостивого: как рукою своею возвел меня на уряд гетманский и милостиво, отечески обещал быть моим заступником и от напастей оборонителем, зная мою простую душу и простое сердце: так изволь по тому своему благодетельскому слову и вперед заступать и оборонять меня от таких опасных случаев. Никто не доведет, чтоб я в польской стороне хотел покупать маетности, этого мне никогда и на ум не приходило». Мазепа просит Голицына, чтоб позволено ему было пытать разгласителей этих слухов. Гетман догадывался, что киевский митрополит Гедеон не очень к нему расположен по своим приятельским отношениям к Самойловичу, знал, что сын митрополичий, молодой князь Четвертинский, жених дочери Самойловича, живет в Москве, и потому старался удалить его из столицы, заподозрив перед правительством. «Не без сожаления слышу, – писал Мазепа, – что князь Четвертинский, живя в Москве, говорит многие непристойные слова, бесчестит весь царского величества высокий сенат, никого себе не только высшего, но и равного не ставит и пакостными всякими словами укоряет. говорит и то, что он бывшего Самойловича снова на уряд его восстановит и всем его и своим неприятелям отмстит, и сюда, в Малороссию, к бывшей своей невесте пишет. А митрополит – человек мнительный и, как вижу, на меня досадует, думая, что сын его по моему старанию отослан в Москву на всякое бесчестье; по митрополичьей досаде и киевский воевода Ив. Вас. Бутурлин ко мне неприязнен, ни о чем ко мне не пишет, на две мои грамоты не отвечал ни слова. Четвертинскому в Москве, для избежания всяких ссор, нельзя быть». Мазепа просил, чтоб «для всякой осторожности и для страху своевольным» государи позволили ему окружить себя наемными сердюками и драгунами.

При таких-то неблагоприятных для главных вождей условиях начался второй крымский поход. В феврале 1689 года 112000 войска двигались в степь под главным начальством Оберегателя. 20 марта Голицын писал царям из Ахтырки, что «походу чинится замедление за великою стужею и за снегами, да и денежная казна по сие время в полк не присылана и ратным людям, рейтарам и солдатам дать нечего». Стужа и снега не остановили гетмана Мазепу, и первым делом его при свидании с Голицыным было челобитье, чтоб великие государи пожаловали его, гетмана, и все войско малороссийское, повелели в малороссийских городах на башнях и ратушах поставить государский герб. Голицын, разумеется, поспешил обнадежить Мазепу, что просьба его будет исполнена великими государями. В половине апреля получены были вести, что в степях нет пожаров, но что хан сбирается жечь траву в то время, как Голицын будет приближаться к Перекопи. Когда в Москве узнали об этом, то отправили Оберегателю грамоту, чтоб он, посоветовавшись с гетманом, послал знающих людей за Самару жечь степь вплоть до Перекопи и до турецких городков на Днепре: к приходу русского войска в те места поспеют новые травы. Голицын шел к Перекопи и в половине мая встретил хана с ордами. Варвары по своему обыкновению стремительно ударили на русское войско, но, обданные из пушек, ушли и не возобновляли более нападений, только на краю горизонта, спереди и сзади, как тучи, виднелись их толпы: хищники кружились над добычею, скифы заманивали врага в свои безвыходные степи.

Отбив хана, Голицын поспешил послать известие в Москву о своем торжестве, писал к правительнице, чтоб она помолилась о его благополучном возвращении. Софья отвечала: «Свет мой, братец Васенька! Здравствуй, батюшка мой, на многие лета! И паки здравствуй, божиею и пресвятые богородицы милостию и твоим разумом и счастием победив агаряне! Подай тебе, господи, и впредь враги побеждать! А мне, свет мой, не верится, что ты к нам возвратишься; тогда поверю, как увижу в объятиях своих тебя, света моего. Что же, свет мой, пишешь, чтобы я помолилась: будто я верно грешна перед богом и недостойна; однако ж, хотя и грешная, дерзаю надеяться на его благоутробие. Ей! Всегда прошу, чтобы света моего в радости видеть. Посем здравствуй, свет мой, на веки неисчетные».

20 мая войска подошли к знаменитой Перекопи, к укрепленному замку, защищавшему ров, который прорезывал перешеек: за Перекопью заветный Крым, цель похода. Но что такое Крым? Люди лучшие, опытнейшие, как, например, Гордон, давно уже толковали Голицыну, что завоевать Крым легко, только степная дорога к нему несколько трудновата. Голицын испытал эту трудность в первом походе, избежал ее во втором, достиг Крыма и тут только увидал, что не решен был заблаговременно главный вопрос: что такое Крым и как его завоевывать? Думали, что стоит только вторгнуться в Крым с большим войском, татары испугаются и отдадутся на волю победителя; не подумали об одном, что и за Перекопью та же безводная степь, как и на дороге к полуострову, что татары могут истребить все и заморить врага голодом и жаждою. Голицын стоял у Перекопи: надобно было брать крепость, а войско уже двое суток было без воды; спешили к Перекопи, думая, что тут-то будет конец лишениям, и что же увидели? С одной стороны Черное море, с другой Гнилое, везде вода соленая, колодцев нет, лошади падают, еще несколько дней – и как будет отступать, на чем везти наряд? Чтоб возвратиться с чем-нибудь назад, Голицын завел мирные переговоры с ханом в надежде, что тот, испугавшись нашествия, согласится на выгодные для России условия: но переговоры затянулись, а Голицыну ждать было больше нельзя. и он повернул назад без мира; рады были одному, что в степи, в страшный зной, при мучительном томлении жажды, татары преследовали легко, не всеми своими силами. Спустя два года с лишком после похода вышел из татарского плена смоленский шляхтич Поплонский и рассказывал: «Когда государевы ратные люди пришли к Перекопи, Нурадин салтан говорил отцу своему хану: для чего он против тех ратных людей из Перекопи нейдет. а если он, хан, идти не захочет, то он бы велел ему, Нурадину. выйти; и хан сказал: присылал к нему князь Василий Голицын для договору о мире, и он для того против тех ратных людей нейдет, а если это их желание не исполнится, то они, татары, его князя Василья и со всем войском, если станет приступать, в Перекопь пустят и без бою всех переберут по рукам, а иные и сами от нужды перемрут, потому что в Перекопи только три колодца воды пресной».

Когда Голицын дал знать Софье о своем возвращении от Перекопи, то получил от нее следующее письмо: «Свет мой, батюшка. надежда моя, здравствуй на многие лета! Зело мне сей день радостен, что господь бог прославил имя свое святое, также и матери своея, пресвятые богородицы, над вами, свете мой! Чего от века не слыхано, ни отцы наши поведаша нам такого милосердия божия. Не хуже израильских людей вас бог извел из земли египетские: тогда чрез Моисея, угодника своего, а ныне чрез тебя, душа моя! Слава богу нашему, помиловавшему нас чрез тебя! Батюшка ты мой, чем платить за такие твои труды неисчетные? Радость моя. свет очей моих! Мне не верится, сердце мое, чтобы тебя, свет мой. видеть. Велик бы мне день тот был, когда ты, душа моя, ко мне будешь. Если бы мне возможно было, я бы единым днем тебя поставила пред собою. Письма твои, врученные богу, к нам все дошли в целости. Из-под Перекопи пришли отписки в пяток 11 числа. Я брела пеша из-под Воздвиженского; только подхожу к монастырю Сергия чудотворца, к самым святым ворохам, а от ворот отписки о боях. Я не помню, как взошла; чла, иучи! Не ведаю, чем его, света, благодарить за такую милость его и матерь его, и преподобного Сергия, чудотворца милостивого! Что ты, батюшка мой, пишешь о посылке в монастыри, все то исполнила; по всем монастырям бродила сама, пеша. А раденье твое, душа моя, делом оказуется. Что пишешь, батюшка мой, чтоб я помолилась; бог, свет мой, ведает, как желаю тебя, душа моя, видеть, и надеюся на милосердие божие; велит мне тебя видеть, надежда моя. Как сам пишешь о ратных людях, так и учини. А я, батюшка мои, здорова твоими молитвами, и все мы здоровы. Когда, даст бог, увижу тебя, свет мой, о всем своем житье скажу. А вы, свет мой, не стойте, пойдите помалу: и так вы утрудились. Чем вам платить за такую нужную службу, наипаче всех твои, света моего, труды? Если б ты так не трудился, никто б так не сделал». Официально, от имени царей, была послана Голицыну грамота: «Мы, великие государи, тебя, ближнего нашего боярина и оберегателя, за твою к нам многую и радетельную службу, что такие свирепые и исконные креста святого и всего христианства неприятеля твоею службою не нечаянно и никогда не слыхано от наших царских ратей в жилищах их ногайских поражены и побеждены и прогнаны, и что объявились они сами своим жилищам разорителями: отложа свою обычную свирепую дерзость, пришед в отчаяние и в ужас, в Перекопи посады и села и деревни все пожгли, и из Перекопи с своими поганскими ордами тебе не показались и возвращающимся вам не явились, и что ты со всеми ратными людьми к нашим границам с вышеописанными славными во всем свете победами возвратились в целости – милостиво и премилостиво похваляем».

Ослепленная страстию Софья была в восторг что «свет ее» избег страшной опасности, возвратился поздорову из степного похода, где мог погибнуть со всем войском. Голицын казался ей вторым Моисеем, проведшим людей своих по дну морскому; ей представлялись только его труды, его опасности, в отбитии хана она видела действительно великий подвиг, великую победу. Но другие, и многие, имели право смотреть иначе на дело имели право оскорбляться прославлениями, наградами за поход не достигший своей цели, и это уже был второй такой поход. Современники не могли так снисходительно смотреть на эти походы Голицына, как можем смотреть теперь мы, отдаленные от события более чем на полтораста лет.

Таково было участие России в священном союзе против турок. Результаты движений русского войска были ничтожны в сравнении с числом ратных людей, приготовлениями, издержками; но нельзя было сказать, чтобы походы эти были совершенно бесполезны, ибо они отвлекали крымского хана от подания помощи туркам в других местах.

Главное внимание правительства было обращено на юг: здесь хотели, закрепить Малороссию Киевом и освободиться от позора дани татарской. Разумеется, что, имея в виду эти две цели, хотели жить в мире с Швециею, и в январе 1683 года были подтверждены условия Кардисского договора. Из сношений с другими государствами замечательны сношения с Пруссиею: в 1688 году позволена была свободная торговля бранденбургским подданным у Архангельска; в следующем году чрез посланника Чаплича заключен был договор с Прусским двором о свободной торговле между подданными обоих государств; по ходатайству того же Чаплича дана была царская грамота о дозволении приезжать в Россию и селиться французским эмигрантам евангелического исповедания, принужденным оставить отечество вследствие уничтожения Нантского эдикта. Чаплич «объявлял и на письме предложил, что королевское величество французской начал в государстве своем ближних и иных людей неволить в вере евангелической, и многих мучением из государства своего разогнал, и, принуждая в неволю различными мучениями к католической вере, многих смерти предал, и, разлуча мужей с женами и детьми, держит в крепях, и которые, получа себе в чем свободу, бегут в разные окрестные государства, и к его курфирскому пресветлейшеству в державу прибежало тех изгнанных многое число, и впредь чает каких из Французского государства утеклецов многих же людей, а что за умножением для прокормления и избавы от такого гонения желают иные быть в подданстве у нас, великих государей, и мы изволили выслушать и выразуметь приятно». Выслушивать это было тем приятнее, что русские послы, князь Яков Долгорукий и князь Яков Мышецкий, отправленные во Францию в 1687 году, встретили там не очень лестный прием, потому что ездили с не очень приятным для великого короля делом, с объявлением о вступлении царей в священный союз против турок и с приглашением последовать их примеру. В Дюнкирхене явился к ним пристав с вопросом от имени королевского: «Не для упрямства ли какого приехали и не будут ли в чем воле королевского величества противны?» Послы отвечали: «Такое странное вопрошение зело нас удивляет; мы присланы для любительных дел, а не для какого-нибудь сопротивления; прежним посланникам таких необыкновенных вопросов не задавали». После первых переговоров с министром иностранных дел Людовик велел сказать послам, что дальнейшие переговоры не нужны, король понял, в чем дело, и пришлет свою ответную грамоту прямо к ним, послам, без дальнейших церемоний. Долгорукий отвечал, что это неслыханное дело: все государи отдают ответную грамоту сами послам, и они, послы царские, не примут грамоты иначе как из рук королевских. На это был ответ, что король вельми яростен, обещает послам учинить великое бесчестие и указал их отпустить назад до французского рубежа, до города Дюнкерка. Долгорукий сказал на это, что не только королевский гнев, но и самая смерть не может их принудить взять грамоту у себя на дворе. Людовик прислал подарки – послы их не приняли. Мастер церемоний говорил послам, что если они не примут даров, то король велит покласть их в возы силою; послы отвечали, что они не только даров, но и возов тех при себе никогда иметь не будут. «Королевский гнев страшен нам по вине, – говорил Долгорукий, – а без вины вовсе не страшен: должны мы прежде всего взирать на повеление государей своих». Французы уступили, объявили послам, что министр иностранных дел опять будет иметь с ними разговор, только не в Париже, а в С. Дени, и потом король примет их в Версале. Послы переехали в С. Дени и здесь 22 августа имели разговор с министром. Послы предложили, чтоб и французский король вступил в союз против турок по призыву самого спасителя: «Идеже два или трие во имя мое собрани, ту и аз посреде».

Министр отвечал: «Государь мой с их царским величеством в братской дружбе и любви быть желает, за союз против врага креста святого благодарствует и желает всем христианским союзникам победы; только приказал его королевское величество объявить вам свое намерение, что ему теперь в союз с христианскими государями вступить невозможно, ибо король знает из газет, что христианские войска уже одержали победу над неприятелем, и если теперь королю вступить в союз и войска против турок послать, то ему последняя будет слава. Государь наш, монарх великий, ищет короне своей собственной славы, чтоб его войска находились не под иным чьим региментом, только под его. Да и для того король не может вступить в союз: в прежние годы он посылал свои войска на помощь цесарю против турок; только тем войскам от цесарских войск было великое утеснение, ставили его войска в полях в худых местах, где не только живности, и хлеба достать было нельзя, а к неприятельским саблям посылали их прежде себя; потери французские войска потерпели страшные, а славы не получили никакой, вся слава досталась цесарю, от которого никакого воздаяния за то не было. Когда турки приходили под Вену, король наш предлагал цесарю войска на помощь, но цесарь этой помощи принять не хотел, неизвестно, по какой причине. Венецианам на помощь король посылал 8000 войска, когда была война в Кандии и Морее, но венециане эти войска в битвах выдавали, и королю от того никакой славы не выросло. У поляков войска мало, в прошлую войну с турками много они своего войска потеряли; а у нашего короля войска много, и может он своею особою победу над турками одержать. Между вашими государями и нашим расстояние дальнее, войском король никак им помочь не может, да и без всякой помощи цари могут одержать победу». Наконец министр объявил прямо: «Королю нельзя приступить к союзу, потому что между ним и цесарем исконная, всегдашняя недружба, а с султаном всегдашний мир и крепкая дружба; подданные королевские, торговые люди, с турками имеют великие торговые промыслы, и если с турками разорвать, то французской земле будет разорение. Какой бы разум и славу король оказал на весь свет, если б стал помогать недругу на друга; этого король никогда не сделает».

– «Что лучше, – возразили послы, – союз с христианами или мир с бусурманами? Королевские люди от войны с турками не разорятся, потому что под турецким игом не находится столько торговых людей бусурман, сколько христиан греков. Турки от союза всех христианских государей обратятся в бегство, христиане получат свободу от их ига и будут иметь свои торговые промыслы, отчего французы получат больше прибыли, чем теперь от бусурман».

– «Государь мой, – отвечал министр, – служил государству своему много лет со всякою славою высокоразумными поступками; а теперь поступил бы не так разумно, если б без всякой причины с турками мир разорвал и помог тому, от кого впредь ожидает государству своему всякой противности».

Послы говорили, что если король не хочет вступить в союз, то, по крайней мере, не мешал бы союзникам. Министр это обещал.

После этих разговоров послы ездили в Версаль к королю на отпуск, но здесь новое затруднение: в грамоте королевской царям было пропущено: «великим государям». Послы требовали, чтоб грамота была переписана, им отказали под предлогом, что король никому такого титула не дает и сам себя так не называет; послы не взяли ни грамоты, ни даров королевских. Мастеры церемоний говорили, что королевскому величеству ни от кого в том таких досадительств прежде не было. Пристав и все королевские люди с посольского двора съехали. Послы жили в С. Дени на свои деньги, купили лощадей и сбирались ехать, как им было наказано, в Испанию; послали к министру, чтоб выхлопотал у короля им пропуск через Францию. Пришел ответ: король отпускает вас на свои деньги в Гавр, а оттуда велит отвезти на военном корабле до испанского города Савостьяна (С. Себастиан), а сухим путем ехать не позволяет. По прибытии в Гавр послы узнали, зачем назначена была им эта дорога: им предложили принять дары королевские; если же не примут, то в Испанию их не повезут, а пусть остаются одни в Гавре как хотят. Послы приняли подарки.

Легко понять, какое впечатление произведено было на московский двор донесением Долгорукого, и вот после того являются в Москву два французских иезуита, Авриль и Боволье, с грамотою от Людовика XIV, в которой тот просит высочайших, превосходительнейших, державнейших и великодушнейших князей Иоанна и Петра Алексеевичей пропустить иезуитов чрез Россию в Китай.

Голицын принял иезуитов очень хорошо, дал им понять, что если б от него зависело, то желание великого короля было бы исполнено, но... Вследствие этого-то 31 января 1688 года иезуитов призвали в Посольский приказ и объявили волю великих государей: «Королевское величество французский в грамоте своей, которую вы объявили, писал противно и необыкновенно, и для того великие государи этой грамоты принять у вас и чрез города Великороссийского царства в Китай пропускать вас не указали, а указали грамоту отдать вам назад и отпустить в свою сторону тою же дорогою, какою вы приехали. Да и для того великие государи вас пропустить не указали: когда у короля вашего были царские послы, тогда государь ваш во время посольства их показал многую противность с бесчестием на сторону их царского величества».

В Испании Долгорукий встретил почетный прием, уверения, что король находится в постоянном союзе с императором, помогает ему казною и войском. По незнанию состояния европейских держав и отношений между ними послам было наказано пригласить французского короля к союзу с императором против турок, а у испанского короля – попросить взаймы миллиона два или три ефимков! Ответ был, что за великими расходами и оскудением казны дать денег никак нельзя.

Сближаясь с Западом, вступая в священный союз христианских держав против неверных, чтоб окончательно стряхнуть позорные остатки татарского ига, спешили, разумеется, прекратить столкновения на отдаленном Востоке, столкновения с китайцами, происшедшие вследствие занятия козаками стран приамурских, которые богдыхан считал своими. Прекратить эти столкновения было необходимо и потому, что государство не имело никакой возможности посылать значительные рати за Камень, в неведомые страны, а козацкие отряды, способные принуждать к ясаку малочисленные, разбросанно живущие роды сибирских туземцев, оказывались несостоятельными пред многочисленными ополчениями Срединного государства.

Албазинские козаки поставили городки по Амуру, ходили на промыслы, били китайских данников, брали с них ясак. Китайцы писали к албазинскому воеводе Алексею Толбузину, чтоб он вышел из Албазина в свою землю, в Нерчинск, пусть русские промышляют соболей и других зверей в своих местах, около Нерчинска, а по Амуру вниз не ходят. Толбузин, разумеется, не послушался. В 1685 году 12 июля явилось под Албазин большое китайское войско и взяло город; Толбузин со всеми людьми был отпущен по договору. Китайцы ушли, не снявши хлеба; чтоб снять его, нерчинский воевода Власов отправил опять Толбузина с албазинцами, велел им сделать хотя малую крепость, где пристойно, из-за этой крепости снимать хлеб с полей и, снявши хлеб, поставить в удобном месте новый острог или город, ниже старого Албазина, чтоб неприятелю было не в уступку. Толбузин снял хлеб и возобновил старый Албазин. В июне 1686 года город был достроен, а в июле уже опять пришли к нему китайцы, в числе 5000 с сорока пушками. Защитников было не более 1000 человек. Воевода Толбузин был ранен пушечным ядром и от ран умер. В это время шел туда из Москвы окольничий Федор Головин с войском, но вместе и в значении великого полномочного посла. В Пекин отправлены были гонцы известить китайское правительство о приближении Головина. Узнавши об этом, богдыхан послал своим воеводам приказ не приступать более к Албазину, а весною 1687 года, боясь прихода Головина с войском, китайцы отошли от Албазина вниз по Амуру версты с четыре, и албазинским сидельцам, которыми по смерти Толбузина начальствовал козачий голова Афанасий Байтон, открылась возможность ходить вверх по Амуру; тридцатого же августа китайцы отступили совершенно от Албазина к устью реки Зии.

10 октября Головин получил из Москвы статьи, по которым он должен был вести мирные переговоры с китайцами: 1) настаивать, чтоб между русскими и китайскими владениями границею была написана река Амур; если китайцы не согласятся, то постановить границу рекою Амуром по реку Быструю или Зию. 2) Если и на это не согласятся, домогаться всячески, чтоб быть границею Албазину. 3) Если и этого не захотят, согласиться, чтоб в Албазине острогу и поселению с обеих сторон, русской и китайской, не быть, нынешнее строение снесть и ратных людей вывесть, чтоб вперед у албазинских жителей с богдыханскими подданными ссор не было, но чтоб русские промышленные и служилые люди могли свободно промышлять в албазинских местах, также по рекам Быстрой и Зии. Настаивать на эту статью, и если будет надобно, то дать китайским уполномоченным государева жалованья, только тайно, с прилежным рассмотрением, чтоб не было к умалению чести великих государей. 4) Если и на это не согласятся, то отложить заключение мира до другого времени и постановить, чтоб до окончания переговоров русские люди свободно промышляли в означенных местах. 5) Говорить с китайскими уполномоченными пространными и любовными разговорами, приводя их к тому, чтоб договор постановить по первой статье, по нужде по второй, а по самой конечной мере по третьей, а войны и кровопролития, кроме самой явной от них недружбы и наглого наступления, отнюдь не начинать. 6) Разведать подлинно и рассмотреть, каковы китайские люди к войне, какой у них бой, в каком числе, каким ополчением и строем ходят, и воинские промыслы чинят полевыми ль боями, или водяными путями, или приступами и осадами городов и крепостей, и к чему больше охочи и привычны, и на какой народ в воинских поведениях похожи?

Только 9 августа 1689 года добрался Головин до Нерчинска, под которым уже стояли китайские великие послы. Для посольских съездов разбиты были наметы в поле: разбивал их сын боярский Демьян Многогрешный, бывший гетман Войска Запорожского. Для уговоров, как производить съезды, явились к Головину два посланца от китайских послов. Посланцы были в китайском платье, китайских шапках, с бритыми головами, с косами, поклонились по-китайски, но стали спрашивать, нет ли при после толмача, знающего латинский язык, они бы стали говорить по-латыни; переводчик нашелся. Оказалось, что посланцы были отцы-иезуиты, один – испанец Перейра, другой – француз Жербильон; они просили извинения у Головина, что поклонились по-китайски, а не так, как водится у христианских народов: что ж делать! Находятся они в китайской службе, и теперь с ними приехал китаец: чтоб не возбудить подозрения европейским поклоном!

В одно время с китайскими послами подъехал Головин к наметам, в одно время с ними вошел в наметы: русские сели в кресла, китайцы, поджав ноги, поместились на широкой скамье, покрытой войлоками, иезуитов посадили поодаль на малой скамье: переговоры велись на латинском языке.

Головин начал жалобою, что китайское правительство, не обославшись, начало войну, требовал, чтоб теперь все было успокоено, взятое возвращено. Китайцы отвечали, что русские козаки, Хабаров с товарищами, пришли в Китайскую землю, построили Албазин и в продолжение многих лет делали китайским ясачным людям нестерпимое насилие; богдыхан послал войско, которое взяло Албазин, но воеводу Толбузина отпустили, потому что он обещался назад не приходить, нового города не строить, ссор и задоров не заводить. Обещание не было исполнено; богдыхан опять послал войско под Албазин, но, как скоро узнал о приближении великого посла для мирных переговоров, велел войску отойти от Албазина; а земля, на которой построен Албазин и вся Даурская страна, принадлежит Китаю. Головин возражал, что если были какие-нибудь обиды со стороны русских людей, то богдыхану следовало дать знать об них великим государям, как ведется у всех народов, а не начинать прямо войны. Земля, где построены Нерчинск, Албазин и другие острожки, никогда во владении богдыхана не бывала, жившие на той земле ясачные люди платили ясак в сторону царского величества; и если когда-нибудь в древние времена и платили они ясак богдыхану, так делали они это поневоле, потому что те места были тогда от русских городов в дальнем расстоянии; а когда царского величества подданные построили в тех местах Нерчинск, Албазин и другие острожки, тогда даурские жители по-прежнему начали платить ясак в сторону царского величества.

Китайцы утверждали, что по реку Амур русские никогда не владели, что вся страна по сю сторону Байкала-моря принадлежит богдыхану, ибо она принадлежит мунгальскому хану, а мунгальцы все издавна подданные китайские. Наконец дело дошло до точнейшего определения границ. Головин объявил, что границею должна быть река Амур до самого моря: левой стороне быть под властию царского величества, а правой – богдыханова. Китайцы возражали, что река Амур во владении богдыхана от самых времен Александра Македонского. Головин отвечал, что об этом хрониками разыскивать долго, а после Александра Великого многие земли разделились под державы многих государств. Китайцы, оставя Александра Македонского, предлагали границу до Байкала и упорно стояли при ней, грозя приходом своих ратных людей под Албазин. Головин заметил им, что при посольских съездах не обычай грозить войною, и если они хотят войны, то пусть объявят прямо. Это велел он перевести на мунгальский язык, заподозрив иезуитов, что они, переводя с латинского на китайский, многие слова прибавляют от себя. Подозрение подтвердилось, когда китайцы отвечали, что они велели иезуитам говорить только о границе, а не о войсках. Но и на мунгальском языке китайцы стояли крепко за границу по Байкал; Головин должен был предложить им границу по реку Быструю; китайцы предложили границу по Нерчинск: левой стороне, идя вниз по реке Шилке к Нерчинску, быть за царями, а правой стороне до реки Онона и реке Онону быть за богдыханом по реку Ингоду. Китайцы на этом остановились и начали толковать о прекращении переговоров. Головин предложил границу по реку Зию. Китайцы, посмеявшись между собою, отвечали, что они на такую границу согласиться не могут. На переговоры было употреблено два съезда, после чего китайцы велели снять свои наметы с съезжего места, объявляя, что больше съезжаться не станут, потому что больше уступить ничего не могут. Но это была только угроза: в Нерчинск приехали иезуиты с вопросом: какая будет новая уступка со стороны Головина? Тот отвечал, что никакой. Иезуиты тайно говорили толмачу Андрею Белободскому, чтоб Головин немедленно объявил о своей последней мере. «Мы, – говорили иезуиты, – приводим китайцев ко всякой склонности, а то они обычаев политичных государств не знают и к войне склонность немалую имеют и поставить границу по реку Зию никогда не согласятся». Белободский отвечал по приказу Головина, что за их радение милость великих государей им будет, а войны русские не боятся.

В это время Головину дали знать, что китайские послы сносятся с окрестными бурятами и те хотят изменить великим государям, согласясь с китайцами, учинить над Нерчинском воинский промысел. Приехали опять иезуиты и предложили уступку со стороны китайских послов: быть рубежу вниз по реке Шилке, по реку Черную: правая сторона останется за китайцами, левая за русскими, а от Нерчинска до реки Черной ходу семь дней. Головин отвечал, что ниже Черной реки по обоим берегам Шилки построены русские острожки, которых уступить нельзя; Албазин стоит ниже Черной, от него до этой реки будет также дней семь или больше ходу. Иезуиты объявили, что богдыхан наказал своим послам никак не оставлять Албазина в русской стороне, об этом и помину быть не может; есть там еще Аргунский острог, но в нем большого поселения нет, и потому русским нетрудно уступить его в богдыханову сторону. Головин отправил к китайским послам Белободского с чертежом, чтоб китайцы показали на нем границу, только не реку Черную. Китайцы отвечали, что, кроме реки Черной, другой границы они постановить не могут. Белободский по возвращении донес Головину, что китайцы из обоза перебираются на суда. Но приехали иезуиты с новым предложением: быть границе по реке Горбице на пути между Нерчинском и Албазином. Иезуиты объявили тайно, что это уже последняя мера.

Вслед за тем Головину дали знать, что ясачные буряты и онкоты беспрестанно ссылаются с китайскими послами, чтоб быть им под властию богдыхана; китайские послы объявили им, что в то время, как китайцы пойдут за Шилку к Нерчинску, буряты и онкоты должны отогнать из-под города конские табуны и рогатый скот. Головин, «видя соглашение китайских послов с изменниками и великое упорство в определении границ, боясь, чтоб китайцы, по объявлении войны, не побрали всех ясачных иноземцев в свое владение и не разорили Даурской земли», отправил к китайцам опять Белободского с предложением границы по Албазин и промыслы иметь в зийских местах сообща. Китайцы не согласились, а предложили постановить границею реку Аргунь, Албазин должен отойти в китайскую сторону, а люди из него с оружием и запасами выйдут свободно. Головину дали знать, что многие бусы перешли от китайского табора и начали ставиться на ключах ниже Нерчинска. Головин, видя, что китайцы начали делать приготовления к войне, боясь, чтоб не разорили с изменниками Нерчинского уезда и не взяли в свое владение всех ясачных тунгусов, юрт с 400, живших вверх по реке Нерче, опять послал Белободского объявить китайцам, что соглашается постановить границу на том месте, где построен Албазин, в Албазине городу и поселению никакому не быть с обеих сторон, нынешнее строение разорить и ратных людей вывезть. Китайцы не согласились, говоря, что своевольники русские люди соберутся и построят хотя и не в том самом месте, но близ Албазина другие крепости и станут воровать по-прежнему: и Албазин они построили своровавши, без царского указа. Когда Белободский потребовал, чтоб послы не переманивали к себе ясачных людей, то китайцы со смехом отвечали, что они их не переманивают и пусть Головин сам с ними управится, велит своим ратным людям смирить их; китайцы смеялись, зная, что у Головина мало ратных людей, а изменников гораздо больше.

Вслед за этим китайские послы сели на бусы и поплыли вниз по реке Шилке; вокруг Нерчинска по горам появилось тысячи с три вооруженных китайцев, которые стали с знаменами против самого города и на горах, в полверсте от Нерчинска, поставили палатки и развели по полю караулы. Головин послал Белободского спросить китайцев: что это значит? А сам со стрелецкими полками вышел из города в ожидании боя, засесть в Нерчинске было нельзя: острог был очень мал и худ и к воинскому промыслу безнадежен, многие бревна подгнили. Китайцы прислали с Белободским последнюю меру: быть границею реке Горбице, которая впадает в реку Шилку близ реки Черной, а с другой стороны быть границе по реку Аргунь и вверх Аргуни до реки Большого Годзимура, которая впадает с левой стороны; Аргунский острог снесть и на Аргуне никаких крепостей и поселений не иметь, Албазин разорить, а с китайской стороны в этом месте никакого поселения не будет. Белободский объявил Головину, что видел многих изменников бурят и онкот: стоят вооруженные вместе с китайцами на караулах.

Между тем буряты и онкоты все продолжали переправляться за реку, к китайцам. Боярский сын Демьян Многогрешный с отрядом отправлен был уговаривать их возвратиться под царскую державу; но они ни в какие переговоры не вступили и начали стрелять; Демьян вступил с ними в бой и взял в плен трех человек: большого поиску над изменниками по малолюдству сделать было нельзя, а между тем 2000 вооруженных изменников стали вверх по Нерче-реке версты за полторы от города подле китайских караулов, в которых число людей становилось все больше и больше, а китайские послы толковали, что они посольским переговорам никакого препятствия не делают, караулы ставят для своей безопасности, до изменников им дела нет, пусть с ними Головин как хочет переведывается: последнее продолжали говорить, пересмеиваясь.

«Видя китайских послов многое упорство, измену бурят и онкот; боясь, чтоб по их примеру не изменили и тунгусы и не разорили бы, но согласию с китайцами, всей Даурской земли, не побрали бы всех ясачных иноземцев, кочующих у Байкальского моря; усмотря совершенно склонность китайских послов к войне, слыша от промышленных и служилых людей даурских острожков, что между Албазином и рекою Горбицею мало годных земель к поселению, а промыслов соболиных и других никогда в тех местах не бывало; желая рудокопное место, где сыскана серебряная руда, удерживать в царской стороне, также соленое озеро и многие пашенные места на той стороне реки Аргуни», Головин 23 августа отправил Белободского объявить китайским послам, что соглашается постановить границею реку Горбицу и город Албазин разорить до основания с тем, чтоб на этом месте не было никогда ни русского, ни китайского поселения. А по правую сторону реки Шилки, с Аргунского устья идучи до вершины рекою Аргунею вверх, – на правой стороне земле содержаться в стороне царского величества, а левой стороне – в стороне богдыхановой.

Китайцы согласились и прислали к Головину иезуитов для окончательных договоров; но тут открылись новые затруднения. Головин определял границу таким образом: от реки Горбицы с вершины до самого моря прямо Камнем, который лежит подле реки Амура; из того Камня покати к реке Амуру и реки, которые впадают в Амур, отходят в сторону богдыхана; а на другой стороне того же Камня покати и реки, которые лежат в полночной стороне, отходят в сторону царского величества. Иезуиты объявили, что китайские послы на это никак не согласятся. Уезжая от Головина, иезуиты отдали тайно Белободскому письмо на французском языке: они просили Головина прислать им соболей, горностаев, лисиц черных на шапки, вина доброго, кур, масла коровья. Головин послал сорок соболей на 80 рублей, сто горностаев на 10 рублей, лисицу чернобурую в 10 рублей – это из царской казны, да от себя Головин послал лисицу черную в 15 рублей, сорок горностаев в 4 рубли, полпуда масла коровья, 15 кур, ведро вина горячего. Иезуиты отдарили двумя готоваленками, в которых было по ножу, по ножницам и по размеру ценою по 10 алтын, двумя портретами французского короля на бумажных листах и книгою (книгу французского короля Вирсалии, напечатанную).

Головин настаивал, чтоб написать границу по договору, а спорные места близ моря у амурского устья оставить без определения по реку Удь до другого, более удобного времени, ибо местность у амурских устьев ему неизвестна. Китайцы настаивали, чтоб положить границу от вершины реки Горбицы прямо Камнем до моря, до места, называемого Святой Нос. Так же не хотели писать в договоре, чтоб в Албазине не было никакого строения, на том основании, что это дело незначительное. Наконец китайцы уступили в первом пункте, русские во втором; написали договор, где определили границы так: «Река, именем Горбица, которая впадает, идучи вниз, в реку Шилку с левой стороны близ реки Черной рубеж между обоими государствы постановить такожде от вершины тое реки каменными горами, которые начинаются от той вершины реки и по самым тех гор вершинам даже до моря протяженными обоих государств державу тако разделить, яко всем рекам, малым или великим, которые с полдневые стороны с сих гор впадают в реку Амур, быти под владением Хинского государства, такожде всем рекам, которые с другие стороны тех гор идут, тем быти под державою царского величества Российского государства, прочие ж реки, которые лежат в средине меж рекою Удью под Российского государства владением и меж ограниченными горами, которые содержатся близ Амура владения Хинского государства и впадают в море, и всякие земли посреди сущие меж тою вышепомянутою рекою Удью и меж горами, которые до границы подлежат, не ограничены ныне да пребывают, понеже на оные земли разграничение великие и полномочные послы, не имеющие указа царского величества, отлагают не ограничены до иного благополучного времени. Такожде река, реченная Аргунь, которая в реку Амур впадает, границу постановить тако яко всем землям, которые суть с стороны левые идучи тою рекою до самых вершин под владением Хинского хана да содержитца правая сторона, такожде все земли да содержатца в стороне царского величества Российского государства и все строение с полдневые стороны той реки Аргуни снесть на другую сторону тое ж реки. Город Албазин, которой построен был с стороны царского величества, разорить до основания и тамо пребывающие люди со всеми при них будущими воинскими и иными припасы да изведены будут в сторону царского величества».

Внутри государства важные преобразования, замышлявшиеся при царе Феодоре, были остановлены смутою, начавшеюся тотчас после его смерти. Мы видели, что в конце царствования Феодора были вызваны в Москву выборные со всего государства, два человека от каждого города, для разборов и уравнения всяких служб и податей. Тотчас по смерти Феодора этих двойников распустили по домам и от имени Петра разослали грамоты к воеводам: «Указали мы всех двойников отпустить по домам: а им, приехав, в тех городах и пригородах, в уездах, во всех слободах и в волостях и в селах, с земскими старостами и иных чинов с тамошними жилецкими людьми, в таможни и на кружечные дворы и к иным сборам нашей казны выбрать между собою в головы и в ларешные целовальники, из каких чинов наперед сего у тех сборов бывали и ныне сбирают, самых добрых и правдивых людей: а ты бы (воевода) в тех выборах всякое им вспоможение чинил, а ни для чего в те выборы тебе не вступаться и помешки им не чинить». К чему повел вызов двойников, с какими наказами они возвратились, не знаем. Видим в грамотах прибавку, чтоб воевода не вступался в выборы и не делал им препятствий; но мы знаем, что уже давно воеводам запрещено было вступаться в выборы; повторение запрета показывает, что воеводы не обращали на него надлежащего внимания. Жители Вятской области выпросили у царя Алексея право во всех своих городах иметь подьячих по мирским выборам; но в июне 1682 года прислали челобитную: «Вопреки царскому повелению сидят у нас подьячие без мирских выборов, по подписным челобитным и по накупам чинят нам налоги и утеснение, от письма берут лишние взятки, и от тех их налогов и лишних взяток разорились мы вконец напрасно и вятские уезды пустеют». Государи, разумеется, велели быть подьячим по мирским выборам. Дело о крестьянах, дворовых людях и закладчиках, которые поселились в городах для промыслов, тянулось. Мы видели, что по Уложенью все они были закреплены за городами тянуть вместе с посадскими людьми. Но после Уложенья подобные люди, отбывая крепостной зависимости, уходят от помещиков и вотчинников в города, занмаются здесь промыслами и тянут вместе с посадскими людьми. Происходит новое столкновение интересов: помещики и вотчинники требуют беглецов назад; посадские люди бьют челом великому государю, чтоб их не отдавать, потому что без них тяжело будет тянуть, подати не будут уплачиваемы. Страшная угроза для правительства, и правительство оттягивает беглецов. Царь Алексей Михайлович указом 1655 года не велел отдавать их прежним владельцам. Правительница Софья 17 декабря 1684 года указала: тех людей, которые живут в посадах и слободах по торговым и рукодельным промыслам и по женитьбам, женившись на посадских тяглых вдовах и девках, и по посадским дворам и по градскому житью, и которые написаны в переписных книгах 1678 года, и которые в тех книгах не написаны для отъездов торговых и ремесленных промыслов, а иные пришли после переписных книг, – и тем пришлым людям жить в посадах бесповоротно и тягло всякое платить, службы служить с посадскими людьми, а помещикам и вотчинникам и всяких чинов людям их в крестьянство и холопство не отдавать, а которые крестьяне придут после указа 17 декабря 1684 года, тех искать судом.

Уезды не переставали пустеть; в Москву доносили: «Мимо Верхотурья и Верхотурского и Тобольского уездов, через слободы из русских и из поморских городов беглых крестьян с женами и детьми прошло многое число». Бежит крестьянин подальше за Камень, чтоб не сыскали, потому что бегство – единственное средство спасения от насилий сильного; вступая в крестьянство, он дал на себя запись, где выговорены все его обязанности и не выговорено никакого обеспечения против обид господина; вот эта запись: «Я, Иван Кондратьев сын Большаков, дал на себя сию ссудную запись стольнику Ив. Григор. Неронову, взял я, Иван, у него на ссуду денег 10 рублев, и на те ссудные деньги мне завесть всякий крестьянский завод, и с тем заводом жить мне за ним, государем своим, в крестьянстве, где он, государь, укажет, а буде жить не стану и всякого завода не заведу и из-за него куда сбегу, и ему взять те свои ссудные деньги на мне, а крестьянство и впредь крестьянство, и вольно ему меня продать и заложить и самому владеть». Негодяи пользовались доверчивостию крестьян, чтоб поднимать их против крепостной зависимости. В сентябре 1682 года в Белгородском уезде, в вотчине митрополита белгородского, в селе Новой Слободке с деревнями, крестьяне чинили между собой советы, и в колокола на бунт били, и в круги сходились и белгородского пристава, который посылан был за ними, били и вязали и наказную память отняли, к митрополичью двору приходили, посельского старца и домовых людей побить хотели; из Белогорода посыланы за ними начальные люди с стрельцами, и они им взять не дались. Пятеро крестьян приехали в Москву с челобитьем, чтоб им за митрополитом в крестьянстве не быть: их здесь схватили и послали в Курск для розыску. Оказалось, что белгородец Федька Озеров, приехав из Москвы, научил крестьян бить челом о свободе и просил с них 20 рублей, говорил: станет им всего небольшое, по гривне с двора, и ныне на Москве время, от крестьянства вас отставят; а у него, Федора, в Москве, в патриаршем разряде, дядя дьяк Анисим Озеров ту их челобитную донесет до великих государей и то дело сделает. Озеров и митрополичий крестьянин Трошка Чепурный, более других принимавший участие в бунте, повешены; другие бунтовщики, всего 27 человек, биты кнутом на козле и в проводку нещадно и отосланы к митрополиту в крестьянство по-прежнему.

По старой печальной пословице, когда волки дрались, с овец шерсть летела. Боярин Петр Васильевич Шереметев жил не в ладах с князем В. В. Голицыным, и управители дворцовых волостей позволяли себе все с крестьянами Шереметева: дворцового села Дунилова воевода Шишкин с головою таможенного и кружечного двора, со всеми крестьянами и солдатами, с бсрдышами, топорками, дубинами и копьями ворвался в шереметевское село Горицы на богомольную ярмарку на праздник Рождества Богородицы: что на боярском дворе боярской сборной казны было, все грабежом побрал без остатку, а крестьян били, увечили, что на ком было денег и одежи, все взяли. Горицкие крестьяне, разумеется, били челом на насильников; но по России ходила также пословица, что «на Москве дела даром не делают».

Приехал в 1683 году в Москву слуга Прилуцкого монастыря по делам в Стрелецком приказе и внес в роспись расходов: дьяку несено деньгами 10 рублев, пирог, голова сахару, семга, гребень резной, полпуда свеч маковых, два ведра рыжиков, людям его два алтына. Старому подьячему деньгами 28 рублев, пирог, ведро рыжиков, людям его четыре деньги. Молодому подьячему деньгами три рубля; да ему ж с дьячьим племянником в погребе выпоено церковного вина на семь алтын. В приказе Большие Казны старому подьячему от справы, от памяти, что отпустил в Стрелецкий приказ, несено пирог да семга. Молодому от письма от памяти десять денег.

Где дело идет об отношениях между сильным и слабым, встретите то же, что и в крестьянской записи. Девочка-сиротка живет у замужней сестры, тяжело содержать лишнего человека, и вот старшая сестра и муж ее отдают девочку в услужение чужому человеку; пишется запись, в которой предусмотрительные и нежные родственники выговаривают, чтоб чужой человек не только содержал девочку за ее работу, но и устроил ее судьбу с ее согласия: «Я, такой-то, и жена моя отдали, я свою свояченицу, а она свою сестру-девицу, такому-то жить во дворе его до возраста; а как она будет на возрасте, и ему дать ей приданого по силе и выдать замуж за вольного человека или за кого она похочет. А живя, ей слушать и почитать и всякую работу работать домашнюю, вести себя хорошо, а ему ее кормить, одевать и обувать». Ей – вести себя хорошо, а ему – только кормить, одевать и обувать, вести же себя хорошо в отношении к ней – этого не считали нужным выговаривать.

Пред нами продолжает развертываться прежняя картина юного общества, не выработавшего сдержек для сильных людей. Сильные живут порознь, особе, и ведут войну друг с другом: правительство ведет кровавую борьбу с ними, но гидра растет под ударами, меч притупляется, надобны другие средства.

В Калуге к съезжей избе приезжает помещица Марфа Кишкина, привозит мертвое тело мужа своего, бьет челом: в деревню мою Чувашеву на огород приехал сосед Иван Кондырев с людьми своими и крестьянами, нарядным делом и начал ломать изгороду нашу и жечь; муж мой вышел и стал ему говорить, чтоб не ломал и не жег, а он, Иван, убил его за это до смерти. Тело осмотрели и записали; воевода послал за убийцею, чтоб ехал в Калугу; но Кондырев не поехал; не было у воеводы мочи сладить с сильным человеком. Вдова подождала, видит, что в Калуге добиться ничего нельзя, взяла мертвое тело и повезла в Москву в Сыскной приказ. Здесь опять тело осмотрели, записали и дали управу. Свидетели показывали, что сам Кондырев Кишкина не бил, били люди его. Кондырева били кнутом нещадно и сослали в Сибирь с женою, но не с детьми, одно поместье его отдано вдове Кишкиной, другие оставлены детям преступника. За этим делом другое в том же роде: поссорились также за землю два помещика, Левашов и Пущин; Пущин пожег у Левашова скирды ржи и сена; Левашов рассердился и послал сыновей своих и крестьян убить Пущина, что и было исполнено. Преступник потерял за это голову. Поссорившись за землю, помещики бьют друг друга; понятно, что они не спустят межевщикам, когда им покажется, что те межуют не к их выгоде. В 1686 году пришла жалоба от межевщиков, что дети боярские и козаки, помещичьи и вотчинниковы люди и крестьяне, скопясь многолюдством, бунтом, со всяким оружием на них приходили, с земли их сбили, мерять не дали, верви поотнимали и разорвали, а иных межевщиков и подьячих и людей их били. Правительство отправило дворян добрых для розыску, виноватых велено бить кнутом на козле и в проводку нещадно; по розыску наказанье чинено, и, несмотря на то, жалобы межевщиков не прекращаются.

Священникам по-прежнему не было пощады от сильных людей. В 1684 году новгородский митрополит Корнилий получил такую челобитную от помещиков Новоторжского уезда, прихожан церкви Илии-пророка на прихожанина той же церкви Сверчкова, на сына его и племянников: «У нас в приходе нашего священника Васильева он, Сверчков, с сыном и племянником от церкви божией сгоняет: племянник его прибил того нашего священника до крови, и оттого в церкви Илии-пророка службы не было многое время. Да сын его, Сверчкова, приведши того священника на паперть, раздевал дважды, хотел бить плетми, да в то же время дьячка и пономаря бил плетми до полусмерти, неведомо за что». В 1688 году священник Иаков из Арзамасского уезда объявил, что Иван Ржевский звал его к себе в дом петь молебна и обедать с попадьею его. Прилучился тут Петр Шадрин; после обеда попадья его пошла домой, и на улице люди Шадрина, по приказу господина своего, попадью его били и увечили до полусмерти; он вышел попадьи своей отнимать, и его били же и увечили. И, пришедши домой, попадья его от тех смертных побой стала быть при смертном часе; он послал сына своего в вотчину Михайла Аргамакова за попом Варфоломеем, чтоб он попадью его исповедал и причастил. Поп Варфоломей приехал, а его, попа Иакова, в то время дома не было, был у Петра Шадрина и от него, Петра, пошел к себе домой; и в то время выбежал на улицу с Петрова двора Шадрина сын Ивана Ржевского Афанасий с людьми своими, и его, попа Иакова, били и увечили и пошли к нему на двор, а за ними пошел к нему и Петр Шадрин с людьми. Поп Варфоломей исповедовал в клети попадью, и Афанасий Ржевский, ухватя попа Варфоломея за епитрахиль, из клети вытащил и начал с людьми своими и с Петровыми бить и увечить, оставил чуть жива, и тайну Христову всю пролил под ноги и ногами потоптал, а бил Варфоломея, приговаривал: «Ты поп Михайла Аргамакова: почто к нам с дарами в приход ездишь? Что было тебе, то будет и Петру Аргамакову с сыном».

Мы видели, как русские люди страдали от разбойничества, для усиления которого было много благоприятных условий; мы встретили известие, что строитель пустыни участвовал в разбойничестве: в описываемое время встречаем новое поразительное известие. В 1688 году князь Яков Лобанов-Ростовский да Иван Микулин ездили на разбой по Троицкой дороге разбивать государевых мужиков с царскою казною; мужиков они разбили и казну взяли себе, двух человек убили до смерти. Про то их воровство розыскивано, и по розыску князь Яков Лобанов взят с двора, привезен к Красному крыльцу в простых санишках, и учинено ему наказание: бит кнутом в жилецком подклете, по упросу верховой боярыни и мамы княгини Анны Никифоровны Лобановой да отнято у него бесповоротно 400 дворов крестьянских, а человека его, калмыка да казначея, за то воровство повесили; Микулин бит кнутом на площади нещадно, сослан в Сибирь, и отняты у него поместья и вотчины бесповоротно.

Встречаем целый ряд известий о преступлениях, совершенных людьми из честных родов; в 1684 году учинено наказанье Петру Васильевичу Кикину: бит кнутом перед Стрелецким приказом за то, что девку растлил; да и прежде он, Петр, пытан на Вятке за то, что подписался было под руку думного дьяка. В 1685 году бит кнутом Хвощинский за то, что на порожнем столбце составил было запись. Князь Петр Кропоткин бит кнутом за то, что выскреб и при писал своею рукою. Биты батогами Кутузов и Нарышкин за то что они ручались по касимовском царевиче в человеке.

В связи с этими явлениями любопытно взглянуть на движение законодательства в описываемое время. В начале правления Софьи было постановлено: за один разбой и воровство без убийства и пожогу бить кнутом, отрезать левое ухо, два пальца у левой руки и сослать в Сибирь на вечное житье с женами и детьми, которые не в разделе, за два воровства чинить указ по Уложению, за три казнить смертью. Но в следующем же году постановлено резать у преступников уши вместо отсечения пальцев, и тогда же за произношение возмутительных слов запрещено было казнить смертию. велено бить кнутом и ссылать в разные города. В начале 1689 года постановлено было не окапывать в землю жен за убийство мужей. но отсекать им головы. В частных договорных записях не считали нужным выговаривать, чтоб хозяин обходился хорошо с поступавшими к нему в услужение; но правительство старалось обеспечить несчастных должников от неистовства заимодавцев, к которым они отдавались в зажив головою: в 1688 году велено отдавать в зажив должников мужеска пола с женами, женска с мужьями, работать им – мужчинам за год по пяти рублей, женщинам по два с полти ною; по тех людях, кому они будут отданы, брать поручные записи, чтоб им должников не убить и не изувечить. В том же году был издан указ о невзыскании со вдов и детей долгов, если после умерших никаких пожитков не осталось.

В первых годах правления Софьи были изданы любопытные указы, которые резко характеризуют общественные нравы. Есть явления, по-видимому, мелкие, но которые служат верным мерилом общественного развития. Так, например, мы не можем допустить высокой степени этого развития там, где на многолюдной улице большого города человек, встретив знакомого, преспокойно останавливается поговорить с ним на средине дороги, или там, где не умеют держаться правой стороны, или там, где позволяют себе ездить во всю прыть опять по многолюдным улицам больших городов. Все эти явления пахнут степью, показывают, что люди привыкли жить особе, как жили предки, дреговичи или вятичи, не понимают, что в обществе, прежде чем сделать какое-нибудь движение, надобно подумать: а что будет от этого другим? Зная за собою и теперь много противуобщественных привычек, мы не удивимся, встретив указы, чтоб не ездили по улицам на вожжах с большими бичами и не били народ своим небреженьем, не стреляли в домах из ружей, не оставляли на улицах навоз, мертвечину и всякий скаредный помет. Или такой указ: «Стольники, стряпчие и дворяне московские и жильцы! Ныне люди ваши ставятся в Кремле с лошадьми не в указных местах, без разбора, и шум и крик чинят, и кулачный бой заводят, и прохожим людям дорогою пройти не дают, толкают и под ноги подшибают и подсвистывают; а как начнут их караульные капитаны и стрельцы с неуказанных мест ссылать и от крика и от дурна унимать, и те ваши люди капитанов и стрельцов бранят и грозят бить». Это касалось слуг; но еще прежде нужно было запретить господам бесчинствовать в самом дворце.

Местничаться явно не смели более, т. е. не смели не пойти куда-нибудь по назначению, выставляя, что быть с таким-то невместно; но бывали случаи, когда уклонялись от неприличных по местническим счетам назначений под разными предлогами: так, в 1686 году боярин князь Владимир Дмитриевич Долгорукий не послал сыновей своих в рынды вместе с Голицыными под предлогом, что они больны и уехали молиться к Николе на Угрешу; двое других Долгоруких, Лука и Борис, спрятались от того же назначения. Правительница велела отнять за это у князя Владимира боярство, сыновей его и князей Луку и Бориса написать с городом (городовыми дворянами), кроме того, у Луки и Бориса отнять поместья и вотчины. Лука и Борис просили милости со слезами, что они не явились во дворец вовсе не потому, что не хотели быть вместе с Голицыными, но потому, что ждали какого-нибудь другого великих государей гнева и опалы. Всех Долгоруких простили.

В то время, когда государство боролось со степными хищниками, желая избавиться от позорной дани, в то время, когда внутри боролось оно с противуобщественными привычками, высказывавшимися во всех слоях общества, – в то же время церковь вела двойную борьбу. Победа над раскольниками в Москве после 5 июля 1682 года не сломила раскола, который беспрестанно давал знать о себе из областей, и это усиливало раздражение победителей, заставляло их принимать все более и более сильные меры против упорного врага. В ноябре 1682 года разосланы были грамоты ко всем архиереям о повсеместном сыске и предании суду раскольников. В 1683 году в Печерском псковском монастыре архимандриту и келарю с братьею бил челом печерский посадский бобыль Ульян Иванов: раскольники, незнаемые люди, подговоря и совратя с истинного пути от св. церкви, свели жену его Екатерину своим учением незнаемо куда; пристают они в Печерском посаде у вдовы Агафьицы и людей учат своему расколу. Закащик священник Иван Андреев раскольников, пришлых людей, и с ними вдову Агафьицу поймал и привел в Печерский монастырь. Один из раскольников в допросе сказал: породою он русских людей, зовут его Мартынком Кузьмин сын, жил в Пскове в бобылках своим двором, а после пожару у него двора своего нет, отняли дворовое место под церковь, и с того числа он проживал где день, где ночь, в Печерский монастырь пришел к празднику Успения Богородицы и пристал в посаде у сестры своей, у вдовы Агафьицы; а на празднике в церкви не был, для того что ныне пение в церкви и служба новая и обедню служат не над просвирами, над колобками; на исповеди он был тому назад лет с десять, и как он стал причащаться св. таин нынешних просвир, и из него пошли змии и стало бить и трясти, и с того числа он на исповеди не бывал и не причащался. При входе в казенную келью, где его допрашивали, Мартынко не поклонился св. иконами на вопрос, зачем не кланяется, отвечал: эти иконы не святые, ныне вера христианская иссякла и святыни в иконах нет, ныне и литургию служат по-римски над колобками, вместо креста на просвирах поставлены латинские крыжи и животворящий крест Христов казнили весь около. «Священники все, – продолжал Мартынко, – антихристовы предтечи; антихрист в мире есть другой год, я его видел в Печерском монастыре, Маркелл-митропилашка (Маркелл-митрополит псковский). А как царь Алексей за веру Соловецкий монастырь велел казнить, то на третий день и умер. Ныне я послан от бога учить и веру христианскую проповедовать; верховные апостолы Петр и Павел мне сродичи. Чтоб крестились христиане двумя перстами, а не тремя; в том кресте сидит Кика-бес с преисподнею. А как антрихрист появился, и в то время в Пскове у Живоначальной Троицы и в Печерском монастыре престол рушился; и св. троица и пресвятая богородица ныне на воздухе, а не в церкви». На пытке Мартынко объявил. что все, им сказанное в допросе, он слышал в Соловецком монастыре, и прибавил: когда царствовал царь Михаил Феодорович. то царствовал не он, а Михаил-архангел. После крепкой пытки. огня, клещей, многих встрясок Мартынко во всем повинился. объявил, что св. церкви во всем повинуется. Учителем Мартынки оказался пойманный с ним товарищ его Ивашка Меркульев, который крестил и исповедовал по-старому. Бояре приговорили: Ивашку Меркульева сжечь и пепел его разметать и затоптать, a Map тынка и Агафьицу отослать под начал к митрополиту.

Мы видели, что в царствование Феодора монах Даниил завел пустынь в Тобольском уезде, на речке Березовке, и сожегся со своими единомышленниками, почуяв приближение царского войска; в 1682 году дали знать правительству, что выезжают из городов и слобод многие всяких чинов люди, покинув дворы, имение, скот и хлеб, на Тобол, в Утяцкую слободу, к слободчику Федору Иноземцеву, и заводится пустынь такая же, что и прежде была на реке Березовке; велено было поставить заставы, чтоб никого не про пускать в Утяцкую слободу. В 1685 году издан указ: которые прелестию своею простолюдинов и их жен и детей приводили к тому, чтоб они сами себя жгли, таких воров по розыску жечь самих. Ответ на эту меру не замедлил. В том же году человек с тридцать раскольников сгорели в овине в принадлежавшей Хутынскому монастырю деревне Острове. Другие заперлись в Палеостровском монастыре и, послыша о приближении полковника Мишевского, сами сожглись в церкви; главный заводчик повенчанин Емельян Иванов, подучивший к самосожжению, не сгорел, но, пограбив монастырскую казну, бежал и стал опять прельщать и собирать толпу; в 1689 году опять засел он со своими товарищами в Палеостровском монастыре; высланный против раскольников отряд войска в непроходимых лесах отыскал три пристанища и сжег их, но на возвратном пути должен был выдержать от раскольников нападение в продолжение двух ночей; запершиеся в Палеостровском монастыре раскольники зажгли его и сами сгорели.

Спасаясь от преследований, раскольники бежали за рубежи шведский и польский, бежали в козацкие степи. Мы видели, что уже и прежде раскольники утверждались на Дону; теперь число их там становилось все больше и больше. Мы видели, что еще в 1683 году козаки указывали, как на главного вора, на Кузьму Косого; однако он остался нетронутым. В 1686 году в Черкасск вдруг нахлынуло 700 человек раскольников, и начали уговаривать козаков, чтоб стояли за старую веру; православные выжили незваных гостей, но дело не обошлось без ножен. В ноябре того же года в Острогожске явился с Дону козак Лобан, родом малороссиянин, и рассказывал, что жил он в городе Кагальнике 30 лет, но теперь принужден был уйти, потому что в донских городках но речке Медведице, Чиру и по запольным речкам стало много раскольников, умышляют они и советуют, чтоб им идти на Москву, на патриарха, бояр и архиереев, которые все веру потеряли. Лобан требовал, чтоб его отправили в Москву, потому что есть за ним еще скрытые речи. В Москве Лобан объявил, что на речке Медведице живет белец, Куземкою зовут (Кузьма Косой), чинит всякие расколы и называется папою.

Этот папа со своими приверженцами основал на Медведице новый городок, названный по его имени Кузьминым, откуда раскольники начали наступательное движение на другие городки.

В конце сентября 1688 года донские козаки отправили против них отряд под начальством атамана Кутейникова, который, пришедши под Кузьмин, построил городок с раскатом и «чинил над раскольниками всякие боевые и приступные земляные и деревянные промыслы», но все безуспешно; потом пошли козаки к городку деревянным валом, который валили целый день, за этою валовою крепостью построили другой раскат, кололись с него копьями с раскольниками и кирпичом бились; но осажденные успели зажечь вал и заставили козаков отступить. 1 февраля 1689 года отправлен был под Кузьмин городок другой атаман – Аверкиев на перемену Кутейникову; Аверкиев стоял под городком до мая месяца и наконец успел взять его и разорить, раскольники были побиты.

Кроме Косого главами раскола на Дону были три попа – Досифей, Пафнутий и Феодосий; когда в 1688 году выслан был против них козацкий отряд, то они с своей толпою ушли за границу во владения шавкала тарковского и поселились на реке Аграхане.

В Воронежском уезде, в селе Репном, явился какой-то гулящий человек Василий Желтовский, который не подошел к священнику под благословение, крест на себя возлагал не по новоисправлен ному, церкви и православную веру и священный чин хулил: «Та кие-то церкви и попы? Бог наш на небеси, а на земле бога нет» – и крестился, смотря на солнце, говорил: «Боже мой, боже! Почто надо мною одним взыскал?» Приведенный в Воронеж, в духовный приказ, по действу дьявольскому безмолвствовал. Домовый архиерейский монах Сергий донес, что он видел Ваську в козачьем городке Иловле: здесь он церкви называл мечетями, тело и кровь Христовы ни во что вменял, про великих государей говорил, будто их и на Москве нет, и называл их антихристами, патриарха державником, иереев посланниками. На пытке Желтовский не повинился, объявил только, что отец и брат его на Дону. Желтовского сослали в Свирский монастырь, а Сергия в Сийский. Козаки ходили против раскольников; но о том, что делалось в самом Черкасске шел спор в Москве между двумя монахами, Савватием и Гавриилом. Савватий доносил, что в Черкасске сначала служили по новоисиравным служебникам, а когда Гавриил начал в co6opной церкви служить, то выходил в круг к козакам и наговаривал, четвероконечный крест называл латинским; войско послушало, велели просвиры печатать по его воле осмиконечным крестом и велели служить по старому служебнику. Гавриил с пытки в расколе и ни в каком воровстве не винился, только говорил, что виноват, служил на Дону в соборной церкви по старому служебнику.

Тяжел был Дон расколом; тяжел и козацкими притязаниями которых никак не могли допустить в Москве. В 1685 году донское войско прислало царям челобитную такого содержания: били челом великим государям, а им, козакам, в кругу подали челобитную воронежского Покровского монастыря игуменья Ульяна с сестра ми: вотчину их Фарасань коротояцкие жители обижают и разоряют, вступиться за их крестьян и постоять некому; и великие государи пожаловали бы их, козаков, ради войскового прошенья. велели вотчину Фарасань принять на себя и пожаловать стариц ругою. Стариц велели прислать в Москву, и игуменью сослали в один из северных монастырей, хотя она и говорила, что сама на Дон не ездила, а посылала двух монахинь за милостынею и челом бить козакам не приказывала. К козакам была послана грамота, чтоб они вперед в такие дела не вступались, потому что такие дела им не належат. Но это не был единственный случай: Троицкого Борщова монастыря казначей Дорофей с осьмью монахами составил челобитную на игумена Корнилия от себя и от монастырских работников и послал на Дон. Монахи, взятые в Москву, оправдывались, что приехали в монастырь донские козаки и с угрозою велели старцам написать челобитную на игумена. Воронежский епископ Митрофан жаловался, что ему от донских козаков нельзя ведать братию и крестьян Борщова монастыря: на кого будет челобитная, тех козаки не дают на епископский суд.

В Сибири и пределах новгородских, на Дону и в Москве раздавалась раскольничья проповедь, что патриарх не патриарх, потому что заразился латынскою ересью, так что патриарх Иоаким должен был писать царям и царевне Софии, чтоб защитили церковь от ругателей: «Повелите, да не бесчестится честь архиереев и всего духовного чина от невежд и досадителей многих, от лихоимства же и от всяких обид избавите». И в то же время этот самый патриарх вел упорную и опасную борьбу против людей, которых он обвинял в латинских новшествах, в латинской ереси. Мы видели, как при царях Алексее и Феодоре проникло в Москву латинопольское влияние вместе с языками латинским и польским, распространившимися во дворце и между вельможами. Главным проводником этого влияния считался наставник царевича Симеон Полоцкий, который не замедлил столкнуться со старыми учителями, с самим патриархом: Симеон не хотел преклоняться пред высшими духовными русскими, считая их невеждами сравнительно с собою; русские духовные, естественно, были оскорблены, подмечали в его мнениях разницу с мнениями, утвержденными стариною, с удовольствием указывали на это как на признак неправомыслия неприятного пришельца, причем опирались на авторитет известного своею обширною ученостью монаха, вызванного в Москву из Киева, Епифания Славенецкого, келейного труженика, по характеру своему неспособного пробиваться вперед и толкать других. Как патриарх Иоаким и его единомышленники смотрели на Полоцкого и как старались противопоставлять ему Славенецкого, всего лучше видно из следующего современного известия: «Призван был из Киева в Москву царем Алексеем Михайловичем для научения детей славянороссийского народа еллинской науке некто иеромонах Епифаний Славенецкий, муж многоученый не только грамматике и риторике, но и философии, и самыя феологии известный испытатель и искуснейший рассудитель и опасный (осторожный) претолковник греческого, латинского, славянского и польского языков». Был и другой иеромонах – Симеон, по прозванию Полоцкий, и тот учился, но не столько, и знал только по-латыни да по-польски, а греческого писания ничего не разумел. Однажды патриарх Питирим пригласил обоих, Епифания и Симеона, к себе в крестовую палату; они стали разговаривать, и Симеон спросил Епифания: «Как, отец, святыня твоя верует о пресуществлении?» Епифаний отвечал, что молитвою иерейскою: сотвори убо и проч. происходит пресуществление. Симеон сказал на это: «В Киеве наша Русь, ученые тоже глаголют и мудрствуют, что только слова ми Христовыми: приидите, ядите и проч. пресуществляются дары» Епифаний отвечал: «Наши киевляне учились и учатся только по латыни и читают книги только латинские, по-гречески не учились и потому истины об этом не знают». Патриарх Иоаким отзывался о Полоцком: «Хотя он был человек ученый и добронравный, однако приготовленный иезуитами и прельщенный ими, поэтому читал только их латинские книги». Венец веры Полоцкого патриарх называл «венцом из терния, на западе прозябшего, сплетенным». Обет духовный наполненным тайно душевных бед.

Два ученые монаха, призванные в Москву для научения детей славянороссийского народа, уже поднимают знаменитый спор о времени пресуществления. В словах Полоцкого заключалась хлебопоклонная ересь: он учил поклоняться хлебу, утверждая, что пресуществление совершается при произнесении священником слов Христовых, т. е. ранее надлежащего времени. Но не один Полоцкий распространял эту ересь; по свидетельству патриарха Иоакима, ересь пришла в Москву от русской молодежи, которая ездила в Польшу учиться по-латыни; возвратившись, молодые люди передали латинский обычай знакомым своим священноначальникам и благородным мужам, имевшим великие достоинства в царских домах; и тем показалось, что действительно тайна совершается произнесением слов Христовых.

Знать, когда именно совершается великое таинственное действие, и с этим сообразовать свою молитву было очень важно для русских людей, и спор не мог легко потухнуть. Полоцкий умер; но он оставил из великороссиян ревностного ученика, готового и способного ратовать за мнения учителя. Одним из подьячих в приказе Тайных дел при царе Алексее был Семен Петрович Медведев, подружившийся здесь с товарищем своим Федором Шакловитым. Медведев обратил на себя внимание своею смышленостию, и его отдали учиться латинскому языку к Симеону Полоцкому; учился он три года, но когда отправлен был на посольство в Курляндию Ордин-Нащокин, то Медведеву с товарищами велено было ехать на посольство для наученья. Ученый подьячий не xoтел оставаться в Приказе, постригся в монахи под именем Сильвестра. прослыл чернецом великого ума и остроты ученой и сделан был строителем Заиконоспасского монастыря в Москве. Медведев стал ревностным защитником мнений Полоцкого и, следовательно хлебопоклонной ереси, а Медведев был хорош при дворе правительницы по дружбе своей с Шакловитым. Притом ученый Медведев очень неуважительно отзывался об учености патриарха Иоакима и личная вражда разгорелась вместе со спором о времени пресуществления и о других учениях Полоцкого, о других латинских новшествах. Самое сильное участие в споре с Медведевым приняли справщик (корректор) Евфимий и ризничий Акинф, которые, по словам Медведева, возмущали душою патриарха. Евфимий и Акинф скоро нашли себе сильных союзников. Еще в 1682 году архидиакон Чудова монастыря Карион Истомин подал царевне Софии вирши, в которых уговаривал ее привести в исполнение мысль брата Феодора:

Извещенные люди приехали в 1685 году: то были ученые греки. двое братьев, Иоанникий и Софроний Лихуды, которые в том же году открыли свои курсы – ученикам прежней типографской школы и разного звания и возраста людям, священникам, монахам, княжеским сыновьям, стольникам и т. д. Науки стали совершенны: Лихуды преподавали грамматику, риторику, пиитику, логику и физику; грамматику и пиитику преподавали они на греческом, риторику и физику на греческом и латинском языках.

В ученых греках патриарх Иоаким нашел себе сильных защитников против мнений Полоцкого. Между ними и Медведевым завязалась полемика. Медведев написал сочинение под именем Манна, где доказывал, что пресуществление совершается при произнесении слов Христовых. Лихуды доказывали противное в книге своей Акос, или врачевание, противополагаемое ядовитым угрызением змиевым. Против Акоса дьякон Афанасий написал: Тетрадь на Иоанникия и Софрония Лихудов; Лихуды отвечали Диалогами грека-учителя к некоему Иисуиту. Спор не ограничился одними учеными, стал общим делом: не только священники, но и миряне, даже женщины, при встрече друг с другом повсюду спорили о. времени пресуществления. Не все архиереи держались мнения патриарха; в наставительной грамоте рязанского митрополита Павла духовенству своей епархии читаем: «В божественной литургии ума намерение твердо имети. Ума же намерение сие есть, егда глаголет словеса сия: приимите, ядите и пийте от нея, да имать ум свой весь собран в оны словеса, еже бы преложитися хлебу в тело Христово и вину в кровь Христову, си есть; еже глаголет во время оно, сия и мыслит, а не иная. Блюди, о иерее! аще во время оно ум твой будет неподвижим, истинно божественную службу совершиши; аще ж в то время уста твоя глаголют оне словеса, ум же твой иная мыслит, веждь, яко смертию, сиречь непрощенно согрешаеши».

Вмешались в дело поляки, иезуиты, находившиеся в Москве: по рукам ходили польские книги, наполненные латинскими мудрованиями, слышались голоса, что на Флорентийском соборе латины осилили греков.

Что такое Флорентийский собор? кто знает? и где взять прочесть, чтоб было что отвечать врагам? Иоаким пишет в Киев, к митрополиту Гедеону: «Ныне, грех ради наших, видим, что дышит на паству змей адский: одни принимают и хвалят собор Флоренский, другие его не принимают, и спор идет в том сильный, а верных писаний обе стороны показать не могут, потому что в книгах наших редко где об этом находим известие; и тебе бы, сын, постараться известить нашей мерности, для чего этот собор был, как начался и всеми четырьмя патриархами принят ли? Хотим получить известие от ваших книг, потому что у вас больше об этом рукоиисных и печатных книг». Гедеон объяснил, в чем дело, указал на печатные книги, где заключаются известия о Флорентийском соборе, и между прочим указывал на книгу, отпечатанную в Москве в 1648 году: «Книга о вере единоистинной и православной и о св. восточной церкви». В конце письма Гедеон говорит: «Аз твоему святейшеству яко отцу архипастырю и господинови моему исповедую, яко Флоренское соборище не приимую, паче же яко ересь противную отметаю».

На этом можно было успокоиться; но приверженцы Медведева для подтверждения своего мнения указывали на изданную в Малороссии книгу «Выклад о церкви святой и о службе». Иоаким опять обращается в Киев к митрополиту Гедеону и архимандриту киевопечерскому Варлааму Ясинскому, в Чернигов к Лазарю Барановичу, указывает им на авторитет отцов восточной церкви, восстает против новых Могилинских книг (Великий требник и служебник, екзегезис Сильвестра Коссова, книжка о седми сакраментах, лифос как не согласующихся с православным исповеданием: в Киеве отмалчиваются; патриарх настоятельно требует, чтоб прислали согласие свое с московским определением времени пресуществления, грозит, что в противном случае пожалуется четырем патриархам, требует, чтоб прислали для объяснений «мужа смиренномудра, приискренно восточныя церкви сына, ведуща известно писания св. отец, а не силлогизмами и аргументами токмо упражняющаяся». Нет ответа, потому что между Москвою и Киевом идет другая пересылка: к гетману Мазепе и киевскому знатному духовенству отослана Манна вместе с сочинениями Лихудов; на последнюю написали обличение и переслали в Москву через князя Вас. Вас. Голицына, когда он был во втором крымском походе.

Таким образом, партия Медведева находила себе сильную поддержку во дворце; Манна была написана по приказанию Софьи. Голицын пересылал написанное в Киеве обличение на Лихудов. Мало того, Голицын считался покровителем иезуитов, которые благодаря ему явились в Москве. Французский иезуит, который был в это время в Москве с целию пробраться через Сибирь в Китай, так отзывается о Голицыне: «Этот первый министр, происходивший из знаменитого рода Ягеллонов, без сомнения, был самый достойный и просвещенный вельможа при дворе московском: он любил иностранцев, и особенно французов, потому что благородные наклонности, которые он в них заметил, совпадали с его собственными; вот почему его упрекали, что у него и сердце такое же французское, как и имя. Если б дело зависело от него одного, то, разумеется, все наши желания были бы исполнены; если б он был полным хозяином, если б он не должен был вести себя осторожно относительно других бояр, то с удовольствием открыл бы нам путь в Сибирь и облегчил бы нам доступ в Китай из уважения к Людовику Великому, которого он был страстный поклонник: меня уверяли, что сын его носил портрет его величества в форме Мальтийского креста, что отец считал для себя великою честию».

Другой посланник, бывший в Москве в описываемое время, не иначе называет Голицына, как великим человеком. Описывая свой первый прием у первого министра, он говорит: «Я думал, что нахожусь при дворе какого-нибудь италиянского государя. Разговор шел на латинском языке обо всем, что происходило важного тогда в Европе; Голицын хотел знать мое мнение о войне, которую император и столько других государей вели против Франции, и особенно об английской революции; он велел мне поднести всякого сорта водок и вин, советуя в то же время не пить их. Голицын хотел населить пустыни, обогатить нищих, дикарей, сделать их людьми, трусов сделать храбрыми, пастушеские шалаши превратить в каменные палаты. Дом Голицына был один из великолепнейших в Европе». До нас дошло подробное описание этого великолепнейшего дома, сделанное по приказанию правительства после свержения Голицына: «В палате подволока накатная, прикрыта холстами, в середине подволоки солнце с лучами вызолочено сусальным золотом, круг солнца беги небесные с зодиями и с планеты писаны живописью, от солнца на железных трех прутах паникадило белое костяное о пяти поясах, в поясе по осьми подсвечников, цена паникадилу 100 рублей. А по другую сторону солнца месяц в лучах посеребрен; круг подволоки в 20 клеймах резных позолоченных писаны пророческие и пророчиц лица. В четырех рамах резных четыре листа немецких, за лист по пяти рублей. Из портретов были у Голицына: в. кн. Владимира киевского, царей – Ивана IV, Феодора Ивановича, Михаила Феодоровича, Алексея Михайловича, Феодора, Ивана и Петра Алексеевичей; четыре персоны королевских. На стенах палаты в разных местах пять зеркал, одно в черепаховой раме. В той же палате 46 окон с оконницами стеклянными, в них стекла с личинами. В спальне в рамах деревянных вызолоченных землемерные чертежи печатные немецкие на полотне; четыре зеркала, две личины человеческих каменных арапские; кровать немецкая ореховая, резная, резь сквозная, личины человеческие и птицы и травы, на кровати верх ореховый же резной, в средине зеркало круглое, цена 150 рублей. Девять стульев обиты кожами золотными; кресла с подножием, обиты бархатом. Много было часов боевых и столовых во влагалищах черепаховых, оклеенных усом китовым, кожею красною; немчин на коне, а в лошади часы. Шкатулки удивительные со множеством выдвижных ящиков, чернилицы янтарные. Три фигуры немецкие ореховые, у них в срединах трубки стеклянные, на них по мишени медной, на мишенях вырезаны слова немецкие, а под трубками в стеклянных чашках ртуть».

У первого министра было много книг: Похвала благочестивым государем-царем, сложение иеромонаха Антония Русаковского Книга печатная благодарственная к в. государем. Книга писанная – вручение привилие на академию. Книга писанная о гражданском житии или о поправлении всех дел яже належат обще народу. Книга Тестамент, или Завет Василия, царя греческого, сыну его Льву Философу. Како царица Олунда близнят породи и како их свекровь и ее мать цесарева хотя погубити. Граматик печатной. Книга, писанная на польском языке. Книга Иова Лудольфа письменная. Книга письменная, перевод от Вселенских патриархов Мелетия диакона. Книга – перевод с польского письма с печатные книги, глаголемой Алкоран Махметов. Книга с польского письма с истории о Магилоне Кралевне. Книга о послах, где кому в котором государстве поклониться. Четыре книги немецких. Четыре книги письменные о строении комедии. Восемь книг-календарей разных лет. Книга рукописного права, или Устав воинской Голландской земли. Певчая немецкого языка. Граматик польского и латинского языка. История письменная польского языка. Конский лечебник. Книга на немецком языке всяким рыбам и зверям в лицах. Судебник. Родословная. Артикульная. Рукопись Юрия Сербенина. Летописец Киевский. Соловецкая челобитная. Книга о ратном строю. Книга землемерная немецкая.

В 1689 году в другой раз эти великолепные палаты увидали господина своего, печально возвращавшегося из неудачного похода. Люди, искавшие милости любимца, по-прежнему толпились в изукрашенной зале, восхищаясь солнцем и месяцем в по толке, превозносили удачи похода, поздравляли с милостями царскими. Но Голицын знал, сколько людей негодует на эти милости, как незаслуженно полученные. Правительство изо всех сил под держивало Голицына, превознося его подвиги; но это правительство само нуждалось в поддержке, и Голицыну нечем было под держать его: он не приобрел славы великого полководца, раз громившего поганые улусы татарские, не приобрел чрез это народ ной любви, которою мог бы прикрыть Софью, держать врагов ее в почтительном расстоянии. Нравственные средства спасения были потеряны в неудачных крымских походах. Поддержать Софью мог один Шакловитый своими средствами, на которые не был способен Голицын. Оберегатель находился в тяжком положении: ему оставалось не одобрять средств Шакловитого и в то же время робко, затаясь от себя самого, желать им успеха, который один мог спасти его. Медлить, откладывать, выжидать нельзя стало больше: дело быстро приближалось к развязке.

Значение Петра и совершенного им переворота. – Воспитание Петра. – Учителя-иностранцы. – Строение судов. – Женитьба Петра. – Столкновение с правительницею. – Намерение Софьи венчаться на царство. – Вражда Софьи к царице Наталье Кирилловне. – В. В. Голицын и Шакловитый. – Напрасное старание поднять стрельцов. – Неудовольствия со стороны Петра. – Сбор стрельцов в Кремле 7 августа. – Бегство Петра в Троицкий монастырь. – Напрасные попытки Софьи примириться с братом. Стрельцы принуждают ее выдать Шакловитого. – Розыск Шакловитого; ссылка Голицыных. Распря между близкими к Петру людьми по поводу Голицыных. – Казнь Шакловитого с товарищами. – Новые доносы на князя В. В. Голицына и отягчение его участи. – Розыск и казнь Медведева. – Отстранение Софьи от правительства и заключение ее в монастырь. – Продолжение доносов. – Новое правительство. – Ссора князя Бориса Голицына с Долгорукими. – Лефорт. – Царские потехи. – Компания. – Состояние общества. – Дела малороссийские. – Положение русских людей в польских областях. – Мазепа и Палей. – Дела об откупе.

«В одном государстве царственный ребенок, вследствие семейной вражды, гонения от родственников, подвергался страшным опасностям, спасся чудесным образом, воспитывался в уединении, среди низких людей, набрал себе из среды этих людей новую храбрую дружину, одолел с нею противников и стал основателем нового общества, нового могущественного государства, проводил всю свою жизнь в борьбе и оставил по себе двойную память: одни благословляли его, другие проклинали».

– О ком это идет речь? что это хотят нам повторять старую сказку о Кире и Ромуле: кто ей теперь верит?

Сказывается не сказка, не о Кире и Ромуле идет речь, приводятся неоспоримые известия о русском царе Петре Алексеевиче, который жил в конце XVII и начале XVIII века; пора оставить толки о сказках, о мифах и подмечать общие законы исторических явлений.

Мы видели, что во второй половине XVII века русский народ явственно тронулся на новый путь; после многовекового движения на восток он начал поворачивать на запад, поворот, который должен был необходимо вести к страшному перевороту, болезненному перелому в жизни народной, в существе народа, ибо здесь было сближение с народами цивилизованными, у которых надобно было учиться, которым надобно было подражать. Вопрос о том, могло ли сближение с европейскими народами и воспринятие их цивилизации совершиться в России спокойно, постепенно, без увлечений, решается легко при внимательном наблюдении общих законов исторических явлений. Когда мы говорим о просвещении, о цивилизации, то разумеем громадную силу, которая бесконечно поднимает народ, ею обладающий, над народом, у которого ее нет: как же теперь с понятием о слабости соединить, понятие силы? Как предположить, что широта и ясность взгляда, сдержанность, самостоятельность, плоды цивилизации давней и крепкой, должны быть достоянием народа нецивилизованного? С другой стороны, в жизни народов мы замечаем известные периоды, в которые они проводят известное начало, живут им, подчиняются ему вполне: наступает другое время, на очереди становится новое начало, и народ предается ему; новое начало начинает господствовать на счет старого. обнаруживается обыкновенно сильная вражда к последнему, отрицание того, что было при его господстве, дурные отзывы о времени этого господства: народы в этом отношении не любят, не могут работать двум господам: если одного возлюбят, другого непременно возненавидят. Здесь возможна только злая борьба между двумя началами, старым и новым, борьба, необходимо раздражающая, ведущая к увлечению, к крайностям. Можно ли себе представить, чтоб молодой, исполненный жизненных сил народ, сблизившись с другими, превосходящими его народами, понявши чрез сравнение недостатки своего быта, не бросился вдруг на все то, что казалось ему лучшим у других? Да и можно ли было медлить, когда несостоятельность во всем, несостоятельность материальная и нравственная, была так явна? Когда нельзя было начать ни одного дела, не начавши вместе с тем и многих других, этому делу способствующих, для него необходимых? Западные европейские народы в описываемое время относительно цивилизации своей стояли высоко над русским, который должен был идти к ним в ученье; но для этих самых западных народов не прошло еще тогда время рабства чужому, нерадения о своем, презрения к нему; ослепленные блеском античной цивилизации, с неодолимою силою потянулись они к ней, доходя иногда вначале до диких увлечений, отдались в науку грекам, римлянам, даже италиянцам, прежде других познакомившимся с греками и римлянами; свое было в опале, к своему относились как к варварскому, значения, величия своей истории в сравнении с историею греков и римлян не понимали. Очередь поработать чуждому началу дошла и до русского народа, дошла но известным условиям позднее, чем до других, и в этом огромная невыгода, но причины этой невыгоды лежали в условиях хода всей предшествовавшей истории, в условиях, при которых явился наш народ, основалось наше государство. Долговременное пребывание в удалении от Западной Европы и ее цивилизации, крайность, исключительность одного направления необходимо условливали крайность противоположного направления, необходимость удовлетворить вдруг всему должна была неминуемо сообщить нашему так называемому преобразованию характер революционный. Наша революция начала XVIII века уяснится чрез сравнение ее с политическою революциею, последовавшею во Франции в конце этого века. Как здесь, так и там болезни накоплялись вследствие застоя, односторонности, исключительности одного известного направления; новые начала не были переработаны народом на практической почве; необходимость их чувствовалась всеми, но переработались они теоретически в головах передовых людей, и вдруг приступлено было к преобразованиям; разумеется, следствием было страшное потрясение: во Франции слабое правительство не устояло, и произошли известные печальные явления, которые до сих пор отзываются в стране; в России один человек, одаренный небывалою силою, взял в свои руки направление революционного движения, и этот человек был прирожденный глава государства. Французские историки считают себя вправе плакаться на такой ход дела у себя и с завистью посматривают на соседний остров, где фундамент здания складывался издавна, постепенно и прочно; но пусть же они плачутся на весь предшествовавший ход французской истории, которого революция была необходимым следствием; что не было сделано исподволь, постепенно, и потому легко и спокойно, то приходится делать потом вдруг, с болезненными напряжениями, которые мы называем революциями. И мы имеем право плакаться на нашу революцию, но опять с обязанностию плакаться также на всю предшествовавшую историю, которая привела к той революции, ибо условия здоровья не производят болезни.

Если таков общий закон, если наша революция в начале XVIII века была необходимым следствием всей предшествовавшей нашей истории, то из этого вполне уясняется значение главного деятеля в перевороте, Петра Великого: он является вождем в деле, а не создателем дела, которое потому есть народное, а не личное, принадлежащее одному Петру. Великий человек есть всегда и везде представитель своего народа, удовлетворяющий своею деятельностию известным потребностям народа в известное время. Формы деятельности великого человека условлены историею, бытом народа, среди которого он действует. Чингис-хан и Александр Македонский – оба завоеватели, но какая разница между ними! Эта разница происходит от различия народов, которых они были представителями. Деятельность великого человека есть всегда результат всей предшествовавшей истории народа; великий человек не насилует свой народ, не создает того, что непотребно и невозможно для народа. При настоящих успехах исторической науки великий человек теряет свое божественное значение, не является существом, разрушающим и создающим по своему произволу: но он получает великое значение как представитель народа в известное время, как произведение и поверка народной жизни, народной истории. Великий человек не утрачивает своего значения; народ не низводится до степени стада, бессознательно идущего туда, куда его гонит чуждая воля.

Но переворот сопровождался страшною борьбою, преобразователь встретил сильное сопротивление в народе, следовательно, дело преобразования было делом насилия со стороны верховной власти. Иностранцы не без некоторого, понятного, впрочем, удовольствия, повторяли и повторяют, что Петр насильно и преждевременно цивилизовал русских, что и не могло повести и даже никогда не поведет ни к какому толку. Вооружаются вообще против преобразований, идущих сверху. Мы не знаем будущего и потому не станем говорить о нем; не будем преждевременно говорить того, что должны будем сказать впоследствии, проследив судьбы дел Петровых по его смерти. Но для устранения бесплодных толков опять обратимся к сравнениям из прошедшего. В настоящее время ни один из европейских писателей, верующий ли он или неверующий, не станет отрицать цивилизующего значения христианства; каждый европеец гордится тем, что христианство пустило глубокие корни преимущественно в Европе, что доказывает высшее развитие, большую зрелость племен, населяющих эту часть света. Но пусть же припомнят историю принятия христианства европейскими народами, пусть припомнят, что обыкновенно дело шло сверху, принимали христианство князь и дружина его, ближние люди, и потом уже новая вера распространялась в массе, причем не обходилось без ожесточенной борьбы, без страшного сопротивления со стороны народа, отстаивавшего свою старину, веру отцовскую; да и после принятия крещения масса в продолжение веков оставалась двуверною, не могла забыть старых богов своих. Что же из этого следует? То, что европейские народы были обращены в христианство насильно своими правительствами! Еще пример ближайший: в Англии король Генрих VIII вздумал отложиться от римской церкви; но известно, какое сильное сопротивление встретил он своему делу, какие сильные восстания вельмож и народа должен был он побороть: значит, английский народ был насильственно отторгнут от папы и реформа, которою так гордятся англичане, была личным делом Генриха VIII. В Риме будут очень довольны таким мнением.

Петр был представителем, вождем своего народа в деле народном: отсюда обязанность историка при описании великого переворота не отрывать главного деятеля, вождя, от народа, от общества, с самого начала следить, как образовывалось его существо под влиянием условий, приготовленных историею народа, ибо явления, по-видимому, самые случайные, имевшие влияние на характер исторического деятеля, окрашиваются цветами, господствующими в обществе, и чрез это-то окрашивание общество и проводит свое влияние на исторического деятеля.

Мы видели, как вследствие известных условий русское общество к концу XVII века выработало мало своих сил, сдерживающих личную силу, которой было так много простору. Вот почему девственная страна представляла такое обширное поприще для богатырей всякого рода, для людей, которым, по выражению песни, было грузно от сил, которые стремились разминать свое плечо богатырское и, когда расходятся, не знали удержу. Богатырский, геройский период прекращается в народе вместе с цивилизациею, с развитием общественных сил; цивилизованное, развитое общество сжимает личную силу, вгоняет ее в известные пределы, ограничивает специализированием занятий: отсюда понятно, что в обществе цивилизованном сильные люди являются не в таких богатырских размерах, как в обществах юных. Мы очень хорошо знаем, как упражнение развивает всякого рода силы, и потому нечего удивляться, что старинные сильные люди были сильнее наших, ибо имели более простору упражнять свои силы во всех направлениях. В России более, чем в каком-нибудь другом европейско-христианском государстве, общество, вследствие своей истории, предоставило простора для деятельности верховной власти, и потому неудивительно, что в России XVIII века мы встречаем двоих государей с неимоверною деятельностию – Петра I и Екатерину II. Общество юное, неразвитое не допускает разделения занятий: отсюда сильному человеку возможность и необходимость браться за все, упражнять свои силы в многоразличных родах занятий; отсюда многообразная деятельность Петра; вследствие тех же общественных условий увидим впоследствии на другом поприще многообразную деятельность Ломоносова.

Петр со своими сподвижниками заканчивает, собственно говоря, древний, богатырский отдел русской истории. Это последний и величайший из богатырей; только христианство и близость к нашему времени избавили нас (и то не совсем) от культа этому полубогу и от мифических представлений о подвигах этого Геркулеса.

Общество юное, кипящее неустроенными силами, произвело исполина, как юная земля в допотопное время производила громадные существа, скелеты которых приводят в изумление наш мелкий род. Но становится страшно: куда будут направлены эти силы при таком отсутствии умеряющих, образовательных начал? Какие нравственные пеленки приготовило общество для Петра, как оно воспитает, образует исполина?

Мы видели неудовлетворительность нравственного состояния древнего русского общества; но видели также, что движение, начавшееся в обществе во второй половине XVII века, и борьба, вследствие того происшедшая, могли только ухудшить нравственное состояние. Как ни печально бывает нравственное состояние в известном обществе, но если последнее живет, не рушится, значит, существуют известные нравственные сдержки и связи, которые не дают ему окончательно распасться. Но если это общество двинется, взволнуется в сильном перевороте, то старые связи необходимо ослабевают, иногда совершенно рушатся, и общество подвергается сильному нравственному колебанию, шаткости, смуте, пока нравственные связи снова окрепнут или заменятся новыми. Поэтому справедливо говорят, что переходное время есть самое печальное для общественной нравственности. Прежде, до второй половины XVII века, был неоспоримым авторитет отцов духовных; теперь, с одной стороны, раскольники, с другой – новые учители, православные и неправославные, подкапывают этот авторитет; архиереи, священники оказываются несостоятельными как учители; молодое поколение и вождь его воспитываются в убеждении, что этих учителей нечего слушать, говорят они бог знает что, потому что невежды, учителей этих прежде всего надобно учить.

Древнее русское общество находило нравственные сдержки в родовом быте; член рода чтил своего старшего, находился под его надзором и властию, которая, как знаем, была очень обширна и при случае давала себя тяжело чувствовать ослушнику; член рода уважал мнение рода, боялся своим поведением нанесть бесчестие ему. Теперь и родовая связь ослабела, а других сдержек на ее место общество еще не выработало.

Древнее русское общество употребляло известные материальные сдержки в помощь нравственным: так, люди знатные и достаточные держали своих жен и дочерей взаперти, в теремах. Теперь это затворничество начало прекращаться. Но как никакая тюрьма не воспитывает, не приготовляет для свободы, не развивает и не укрепляет сил, так и терем не воспитал русской женщины для ее нового положения, не укрепил ее нравственных сил, а с другой стороны, общество не приготовилось еще к ее принятию, не могло представить ей чисто нравственных сдержек, как не представляло их и для мужчины. Пример исторической женщины, освободившейся из терема, но не вынесшей из него нравственных сдержек и не нашедшей их в обществе, представляет богатырь-царевна Софья Алексеевна.

Как же воспитывался богатырь-царевич Петр в расшатавшемся обществе?

Трех лет остался Петр по смерти отца и с восшествием на престол старшего брата подвергся удалению, гонению вместе с матерью и ее родственниками. Спокойная, правильная обстановка во время младенчества способствует правильности развития, не ускоряет его в ребенке; напротив, печальная доля в младенчестве, гонения, бури способствуют раннему развитию в детях способных. Перед глазами постоянно печальная мать, толкующая с ближними людьми о своей невзгоде, ссылке братьев, благодетеля Матвеева: ребенок пламенный, восприимчивый, питается, раздражается семейною враждою; то, что другие дети узнают только из нянькиных сказок, как злые родственники гонят невинных детей, как последние или гибнут, или торжествуют, то маленький Петр испытывает в действительности, он уже герой драмы, действующее лицо, он ненавидит гонителей настоящею, действительною ненавистию, и сочувствие его к героям посильнее, чем у других детей к их сказочным героям, ибо эти герои он сам, его мать, дядья. Царевича начали учить грамоте, призвали по обычаю дьяка, умевшего хорошо читать и писать. Дьяк был Никита Моисеев сын Зотов, знаменитый впоследствии пресбургский патриарх.

Петру оканчивался десятый год, когда умер царь Феодор. Петра выбирают в цари; но этот выбор ведет к стрелецкому бунту. До сих пор удаление, гонение раздражали ребенка; теперь страшные, кровавые сцены перед глазами, мучительная смерть родных, отчаяние матери, власть похищается, переходит в руки прежних гонителей. После приближенные к Петру люди рассказывали иностранцам, что во время стрелецкого бунта маленький Петр сохранил удивительное спокойствие, нисколько не изменился в лице, и указывали на это как на признак будущего величия. Но как бы ни держал себя Петр во время стрелецкого бунта, кровавые сцены не могли остаться без влияния, и чувства, возбужденные ими, должны были действовать разрушительно, хотя бы и сдержаны были на время.

Опять удаление и гонение, опять перед глазами вечно печальная мать и вечные жалобы, вечные толки о том, что власть похищена и делается бог знает что в государстве. Грустно и скучно! Страшно скучно для ребенка, которому уже «начинает быть грузно от силушки, как от тяжелого бремени». Ученье кончилось с уходом Зотова; у старших братьев Петра после дьяка, выучившего грамоте, был другой учитель, Симеон Полоцкий; Петру не дали такого учителя. Что же делать огненному мальчику, который, когда и вырос, не умел ходить, а только бегать? Оставалось одно занятие – «ходить по улице широкой, с ребятами тешиться», как говорила старинная песня. И Петр выбегает из дворца на улицу, чтоб больше уже не возвращаться во дворец с тем значением, с каким сидели там его предки. В потехах с ребятами на улице, в воинских играх новый Ромул кличет клич по новую дружину, и дружина собирается, удалые потешные конюхи, будущие образцовые полки. Молодой богатырь расправляет свои силы. В то время, когда Россия повернула на новый путь, как нарочно грусть и скука выгоняют молодого царя из дворца на улицу, в новую сферу, где он окружен новыми людьми, где он вождь новой дружины, разорвавшей с прежним бытом, с прежними отношениями. Без оглядки бежит он из скучного дворца, чистым и свежим, новым человеком и потому способным окружить себя новыми людьми; он убежал от царедворцев и ищет товарищей, берет всякого, кто покажется ему годным для его дела. Образуется новое общество, новое государство и, как обыкновенно бывало при этом, является дружина со своим вождем, которая и движется, разрушая старое, созидая новое; царь по происхождению (rex ex nobilitate) становится вождем дружины по личной доблести (dux ex virtute) удерживает за собою преимущественно этот характер. В нем не было ничего, что старинные русские люди привыкли соединять со значением царя; это герой в античном смысле; это в новое время единственная исполинская фигура, каких мы видим много в туманной дали, при основании и устроении человеческих обществ. Следя за деятельностию Петра, мы не должны ни на минуту забывать, что имеем дело не с государем только, а с начальником нового общества, с вождем дружины, основывающей новое государство, с человеком, проникнутым исключительно одною мыслию, служащим одному началу. Новые отношения не могли не высказаться в новых формах: отсюда перемена в обращении у Петра со своими, простой, совершенно товарищеский тон его переписки с новыми людьми, на каких бы ступенях они ни находились, какого бы происхождения ни были, лишь бы только принадлежали к новому обществу, были товарищами царя в деле преобразования. Современное общество хорошо понимало эти отношения: когда русские люди разделились и пошла борьба, те, которые стали за старину, обратили свою вражду на эту дружину, на этих новых людей, окружавших Петра.

Таково значение имело то обстоятельство, что молодой царь выгнан был грустию и скукою из дворца и выбежал на улицу, где в потехах, столько соответствовавших его натуре, он расправил свои силы и получил те дружинные привычки, которые так соответствовали его деятельности, его историческому значению. Но дружинная жизнь, если, с одной стороны; предполагает сильную деятельность, подвиги, то, с другой, предполагает веселую, разгульную жизнь, опять соответствующую природе людей, способных к дружинной жизни. Так жилось в старой Руси, где князь прежде всего был вождем дружины; поработать и потом сесть пить с дружиною – таков был день старого русского князя, который не мог принять магометанства, потому что «Руси есть веселие пити». Следовательно, нечему удивляться, если и новая дружина петровская не разнилась в этом отношении от старых дружин. Но здесь мы должны припомнить еще и другие условия, которые нам объяснят дело во всех подробностях. Припомним, что для Петровых деда, отца и брата, кроме их природы, недоступный, окруженный священным величием и страхом дворец служил тем же, чем терем для древней русской женщины, – охранял нравственную чистоту, хотя мы знаем, что более живой по природе царь Алексей Михайлович любил иногда попировать, напоить бояр и духовника. Младший сын его, с пылкою, страстною природою, выбежал из дворца на улицу, а мы видели, как грязна была русская улица в конце XVII века; справимся с известиями о господствовавших пороках тогдашнего общества, и нам объяснятся привычки Петра, которые так нам в нем не нравятся.

Но неужели молодой Петр был совершенно предоставлен самому себе? Неужели при нем не было ни одного человека, могшего силою своего характера и значения удержать его от крайностей, к которым влекла страстная, огненная природа? Самым влиятельным человеком в этом отношении мог быть кравчий князь Борис Алексеевич Голицын, двоюродный брат знаменитого князя Василья. Князь Борис, человек умный, энергический, распорядительный, образованный не менее князя Василья, знавший латинский язык и любивший говорить на нем, честно исполнил свои обязанности к Петру в том отношении, что оставался непоколебимо ему верен, берег его интересы, оказал важные услуги в борьбе с Софьею и после со стрельцами, с достоинством относился к своему воспитаннику, когда тот уже начал свою славную деятельность; вот, например, как он отвечал ему на письмо, извещавшее о победе: «Милостивое письмо твое истинное и победительное принял с великим благодарением, за что не помалу воздам хвалу богу. Ласкать и манить не буду, только прошу у бога всегда такое одолжение и славу чтоб всегда одержать». Но этого самого князя Бориса иностранцы и русские не иначе называют, как пьяницею. Один из иностранцев рассказывает, что князь Борис и молодой Андрей Артамонович Матвеев набились к нему на обед и привели с собою своих друзей, датского комиссара и несколько иностранных купцов; они остались так довольны кушаньями, что несколько блюд отослали к своим женам и без церемонии унесли с собою конфекты. Эти известия очень важны для нас, потому что лучше всего изображают тогдашнее общество: вот передовые люди, одни из первых повернувшие на новую дорогу, сознавшие необходимость образования и преобразования; но как они еще недалеко ушли! Двуверы, двуглавые Янусы: одна голова обращена вперед, другая назад, говорят по-латыни и пьянствуют, уносят с собою конфекты с чужого обеда! Вот еще любопытный рассказ о том же князе Борисе. Знаток латинского языка позвал к себе иностранцев и изумил их своим грубым обращением с музыкантами-поляками, привел в ужас выходкою против несчастного учителя детей своих, также поляка. Князь Борис не любил, как видно, сдерживаться; он был также очень откровенен и в письмах своих к Петру: он начинает их обыкновенно латинскими фразами, но одно оканчивает так: «Бориско, хотя быть пьян».

С князем Борисом Голицыным соединяется в рассказах иностранцев молодой человек, также очень близкий к Петру, Андрей Матвеев, сын знаменитого Артамона. О двадцатидвухлетнем Матвееве говорят, что он был очень умен, хорошо говорил по-латыни, любил читать и с жадностию слушал повести обо всем, что происходило в Европе, имел особенное расположение к иностранцам; жена его была единственная русская женщина, которая не румянилась.

Люди, самые приближенные к Петру, так тянут к Западу, такие охотники до иностранцев; Петр, сгоравший неудовлетворяемою жаждою знания и деятельности, не мог долго оставаться в удалении от людей, которые могли его кой-чему научить, могли о многом порассказать.

Однажды императрица Елисавета Петровна, вшедши в комнату племянника своего Петра Федоровича, который занимался черчением, поцеловала его и сказала со слезами: "Не могу на словах рассказать того удовольствия, какое я чувствую, когда вижу, что ты хорошо употребляешь свое время, и вспоминаю, как батюшка, застав однажды меня с сестрою за уроками, сказал со вздохом: «Ах, если б я в моей молодости был выучен, как должно!»

Петра не учили, как должно, по его собственному признанию, но он многое знал; как же он приобрел эти знания? Пусть расскажет сам.

Князь Яков Долгорукий перед отъездом своим во Францию в посольстве разговорился с четырнадцатилетним Петром и между прочим сказал, что у него был важный инструмент, да, жаль, украли: можно было этим инструментом брать дистанции, не доходя до того места. Искра упала в порох: «Купи мне инструмент во Франции». Долгорукий купил, привез, астролябия в руках Петра, но что он с нею станет делать: не умеет, как взяться, а у кого спросить? К дохтуру немцу, не знает ли? Дохтур сам не знает, но говорит, что сыщет знающего, голландца Франца Тиммермана. Учитель нашелся, а ученик «гораздо пристал с охотою учиться геометрии и фортификации».

«И тако, – говорит Петр, – сей Франц чрез сей случай стал при дворе быть беспрестанно в компаниях с нами».

Нашелся знающий человек, и дело не ограничивается учением в четырех стенах; ученик не умеет ходить, а только бегает. Огненный мальчик таскает Тиммермана всюду, и при виде всякого нового предмета расспросы: что это? зачем? Предметов новых мало, и беспокойный мальчик всюду пробирается, заглядывает, нет ли где чего, все ему надобно, все отопри и покажи. В Измайлове забрался в амбары, где лежали старые негодные вещи двоюродного дяди царского, Никиты Ивановича Романова, и вдруг судно особого рода, иностранное! Запрос Тиммерману: что это за судно? – Бот английский. – Где его употребляют? – При кораблях для езды и возки. – Чем лучше наших? – Ходит на парусах не только что по ветру, но и против ветру. – Против ветру быть не может! надобно посмотреть: есть ли такой человек, который бы починил бот и ход его мне показал? – Есть. Сейчас отыскали голландца Карштен-Бранта, который при царе Алексее вызван был для постройки кораблей в Дединове. Брант починил бот, сделал мачту и паруса и начал лавировать на Яузе. «Это мне паче удивительно и зело любо стало, – говорит Петр. – Потом, когда я часто то употреблял с ним, и бот не всегда хорошо ворочался, но более упирался в берега, я спросил его: для чего так? Он сказал, что узка вода. Тогда я перевез его на Просяной пруд (в Измайлове), но и там немного авантажу сыскал, а охота стала от часу быть более».

Рассказывая, как возбуждена была в нем эта охота, Петр рассуждает: «Монархию Русскую дед наш очистил и успокоил отомщение ж (врагам) и распространение сыну своему оставил, который какое тщание к тому прилагал, а особливо в воинских делех, о том всем есть известно, и не точию на земле, но и на море покушался (которое дело так у нас странно было, что едва слыхали о нем), как то из осады города Риги и из строения двух кораблей в Дединове на Каспийское море видеть возможно. Но чего ради тогда тому не исполниться и на нас сие бремя воля вышнего правителя возложить изволила, то оставляем непостижимым судьбам его».

Что было тайною для Петра, то уже не тайна для потомства Прежде него была сознана необходимость моря и флота для России: царь Алексей Михайлович строил корабли в Дединове мало того, предлагал герцогу курляндскому, нельзя ли строить русские корабли в его гаванях? Но мы видели, как строили корабли в Дединове, с какою медленностию, с какими остановками одни приказывали, другие исполняли, не умея и нехотя, и дело не пошло. Чтобы оно пошло, нельзя было сидеть в Кремлевском дворце и слать указы; надобно было, чтоб в царе разгорелась страсть к морскому делу, чтоб он сам взялся за топор и начал строить корабли, чтоб ему печальные болотистые места при устьях Невы казались земным раем, парадизом, потому только, что они были близки к морю, что на них можно было строить корабли. Необходимость преобразований, новых учреждений была сознана до Петра; но привести в исполнение то, на что прежде только покушались, мог один Петр.

«Охота стала от часу более». Начал проведывать, где больше воды. Отвечали, что ближе нет большего озера, как Переяславское, – в 120 верстах. Но как туда пробраться? Сказать прямо матери, что идет на большое озеро плавать и суда строить, – не отпустит, надобно уехать обманом. Сказал, что дал обещание съездить к Троице на богомолье, а от Троицы пробрался в Переяславль. Вид обширного красивого озера, где бот уже не будет стукаться о берега, разумеется, еще более разманил Петра: он стал просить у матери завести новую потеху на озере, царица согласилась, и Брант с мастером Кортом отправились в Переяславль строить корабли.

Молодой богатырь рвался из дому от матери – поразмять своего плеча богатырского, спробовать силы-удали молодецкой, только не в чисто ноле, а на широкое озеро; мать употребила сильное средство, чтоб привязать его к дому: Петру не минуло еще 17 лет, как его женили 27 января 1689 года на дочери окольничего Лопухина, Евдокии; отец царской невесты по обычаю переменил старое имя Илариона на новое Федора.

Русская пословица «женится – переменится» не исполнилась на Петре: он по-прежнему рвался из дому от матери и от молодой жены. В апреле 1689 года он уже был на Переяславском озере, откуда писал матери: «Вселюбезнейшей и паче живота телесного дражайшей моей матушке, государыне царице и великой княгине Наталии Кирилловне. Сынишка твой, в работе пребывающий, Петрушка, благословения прошу и о твоем здравии слышать желаю; а у нас молитвами твоими здорово все. А озеро все вскрылось сего 20 числа, и суды все, кроме большого корабля, в отделке; только за канатами станет: и о том милости прошу, чтобы те канаты, по семисот сажен, из Пушкарского приказу, не мешкав, присланы были. А за ними дело станет, и житье наше продолжится. По сем паки благословения прошу». Любопытно видеть, как Петр хитрит: чтоб получить поскорее канаты, он стращает мать, что иначе не скоро возвратится: «А за ними дело станет, и житье наше продолжится».

Занятия с Тиммерманом, потехи на суше и на воде, обучение солдатских полков, сформированных из старых потешных и новых охочих людей, явившихся отовсюду, из знати и из простых, преимущественно из придворных конюхов, строение крепости, которая носила уже иностранное название Пресбурга (на берегу Яузы), строение судов на Переяславском озере заняли все внимание Петра: ему был недосуг ни до чего. Мать зовет его из Переяславля в Москву на панихиды по брате Феодоре – он отвечает: «Быть готов, только, гей, гей, дело есть»; голова занята одним, об одном твердил он матери: «О судах паки подтверждаю, что зело хороши все». Но не кораблики были на уме у царицы Натальи; глухая борьба не переставала между нею и падчерицею, которая отняла у нее правительство. Положение похитительницы было незавидное: по инстинкту самосохранения взялась она за отчаянное средство, подняла стрельцов, вырвала правление из рук мачехи, подставила старшего неспособного брата в цари; но надолго ли все это? Сын Нарышкиной остался царем, возмужает – и правительница будет более не нужна, монастырь удален на время, но постоянно в виду. Положение Софьи было похоже на положение тех людей в легендах, которые заключили договор со злым духом – пользоваться до известного времени всевозможными наслаждениями жизни, но по прошествии срока сделаться добычею ада. Понятно, что Софья должна была думать о средствах, как бы упрочить свою власть; понятно, что об этом хлопотали люди, взысканные ею и которые лишались всего с ее падением. Софья – правительница благодаря неспособности одного брата и молодости другого; возмужает последний – и правительство Софьи должно окончиться; надобно сделать, чтоб оно не кончилось. Первый шаг уже сделан, учреждено двоевластие, оба брата венчаны на царство: отчего не быть троевластию? отчего Софье не венчаться на царство? Тогда помазанницу божию никто не свергнет. Софья в государственных бумагах присоединила свое имя к именам обоих братьев, вместе с ними называлась самодержицею всея Руси. Дьяк Волков, отправленный посланником в Венецию, объявил там, что с великими государями соцарствует сестра их, великая государыня Софья Алексеевна. Один из сенаторов заметил: «Дож и весь сенат удивляются, как служат их царскому величеству подданные их, таким превысоким и славным трем персонам государским?» Волков отвечал, что подданные всех трех персон вместе повеление исполняют. Но все эти провозглашения не крепки, все это не помазание. А между тем страшный срок приближался: Петр вырастал, и вместе с ним росли надежды мачехи, и смелее, резче становились ее слова; когда Софья присоединила свое имя к именам братним, царица прямо сказала царевнам Михайловнам и Алексеевнам: «Для чего она стала писаться с великими государями вместе? У нас люди есть и того дела не покинут». Две постельницы царицы Натальи передавали Софье все, что говорилось про нее нехорошего, враждебного у мачехи, передавали, что сильнее всех бранят ее брат царицы Лев Кириллович Нарышкин и князь Борис Алексеевич Голицын.

Лев Нарышкин и князь Борис Голицын были самые приближенные люди к царице Наталье: князь Василий Голицын и Шакловитый были самые приближенные люди к царевне Софье. Князь Василий был сам неспособен на преступные, кровавые меры; но мы видели, в какое затруднительное положение поставил он себя отношениями к Софье. В этом положении ему приходили в голову страшные мысли, что хорошо было бы, если бы что-нибудь сделалось, только от других, а не от него, и проговорился он однажды: «Жаль, что в стрелецкий бунт не уходили царицу Наталью вместе с братьями: теперь бы ничего и не было». Другая была природа Шакловитого: он не дрожал ни перед какими средствами, не довольствовался бесплодными сожалениями о прошедшем: всем обязанный Софье, он погибал с ее падением; худородного подьячего, произведенного милостию царевны в окольничие, не спасет знатный род, знатные родственники; обязанность быть верным благодетельнице красила расчеты себялюбия. Софья или Наталья? Шакловитый со страшною наивностию высказывал свой выбор: «Чем тебе, государыня, не быть, лучше царицу известь».

Понятно, что Шакловитый спешил наложить свою руку на кого мог из людей, высказывавших свою приверженность к Петру; пытал и выслал из Москвы стольника Языкова, который говорил, что царь Петр Алексеевич – царь только по имени, а бить челом ему никто не смеет. Но поймать и сослать того или другого не осторожного на слова ничего не значило. «У нас люди есть», – говорила царица Наталья, и действительно у царя Петра были люди, которые при случае не ограничатся одними словами; у царя Петра есть свое войско, это ненавистные потешные конюхи, озорники, как величала их Софья со своими приверженцами. От них одно спасение в стрельцах; надобно опять к ним обратиться, как в 682 году. Но не притупилось ли это оружие с 682 года и не сама ли Софья с Шакловитым способствовали этому притуплению, вырвавши его из рук Хованского? Самые дерзкие из стрельцов были удалены из Москвы по предложению Шакловитого, осталось большинство людей спокойных, довольных своим положением, которых трудно поднять. Да и чем поднять, на какое дело? В августе 1687 года Шакловитый вдруг предлагает начальным людям стрелецким написать челобитную, чтоб Софья венчалась царским венцом. «Мы челобитной писать не умеем», – отвечали стрельцы. «Челобитная будет написана», – уверяет Шакловитый. Челобитная будет написана, но кому ее подать? Царям? О старшем никто не думал, все дело было в младшем. «Послушает ли нас царь Петр Алексеевич?» – спрашивают стрельцы. «Если не послушает, ступайте в Верх, задержите боярина Льва Кирилловича и кравчего Бориса Алексеевича: тогда примет челобитье». «А патриарх и бояре?» – опять спрашивают стрельцы. «Патриарха можно переменить, а бояре – отпадшее, зяблое дерево; разве постоит до поры до времени один князь Василий Васильевич Голицын».

Так вот в чем дело! Чтоб исполнить желание царевны и Шакловитого, надобно пойти в Верх бунтом, задержать двоих самых близких к царю людей, сменить патриарха! Прежде стрельцы были постепенно приготовляемы к бунту раздражением и разнуздыванием, да и тут масса была поднята известием, что Нарышкины задушили царевича; а теперь велят бунтовать, чтоб достигнуть небывалого, странного дела, и это после того, как употреблены были все средства, чтоб охладить стрельцов к бунту, заставить их бояться его.

Начальным людям дали по пяти рублей с наказом, чтоб поговорили с товарищами в полках. Но в полках предложение было принято также холодно, и Софья поспешила сама отказаться от него.

Надобно было по крайней мере разогреть преданность стрельцов, упрочить себе их защиту на всякий случай, выставить им опасность, которой подвергается Софья. Правительница призвала к себе ночью несколько стрельцов и начала им натолковывать, что царица Наталья с братьями и Борисом Голицыным поднимает бунт, и патриарх против нее, Софьи, чем бы мирить, только мутит. Шакловитый, как будто обращаясь с советом к царевне, давал знать стрельцам, какие средства должно употребить, чтоб успокоить Софью: «Отчего бы князя Бориса и Льва Нарышкина не принять? Да и царицу можно бы принять. Известно тебе, государыня, каков ее род и как в Смоленске в лаптях ходила». Софья отвечала на это: «Жаль мне их, и без того их бог убил». Стрельцы отвечали очень неопределенными словами: «Воля твоя, государыня, что изволишь, то и делай».

Неопределенными словами отвечали стрельцы на неопределенные требования, неопределенные жалобы. Какой бунт поднимает царица? Понятно, что Шакловитый мог найти из стрельцов только пять человек, готовых на все; эти пятеро были: Петров, Стрижов, Кондратьев, Чермный и Гладкий, которых интересы были тесно связаны с интересами Софьи. Шакловитый говорил Чермному: «Хотят нас перевесть, а мутит всем царица; меня хотят высадить из приказу, а вас, которые ко мне в дом вхожи, разослать всех по городам». И вот Чермный, чтоб избыть беды, начинает толковать товарищам: «Как быть? Хотя и всех побить, а корня не выведешь; надобно уходить старую царицу, медведицу». Ему возражали, что за мать вступится царь Петр; Чермный не останавливался: «Чего и ему спускать? за чем стало?» Гладкий толковал: «У царя Ивана Алексеевича двери завалили дровами и поленьем и царский венец изломали, а кому ломать только с ту сторону».

Стрельцы оставались холодны к этим рассказам: поленьем закидали, венец изломали! Прежде было сказано, что и совсем задушили, а что вышло? Придумали средство посильнее: ночью в двух местах подъезжала к стрелецким караулам вооруженная толпа, схватывала десятника, и начальник толпы приказывал его бить до смерти, несчастного начинали колотить, но слышался голос из толпы: «Лев Кириллович! За что его бить до смерти? Душа христианская!» После было узнано, что мнимый Нарышкин был подьячий приказа Большой казны Шошин, доверенный человек правительницы.

И это средство не раздражало. Не поддавались и на обещания грабежа, когда Гладкий прельщал, что станут стрельцы грабить домы бояр и торговых людей и делить богатую добычу. Гладкий, свой человек у Шакловитого, следовательно, и у Медведева, затрагивал и интерес религиозный, обвинял патриарха в новом учении, по которому не велят кланяться, когда поют аминь (после «приимите, ядите»); стрельцы холодно слушали о винах патриарха: они помнили 5 июля 1682 года. Не трогались и словами Гладкого, когда он выставлял противоположность поведения Софьи и Петра: «Наша государыня все богу молится, а там только на органах и на скрипицах играют».

Стрельцы не трогались, а между тем в 1689 году стали обнаруживаться выходки Петра против Софьи; в них не было ничего очень важного, систематического: Петр был еще молод и занят кораблями; несмотря на то, Софья не могла не раздражиться и не обеспокоиться, увидав начало дела, в конце которого являлся монастырь. 8 июля, в Казанскую, Петр в соборе сказал сестре, чтоб она не ходила в крестный ход; Софья не послушалась, взяла образ и пошла; Петр рассердился, не пошел за крестами и уехал из Москвы. С его стороны все и кончилось этою вспышкою. Но положение Софьи было таково, что она сочла необходимым приготовиться к защите от потешных конюхов, которые придут вырывать власть из рук ее. 25 июля, когда Петра ждали в Москву по случаю именин старшей царевны Анны Михайловны, 50 стрельцов было тайно поставлено у Красного крыльца с наказом слушать набата, которым дается знать, что над государынею «хитрость чинится».

Хитрости не учинилось никакой, но со стороны Петра новая выходка, сильно раздражившая Софью, ибо дело шло о славе ее правления и о князе Василье Васильевиче. Петр не соглашался на назначение наград Голицыну и товарищам его за второй крымский поход, потом позволил уговорить себя согласиться, но сорвал сердце, не допустивши к себе Голицына и других воевод и генералов с благодарностью за награды. Это было 27 июля. В тот же день вечером Софья пошла ко всенощной к празднику в Новодевичий монастырь в сопровождении пятисотных и пятидесятников и после службы стала жаловаться им на царицу Наталью, что опять начинает беду. «Если мы вам годны, – говорила Софья, – то стойте за нас, а если негодны, то мы оставим государство». Стрельцы отвечали, что готовы исполнить ее волю; Софья велела им ждать повестки. Но большинство стрельцов не хотело начинать дела по набату; если действительно грозит беда кому-нибудь из членов царского дома, то пусть идет дело законным порядком: пусть думный дьяк скажет царский указ, того они и возьмут, а без указа ничего делать не станут, сколько бы ни били в набат; надобно бить челом о розыске. Понапрасну приверженцы Шакловитого старались противодействовать такому расположению большинства, понапрасну толковал Стрижов, что из розыска ничего не выйдет, злодеи царевны известны: принять их! а без царевны стрельцам будет плохо. Петр присылает за Стрижовым, Шакловитый не дает его; Петр велит арестовать самого Шакловитого в Измайлове – но скоро выпускает. С этой стороны действуют робко, нерешительно, но все же действуют, и этого довольно для другой стороны, чтоб сильно беспокоиться и волноваться.

7 августа на Верху толковали, что нашли подметное письмо: ночью придут потешные конюхи из Преображенского, чтоб побить царя Ивана Алексеевича и всех его сестер. Вечером Шакловитый распоряжается, велит собрать в Кремль 400 человек стрельцов с заряженными ружьями, 300 других собрать на Лубянке, троих денщиков своих посылает к Преображенскому смотреть, куда пойдет царь Петр. Но распоряжения плохо исполняются: денщики не идут к Преображенскому на указные места, на Лубянке нет сбора; сильно волнуются в Кремле Гладкий и Чермный, но их задор не сообщается другим; никто не знает, зачем их собрали: защищать или нападать; в том и другом случае будет усобица, в которой они не хотят участвовать. В это время всеобщего тяжелого, тревожного ожидания приезжает в Кремль из Преображенского спальник царя Петра Плещеев. Гладкий, который давно уже ждет случая начать дело, бросается на Плещеева, стаскивает его с лошади; срывает саблю, бьет и ведет его в Верх к Шакловитому. Гладкий действительно начинает дело.

Если масса стрельцов была недоступна внушениям Шакловитого с товарищами, не хотела начинать бунта в пользу Софьи, то не двигалась также и в противоположном направлении; из этой массы выделились, как мы видели, не более пяти человек, которые готовы были, как 15 мая 1682 года, принять на копья кого угодно в пользу Софьи; но в противоположность им образовался небольшой кружок из осьми человек, которые в действиях Шакловитого, Чермного и Гладкого видели преступление и безумие и решились прямо действовать наперекор им, в пользу царя Петра, имеющего все права на своей стороне. Эти восемь человек были стремянные: пятисотный Елизарьев, пятидесятники Мельнов, Ульфов, десятники Ладогин, Феоктистов, Турка, Троицкий и Капранов. В ночь с 7 на 8 августа, когда масса остается неподвижною, действия, разумеется, должно ожидать в этих обоих крайних кружках, ибо здесь самые решительные люди, определившие свои цели, люди не колеблющиеся, не шатающиеся. Елизарьев с товарищами стояли на Лубянке в ночь на 8 число; один из них, Мельнов, был послан ими в Кремль для наблюдения и, возвратясь, объявил о поступке Гладкого с Плещеевым. В этом поступке они увидали начало дела и решились действовать со своей стороны: Мельнов и Ладогин посланы были в Преображенское уведомить царя, что на него и на его мать умышляется смертное убийство.

Но не одни Мельнов и Ладогин спешили в Преображенское со своим изветом. Вечером вельможи узнали, что в Кремль пускают только самых известных и доверенных лиц у правительницы. Это так встревожило людей, державших сторону Петра, что они отправились немедленно в Преображенское. Немного за полночь, когда Петр спал уже крепким сном, его будят и говорят: приехали из Москвы стрельцы и другие люди с известием, что множество стрельцов собрано в Кремле, хотят приходить в Преображенское бунтом. Испуганный царь вскочил с постели как был и прямо на конюшню, сел на лошадь и в ближний лес, куда уже ему принесли платье. Одевшись, поскакал с постельничим Гаврилою Головкиным, карлою и одним из изветчиков-стрельцов к Троице, куда приехал около 6 часов утра в сильной усталости, и только что успел войти в комнату, как бросился на постель и, заливаясь слезами, рассказал о своей беде прибежавшему архимандриту Викентию и просил у него защиты. Осьмого же числа приехали к Троице царица Наталья Кирилловна с дочерью и невесткою, преданная Петру знать, потешные и стрельцы Сухарева полка. Главным распорядителем здесь явился князь Борис Голицын.

Москва пришла в ужас, когда 8 числа распространилась весть об отъезде царя из Преображенского. Усобица начиналась; чем-то кончится? На Верху старались показывать вид, что не обращают на это происшествие большого внимания. Шакловитый, узнавши об нем, сказал: «Вольно ему, взбесяся, бегать». Софья объявила стрельцам, что если б они не остереглись, то всех бы их передавили потешные конюхи. Но другое было объявлено царю Петру, когда 9 числа он прислал к царю Ивану и Софье спросить, зачем были собраны стрельцы в такое необычное время. Ему отвечали, что стрельцы должны были провожать царевну в монастырь на богомолье. Вслед за тем другая присылка от Петра – отпустить к нему полковника Цыклера с 50 стрельцами. После узнали, что это была хитрость Цыклера. Как мы видели, он был ревностным приверженцем Софьи и участником в стрелецком бунте. Теперь он увидел, что, по всем вероятностям, возьмет верх Петр, и дал знать к Троице, чтоб его вызвали туда и он откроет много нужных вещей. Цыклера отпустили после долгих совещаний и отговорок. За Цыклером отправились также с изветами к Троице Елизарьев, Феоктистов, Ульфов, Турка, Капранов, Троицкий.

Софье нельзя было долго оставаться в спокойном ожидании, что начнут у Троицы. Она не могла не понимать, как выгодно было положение Петра в борьбе; она сама прежде, в распре с Хованским, указала эту дорогу к Троице как самую удобную. 13 числа отправлен был к Петру боярин князь Иван Борисович Троекуров; 15-го он возвратился и привез не очень любезный ответ, а на другой день явилась в Москве грамота от царя Петра в солдатские и стрелецкие полки, чтоб начальные люди и по 10 человек рядовых из каждого полка были у Троицы к 18 числу Софья, посоветовавшись с ближними людьми, велела позвать к себе начальных людей из каждого полка, держала к ним сильную речь и настрого запретила, чтоб не смели ходить к Троице и вмешиваться в распрю ее с братом, и когда стрелецкие полковники обнаружили свое недоумение, то Софья сказала им, что если кто-нибудь из них пойдет к Троице, то будет пойман и потеряет голову.

Надобно было спешить окончанием дела, и в тот же день дядька царя Ивана князь Петр Иванович Прозоровский вместе с духовником Петра были отправлены к Троице с извинением, что никак нельзя было исполнить требование царя и прислать к нему требуемое войско; в то же время Прозоровский и духовник должны были употребить все средства к примирению Петра с сестрой, и для успокоения стрельцов и солдат в Москве был распущен слух, что царская грамота была прислана без ведома Петра, умышленном князя Бориса Голицына. 18 числа возвратились Прозоровский и духовник ни с чем. Схватились за соло мину, решились послать патриарха, о котором Софья сама прежде говорила: «Посягает он на меня; чем бы ему уговаривать, а он сам посягает». Иоаким был рад вырваться из Москвы, из рук врагов своих, уехал к Троице и там остался: Петр приобрел важного союзника. Прошло несколько дней в ожиданиях; 27 августа новая царская грамота от Троицы в стрелецкие полки, в гостиную сотню, в дворцовые слободы и черные сотни, чтоб все полковники и начальные люди с 10 рядовыми из каждого полка, а из сотен и слобод старосты с 10 тяглецами явились немедленно к Троице, а кто не явится, тому быть в смертной казни. Толпы стрельцов, повинуясь указу, двинулись из Москвы. У Троицы сам царь вышел к ним перед дворец с матерью и патриархом и объявил об умысле Шакловитого. Дьяк прочел выписку из расспросных речей и стрелецких изветов, патриарх стал увещевать, чтоб пришедшие стрельцы объявили всю правду, что знают, грозя в случае несправедливого показания архиерейским неблагословением. Стрельцы завопили, что они Федькина злого умысла не знают, великим государям служат и работают, как служили и работали их предкам, рады ловить воров и изменников и во всем исполнять волю государскую. Но некоторые порассказали кой-что.

Софья решилась ехать сама к Троице. В том самом селе Воздвиженском, где семь лет тому назад она велела казнить Хованского, встретил ее стольник Бутурлин и от имени великого государя объявил, чтоб она в монастырь не ходила. «Непременно пойду», – отвечала Софья; но за Бутурлиным явился боярин князь Троекуров с объявлением, что если она пойдет, то с нею нечестно поступлено будет; отряд вооруженных людей уже показался в Воздвиженском.

Софья поспешно возвратилась, велела позвать к себе стрельцов, старых, на которых особенно полагалась, и стала им жаловаться, что чуть ее не застрелили в Воздвиженском, насилу ушла: что Нарышкины с Лопухиными хотят извести царя Ивана, добираются и до нее. «Можно ли на вас надеяться? – говорит Софья. – Надобны ли мы вам? А если не надобны, то пойдем с братом где-нибудь себе кельи искать». Горько жалуется, что нет житья от Бориса Голицына и Льва Нарышкина: «Меньшего брата с ума споили, старшего ни во что ставят, комнату его дровами завалили; ее, Софью, называют девкою, как будто не дочь она царя Алексея Михайловича; хотят отрубить голову князю Василью Васильевичу, который сделал так много добра: с Польшею заключил мир вечный; с Дону прежде беглых не выдавали, а теперь выдают его промыслом; житье наше ставится коротко; радела она обо всячине, и все из рук тащат». «Не уходите к Троице, пожалуй, и вы побежите? целуйте крест!» И привела стрельцов к присяге, что не побегут. Но это не помогло. Наступило 1 сентября, праздник Нового года. Нерадостно встретила его Софья и ее приверженцы: из Троицкого монастыря приехал полковник Нечаев с стрельцами, привез к царю Ивану и Софье грамоту, в которой Петр извещал их о заговоре и требовал присылки Федьки Шакловитого и старца Сильвестра Медведева с сообщниками для розыска к Троице. Это произвело сильное движение при дворе; народ был поражен; большинство, по словам очевидца, решило оставаться спокойным и ждать, чем кончится дело. Нечаева позвали на Верх и спросили, как он смел привезти грамоту? Тот отвечал, что не смел ослушаться царского повеления. Софья велела отрубить ему голову, но он спасся тем, что не могли или не хотели скоро сыскать палача, а между тем гнев Софьи прошел. Но от Троицы вместе с Нечаевым приехали также и стрельцы; Софья велела позвать их к Красному крыльцу и, сошедши вниз, начала говорить: «Для чего вы приехали? и с каким указом? чему вы тому верите, что вам в Троицком монастыре прочитали, те письма от воров составлены, и вы без указу с Москвы в Троицкий монастырь не ездите для того: брат мой, Петр Алексеевич, меня к себе в монастырь не допустил. И за которыми людьми вы присланы, и я их вам не отдам для того: будет отдать вам девять человек, а они оговорят и 900 человек, чему тому верить? Довелось прислать тех к Москве для розыску, которые их оговаривают, и я вас не отпущу, и которые пойманы и сидят на съезжих избах – не дам и для того в Троицкий монастырь пошлю боярина. Знатно то дело клонят, хотят меня извести. Злые люди учинили между нами ссору и научили говорить об умысле против царя Петра Алексеевича и других. Завистию к верной службе и радению Федора Шакловитого назвали его заводчиком злого умысла. Чтоб разведать обо всем, я сама пошла к Троице, но царь Петр Алексеевич велел меня остановить по наущению злых советников, и должна была я возвратиться с великим срамом. Всем вам ведомо, как я в эти семь лет правительствовала, а приняла правительство в самое смутное время, учинила славный вечный мир с христианским соседним государем, а враги креста Христова от оружия моего в ужасе пребывают. Вы за ваши службы пожалованы нашим великим жалованьем, и милость нашу к себе всегда видели. Ужели после того вы нам учинитесь неверны, поверивши вымыслу злых людей, которые всему христианству добра не желают и смуту заводят. Не головы Федора Шакловитого ищут, ищут головы моей и брата моего, Ивана Алексеевича».

В сильном волнении Софья не чувствовала усталости; подозвала к себе лучших из торговых и посадских людей и говорила им в том же роде; наконец велела собрать весь народ, бывший в Кремле, и держала перед ним, по свидетельству очевидца, длинную прекрасную речь.

А между тем в Кремле все было приготовлено к празднованию Нового лета. Но патриарха нет, царь Иван нездоров, царевне-правительнице не до праздника – и приготовления были отменены. Стрельцов угостили водкою. Знать и служилые иноземцы получили свою чарку водки из рук самого царя Ивана Алексеевича. В это время Шакловитый служил последнюю службу царевне: писал сказку ко всем чинам Московского государства с изложением всего дела для оправдания Софьи, для обвинения стороны противной, писал, как царевна приняла правительство по челобитью всего народа, по благословению патриарха, а теперь Нарышкины ее и брата ее царя Ивана Алексеевича бесчестят, к руке не ходят, прибрали потешных конюхов, от которых многим людям чинятся обиды и насилия; на челобитные об этом царю Петру нет ответа; комнату царя Ивана забросали поленьями, изломали его венец.

Шакловитый служил последнюю службу, но Голицын не принимал никакого участия в московских движениях. Шла переписка между родственниками: князь Борис писал князю Василью, чтоб приезжал к Троице, чтоб заслужил этим расположение царя Петра; князь Василий отправил подьячего к Троице уговаривать князя Бориса, чтоб примирил обе стороны. Князь Борис велел отвечать, что лучше всего, если он, князь Василий, как можно скорее приедет к Троице, что царь примет его отлично. Между тем из Троицкого монастыря новые требования о выдаче Шакловитого; стрельцы начинали роптать, зачем так долго тянется дело; Софья велела повестить, что сама вместе со старшим братом отправится к Троице. Стрельцы роптали в Москве, что дело долго не оканчивается; их братья у Троицы также теряли терпение: в Москве у них были жены, дети, промыслы; они приступили с просьбою, чтоб им позволено было идти в Москву и захватить Федьку Шакловитого с товарищи; но молодой царь и советники его не согласились на это, боясь усобицы. Насчет дальнейшего поведения мнения делились у Троицы: одни хотели, чтоб царь ускорил решение дела, приблизившись к Москве, остановившись в Алексеевском или Преображенском. Но благоразумнейшие противились этому, представляя, что тут может произойти кровопролитие, тогда как дело сделается само собою. Князь Василий Голицын приговаривал, чтоб от Троицы стрельцов человек десяток-другой подговорить, чтоб, на них смотря, иные бежали; а как стрельцы побегут, то и государь будет в Москве, и здесь сойдутся и между собою переговорят.

Еще 2 сентября отправились к Троице некоторые из Немецкой слободы, и Гордон поручил им извинить его, что он нейдет, не зная, будет ли приятен его приход или нет. 4 числа явилась в слободе царская грамота (от 31 августа), призывавшая всех служилых иноземцев к Троице. Иноземцы решили, что должно показать грамоту князю Василью Васильевичу Голицыну, как главному своему начальнику. Гордон с несколькими полковниками отправился к Оберегателю. Тот был сильно смущен, когда они подали ему грамоту, но поспешил оправиться и отвечал, что покажет грамоту старшему царю и царевне и тогда скажет, что им делать. Гордон заметил, что они боятся за свои головы, если не послушаются. Голицын обещал прислать ответ не позже вечера; но иноземцы не хотели дожидаться ответа, вечером двинулись в путь и в И часов утра на другой день были у Троицы, целовали руку у царя, который каждому поднес по чарке водки. В такое время натянутого ожидания и нерешительности всякое движение в ту или в другую сторону чрезвычайно важно, сильно увлекает: начали громко говорить в пользу царя Петра, когда узнали, что и немцы ушли к нему.

У Софьи все еще оставались стрельцы; но когда разнеслась весть, что царевна не поедет к Троице, потому что ее туда не пустят, то стрельцы потеряли всякое терпение и вечером 6 сентября явились большою толпою в Кремль с челобитьем к царевне, чтоб выдала Федьку Шакловитого, которого они поведут к Троице. Сначала Софья отвечала, что не выдаст и чтоб они жили спокойно, не вмешивались в ссору ее с братом. В толпе раздался шум, послышались голоса, что нечего дожидаться, надобно приниматься за набатный колокол. Это сильно поразило Софью. Сцена 1682 года повторилась, только с переменою лиц: тогда стрельцы требовали у царицы Натальи выдачи брата ее, Ивана Нарышкина, и перетрусившие бояре уговаривали царицу пожертвовать братом, чтоб им всем не погибнуть из-за одного; теперь стрельцы, грозя бунтом, требуют у Софьи выдачи Шакловитого, и окружающие царевну уговаривают ее исполнить требование, иначе многим придется поплатиться жизнью. Софья выдала Шакловитого, но Медведев успел скрыться. В тот же день бояре, остававшиеся в Москве, по вызову Петра отправились к Троице: не поехал один Голицын, он удалился со своими приближенными в подмосковное село Медведково: весть о выдаче Шакловитого сильно поразила его.

7 сентября привезли Шакловитого в монастырь. На расспросы о преступных замыслах он отвечал: в 1687 году, в Великий пост в Казанском соборе за иконою богородицы вынули письмо с не пристойными словами на царевну Софью Алексеевну, и в то же время у государя Петра Алексеевича начали прибирать потешных конюхов, и от того возродилось опасение: царевна Софья сказала ему, Шакловитому, чтоб выбрал стрельцов радетельных и верных к ней и к царю Ивану, и он, призвав пятисотных, говорил, что если будет замешание, то чтоб государей оберегали. Стрельцы к нему прихаживали и говаривали, что их потешные конюхи везде обижают и побивают, говорят: вас-де станут за ноги таскать, и если с ними не управиться, то будет всем худо, и он им отговаривал. На первой пытке после 15 ударов он повинился во всем, что на него ни взводили; перед второю он обещал объявить все без утайки и написал, что на жизнь царя Петра Алексеевича никогда не умышлял; об убийстве царицы были разговоры с Кузьмою Чермным, который первый начал; князь В. В. Голицын жалел, что царицу не убили прежде, в 1682 году; намеревались произвести пожар в Преображенском; стрельцов собирали для собственной защиты, а не для бунта. Кто внушил царевне мысль венчаться на царство, он не знает, ни он, ни Голицын ей этого не советовали, и Голицын даже писал об этом из похода с ужасом; наконец, он, Шакловитый, писал последнюю сказку для народа об обидах царевне. В умысле на жизнь Петра Шакловитый не повинился, хотя Филипп Сапогов объявлял, что Шакловитый подговаривал его, как пойдет царь Петр в поход, бросить на дороге ручные гранаты или тайком положить их в сани, также убить государя во время пожара в Преображенском. Впоследствии, в 1699 году, стрелец Петрушка Кривой показывал: «После 1682 года я бывал в доме у Федьки Шакловитого и вместе с Федькою у князя Ивана Засекина, и Федька с князем Иваном при мне между собою говорили: ходит он (государь) на пожары не со многими людьми: убить бы его стрельцам».

Шакловитый был так тесно связан с Голицыным: участь обоих должна была решиться вместе. В тот же день, как привезли Шакловитого, 7 сентября, около 5 часов пополудни явился к Троице и князь В. В. Голицын со своими приближенными, известными своею военною и приказною деятельностию, окольничим Леонтием Неплюевым, Венедиктом Змеевым, думным дворянином Григорьем Косоговым и думным дьяком Емельяном Украинцевым. Их не пустили в монастырские ворота, велели стать на посаде и не съезжать без указа. Вечером Гордон навестил Голицына и нашел его в раздумье. Вечером 9 числа позвали Голицына с сыном Алексеем во дворец. Когда они поднялись на лестницу, навстречу вышел думный дьяк и прочел им указ, что они лишаются чести боярства, ссылаются с женами и детьми в Каргополь, имение отписывается на государя, за то что, во-1), они сестре великих государей о всяких делах докладывали мимо великих государей и писали ее с великими государями обще и в книгах и на деньгах обще ж с великими государями ее печатать велели, без указа их великих государей. Во-2), быв послан в 1689 году в Крымские юрты, князь Василий Голицын, пришед к Перекопу, промыслу никакого не чинил и отступил, каковым нерадением царской казне учинил великие убытки, государству разорение, а людям тягость.

За Голицына шла сильная распря между близкими к Петру людьми. Уничтожение местничества нанесло сильный удар родовому быту; но следствия этого удара еще не могли обозначиться в такое короткое время; все еще были пропитаны понятием о родовом единстве, вследствие которого честь одного члена рода поднимала целый род, а бесчестие одного падало на всех родичей. Вот почему князь Борис Алексеевич хлопотал изо всех сил, чтоб родич его князь Василий не был обвинен в измене, чем запятнался бы весь род Голицыных. Гордон рассказывает за достоверное следующее: после первой пытки и когда грозила вторая, Шакловитый обещал представить царю на письме самое правдивое изложение дела. Сам князь Борис пошел к нему, понес перо и чернила. Шакловитый исписал от 8 до 9 листов бумаги; время было уже за полночь, когда он кончил, царь лег спать, и князь Борис взял бумаги к себе домой, чтоб следующим утром показать царю. Но люди, злобившиеся на князя Бориса за его желание спасти князя Василия от обвинения в измене (т. е. Нарышкин с товарищами), следили зорко за всеми движениями князя Бориса, поспешили донести царю, что князь взял себе признание Шакловитого, верно, для того, чтоб прочесть и вырвать то, что клонилось к вреду князя Василья. Царь посылает к Шакловитому – написал ли он признание? Тот отвечает, что написал и отдал князю Борису. Но один из приятелей успел уже дать знать князю Борису о беде, и тот спешит с бумагами к царю, который встречает его грозным вопросом: зачем не подал бумаг сейчас же? Голицын отвечает, что было уже очень поздно. Петр удовлетворяется ответом и продолжает по-прежнему держать князя Бориса в приближении; но царица Наталья и друзья ее не мирятся с ним.

По прочтении приговора князю Василью Голицыну прочли приговор товарищу его Неплюеву: у него также отнято было окольничество, имение и назначена ссылка в Пустозерск (после в Колу). Вина – жестокие притеснения находившимся в его ведении комарицким солдатам, которых жалобам до сих пор не давали ходу в Москве друзья Неплюева. Змееву велено жить в его костромском имении, Косогов и Украинцев оставлены на прежних местах.

Шакловитого с главными сообщниками осудили на смерть. Сохранилось любопытное известие, что Петр не соглашался на казнь их, и только патриарх уговорил его, и что когда разнеслась весть, что Шакловитого будут казнить без вторичной пытки, то многие из служилых людей собрались в монастырь, «служа великому государю», как они говорили, и били челом, чтоб велено было Шакловитого пытать еще раз: пусть объявит своих соумышленников. Царь выслал сказать им, что он доволен показаниями Шакловитого и что им не пригоже мешаться в это дело.

11 сентября Шакловитый, Петров и Чермный были казнены смертию; пятисотного Муромцева, полковника Рязанцева и стрельца Лаврентьева били кнутом и с урезанием языка сослали в Сибирь. А за Голицына все еще продолжалась борьба. Враги его настояли, что ссылка в Каргополь слишком легкое наказание и что надобно сослать его в Пустозерск; но потом, как видно, князь Борис пересилил, и назначен был Яренск местом ссылки. Настояли, чтоб Голицыным был сделан по крайней мере допрос на основании показаний Шакловитого. Их допросили на дороге, в Ярославле; и отец и сын клялись, что не принимали никакого участия в умыслах Шакловитого. После допроса они послали государям челобитную: «Вам, великим государям, приносим, аки самому богу в емвериском (емпирийском?) небе, пред самым престолом его спасителевым, что никогда Федька Шакловитый мне, Ваське, крайний друг николи не бывал, а знакомство отдавали, как обычай и с иными, просто». Голицыных повезли далее. Когда они стояли в Вологде, неожиданно является перед князем Васильем комнатный стольник князь Кропоткин, не с новым допросом, а с утешительным письмом и с деньгами от царевны Софьи Алексеевны. Достигнув Яренска, Голицыны написали новое челобитье царям: «Страждем мы, бедные, близ конца живота своего; а оклеветаны вам, в. государям, невинно. Как нас, холопей ваших, везли к Тотме, и, не доезжая города, на реке Сухоне, возки жен наших и детей и дворовых людишек в воду обломились, и жен и детишек наших малых насилу из реки вытаскали и лежали в беспамятстве многое время». Бил челом боярину Стрешневу и пристав Голицыных, который должен был вместе и ведать город, жаловался, что кормиться нечем, «Городишко здесь самое убогое: всего, и с целовальниками, и с подьячими, и с приставом, 30 дворитков. А уездные люди в городе мало бывают; все сами промеж собою судятся, а государские всякие подати выбирают промеж себя: лишь наша сухота!»

И в Яренске Голицыны не остались. Дело о сообщниках Шакловитого тянулось, являлись новые показания, обвиняли Голицына в сношениях с колдунами; нашли переписку его с Шакловитым во время первого крымского похода: из переписки оказывалось, что он был именно крайний друг Шакловитому, а не простой знакомец; явился донос, что Голицын взял деньги с хана и потому отступил от Перекопи. Попался и Кропоткин: наконец явился самый опасный донос: монах Иоасаф извещал, что когда он был в Яренске, то князь Василий велел сказать князю Борису, чтоб его, князя Василья, берегли, пригодится, потому что царю Петру только год жить. Донос оказался совершенною клеветою, монах никогда и не бывал в Яренске, а вздумал оклеветать князя Василья, чтоб заслужить милость князя Бориса Алексеевича! Остальные обвинения Голицын отвергнул. Несмотря на то, его перевели в Пустозерск; с дороги он писал царям: «Ныне в пути мучим живот свой и скитаемся Христовым именем, всякою потребою обнищали и последние рубашки с себя проели. А в Пустоозере хлеб зело дорог и всякая живность, и помереть будет нам томною и голодною смертию. Милосердые великие государи! Велите нас, бедных и невинных, возвратить из такого злого тартара». Голицыных перевели в Пинежский волок – и здесь забыли: князь Борис, как увидим скоро, потерял свое первенствующее положение, которое перешло к Нарышкиным.

Решилась участь и третьего близкого к Софье человека, имя которого неразлучно с именами Голицына и Шакловитого. Мы видели, что Леший Медведь, как называли Сильвестра Медведева враги его, успел скрыться из Москвы и направлял путь к западной, польской, границе, но дорогобужский воевода схватил его в Бизюкове монастыре вместе с известным пятидесятником Гладким и отправил обоих в Троицкий монастырь. «Шакловитый, – говорил Сильвестр при допросе, – о государском здоровье и о убийстве никаких слов мне не говаривал, а сказывал мне пятисотный Ларион Елизарьев и, пришед ко мне, плакал, говорил: пришла на нас беда великая, не знаем, как быть, призывал нас Федор Шакловитый, меня, да Андрюшку Кондратьева, Алешку Стрижова, Оброску Петрова, и говорил, чтоб им тайно в ночь побить боярина Льва Кирилловича Нарышкина, да кравчего князя Бориса Алексеевича, и иных; я им отвечал: если вы так сделаете, то пропадете и с Федором здесь и в вечное душами; скажите ему, Федьке, что вам того дела учинить одним невозможно, а иным говорить вы о том не смеете, говорил бы он сам. И он, Ларион, с товарищи ему, Федьке, отказали и того делать не стали. Говорил Федька дважды мне, Селиверстку, наедине: как бы не было царицы Натальи Кирилловны, так бы у царевны с царем Петром было советно. Церкви святой я не смущал, а которые тетрадки писал дьякон Афанасий, что был у Спаса на дворце, о пресуществлении, и ту тетрадку принес ко мне показать он, дьякон, и я с той тетрадки списал себе две тетрадки; на патриарха в той тетрадке ничего не написано, а писано на греков; а книгу о Манне я написал по приказу царевны, и та книга посыпана была к гетману Ивану Степановичу и к киевским властям к свидетельству и с нею другая греческая книга, и в Киеве на обличение греческой книги написана обличительная книга и прислана князем В. В. Голицыным, как в 197 (1689) году был на службе. Извет Филиппа Сапогова, что умышлял я с Шакловитым убить патриарха, – ложный; а караул у меня был от Велика дни для того, чтоб патриарх тайно меня не сослал. И была у меня написана книга летописная, начата с 190 года, о правлении великой государыни и что было с того году, а писана та книга с письма Карионова, а чернил ту книгу я, а переписывал дьячок Ивашка».

На очной ставке с Сапоговым Медведев заперся. Его рас стригли и пытали, дали 15 ударов; не признался. Винился в одном что говорил стрельцам: «Не бойтесь! Хотя царя Петра сторон). и повезет, и много будет дней на десять, а то опять будет рука сильна стороны царевны». Это говорил ему Шакловитый, слыша от одного юродивого. Повинился, что говорил про патриарха: учился мало и речей богословских не знает; повинился, что под портретом царевны подписывал полный титул «вседержавнейшей самодержицы», семь добродетелей и вирши.

Расстриженного, называвшегося теперь уже Сенькою, Медведева отдали в руки духовному начальству, которое приставило к нему двоих увещателей, новоспасского архимандрита Игнатия и Софрония Лихуда; Сенька принес покаяние в ереси, объявил свою Манну обманною. Собор определил сжечь Манну всенародно, Медведева разрешить от церковной клятвы и сослать в монастырь под начал. Но этим дело не кончилось. После долгого укрывательства схвачен был один из главных сообщников Шакловитого, Стрижов, который показал на Медведева, что тот имел связь с каким-то поляком Силиным, занимавшимся чародейством и вызванным в Москву лечить глаза царю Ивану Алексеевичу. Силин долго жил у Медведева, и тот говорил ему, что Софья хочет выйти замуж за Голицына, а Медведева возвести на патриаршество вместо Иоакима. Медведева подвергли новой страшной пытке огнем и железом и потом казнили смертию 11 февраля 1691 года.

Что же делала Софья в то время, когда на пытках и казнях лилась кровь ее приверженцев? После выдачи Шакловитого, на которой настояли стрельцы, – единственной надежды царевны – судьба ее была решена. Петр написал к старшему брату от Троицы, что «милостию божиею вручен нам, двум особам, скипетр правления, также и братьям нашим, окрестным государям, о государствовании нашем известно: а о третьей особе. чтоб быть с нами в равенственном правлении, отнюдь не вспоминалось. А как сестра наша царевна Софья Алексеевна государством нашим учала владеть своею волею, и в том владении, что явилось особам нашим противное, и народу тягости, и наше терпение, о том тебе, государь, известно. А ныне злодеи наши Федька Шакловитый с товарищи, не удоволяся милостию нашею, преступя обещание свое, умышляли с иными ворами о убийстве над нашим и матери нашей здоровьем, и в том по розыску и с пытки винились. А теперь, государь братец, настоит время нашим обоим особам богом врученное нам царствие править самим, понеже пришли есми в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей, с нашими двумя мужескими особами в титлах и в расправе дел быти не изволяем; на то б и твоя, государя моего брата, воля склонилася, потому что учала она в дела вступать и в титла писаться собою без нашего изволения; к тому же еще и царским венцом, для конечной нашей обиды, хотела венчаться. Срамно, государь, при нашем совершенном возрасте, тому зазорному лицу государством владеть мимо нас! Тебе же, государю брату, объявляю и прошу: позволь, государь, мне отеческим своим изволением, для лучшие пользы нашей и для народного успокоения, не обсылаясь к тебе, государю, учинить по приказам правдивых судей, а неприличных переменить, чтоб тем государство наше успокоить и обрадовать вскоре. А как, государь братец, случимся вместе, и тогда поставим все на мере; а я тебя, государя брата, яко отца, почитать готов».

В этой грамоте ничего еще не говорится о будущей участи свергаемой правительницы. Но чрез несколько времени приехал от Троицы в Москву боярин князь Иван Борисович Троекуров с приказом Софье идти в монастырь; после долгих отговорок она принуждена была повиноваться и переселилась в Новодевичий монастырь.

Софья была в монастыре, Голицын в ссылке. Шакловитый в могиле, а все еще работали заплечные мастера, все еще продолжались доносы, пытки и казни по тому же делу. Неизвестно, по каким причинам старый стольник Безобразов должен был поневоле отправиться воеводою на Терек. Когда он находился в дороге, явился извет от холопей в сношениях его с Шакловитым и с разными колдунами, которые брались своими средствами приворотить к нему царя Петра и царицу Наталью, чтоб были к нему добры и возвратили его в Москву. На пытке и Безобразов, и колдуны – все повинились; Безобразову отсекли голову, двоих кoлдунов сожгли в срубе.

Уже четыре года спустя на Белеозере явились подметные письма: в них монахи Кириллова Белозерского монастыря обвинялись в страшно безнравственном поведении, в сношениях с князем В. В. Голицыным, в желании испортить царя Петра с семейством. В начале 1694 года открылось, что составителем писем был монах Кириллова монастыря Иоанникий, в мире Иларион Семенович Лопухин. Иоанникий повинился, что писал письма, желая освободиться из монастыря и расстричься. Его били кнутом и сослали в Соловки.

Софья была в монастыре; царь Иван Алексеевич оставался по-прежнему царем только по имени, занимал царское место в церемониях, власть перешла к одному царю Петру. Но семнадцатилетний Петр был еще неспособен к управлению государством, он еще доучивался, довоспитывал себя теми средствами, какие сам нагнел и какие были по его характеру; у молодого царя на уме были потехи, великий человек объявился после, и тогда только в потехах юноши оказались семена великих дел.

Кто же правил государством? кто по крайней мере имел самое сильное влияние в правительстве? Мы видели, что у Троицы всем заведовал князь Борис Голицын, потому что был умнее, энергичнее, смелее всех. «Князь Борис Алексеевич Голицын распоряжался всем у Троицы, – говорит Гордон, – потому что никто другой не смел вмешиваться в такое щекотливое дело, каким оно сначала казалось». Но мы видели также, какое сильное негодование навлек на себя князь Борис со стороны царицы Натальи и ее родственников, выгораживая князя Василья из изменного дела. Эта ссора с Нарышкиными повела к тому, что когда опасность миновала. когда, следовательно, прошла нужда в человеке, способном управлять во время опасности, то князь Борис по возвращении двора в Москву потерял то значение, какое он имел у Троицы, и главным лицом в управлении явился брат царицы боярин Лев Кириллович со своими родственниками. Лев Нарышкин стал заведовать первым по своей важности приказом Посольским, хотя и без титула Оберегателя; князь Борис Голицын должен был удовольствоваться приказом Казанского дворца. Родственники молодой царицы получили свою долю в лице самого видного из них, боярина Петра Абрамовича Лопухина, которому достался Приказ большого дворца и Дворцовый судный; Стрелецкий приказ был поручен князю Ив. Бор. Троекурову; Разряд – боярину Тихону Никитичу Стрешневу. Князь Борис, потерявши прежнее значение, стал подвергаться большим оскорблениям в самом дворце. Сильно нападали на него Долгорукие: однажды в 1691 году князь Яков Федорович Долгорукий, побранившись с ним во дворце называл его изменничьим правнуком, потому что при Расстриг прадед его в Яузских воротах был проповедником. Вражда не утихала, и в следующем году в хоромах царя Петра Долгорукие – князь Яков и брат его, князь Григорий Федоровичи, на пали на князя Бориса, обвиняя его, что он велел своему держальнику прибить брата их, князя Бориса. «Ах ты пьяница! – кричали Долгорукие. – Да таких же собрав пьяных, водишь с собою, и, напоя держальников своих, велишь бить брата нашего, и возишь пьяную станицу не в причинные места, куда и возить не надобно, полно увернулся за сани, быть было в тебе ножу; поди теперь, вон брат князь Борис дожидается у Спаса вверху, подери его за волосы, так из тебя и оходы вырежет, а се подь сюда, мы скорее вырежем и выпустим кишки и годовалые дрожжи выбьем из тебя, ты весь налит вином. Ты бы сам, налив белки, лучше об угол ударился, чем брата нашего за волосы драть, ты бы отца своего за бороду драл! не дорожи делом, ныне не старая пора, с мечами стоять не велите». С Долгоруких велено было взыскать в пользу обоих Голицыных – отца и сына – бесчестье 3000 рублей с лишком; но князь Борис бил челом, что отец его при кончине своей приказал не брать бесчестья, также и он, князь Борис, о своем бесчестье на Долгоруких не челобитчик.

Гордон называет Льва Нарышкина новым любимцем или новым первым министром, противополагая его старому, т. е. князю Борису Голицыну. Второе название – первый министр, разумеется, единственно справедливое. Ни Голицын, ни Нарышкин не были любимцами Петра; любимцем его был служилый иноземец знаменитый Лефорт.

О Лефорте, его значении существуют у нас различные мнения Одни говорят, что он сделался известен Петру очень рано, очень рано приобрел на него большое влияние; другие утверждают, что Петр сблизился с Лефортом не ранее августа 1689 года, когда Лефорт прежде других иностранцев явился к Троице и там заявил свою привязанность к Петру. Одни, сочувствующие делу преобразования, величают Лефорта благодетельным наставником Петра, пробудившим его гений; другие во встрече и сближении Петра с Лефортом видят несчастие, потому что Лефорт говорил Петру о русских обычаях с презрением, а все европейское возвышал до небес; некоторые, наконец, отвергают всякое влияние Лефорта на Петра.

Вопрос о времени, когда Лефорт сблизился с Петром, не имеет важности: когда бы ни произошло сближение, важны только его следствия. Все согласны в одном, что привязанность Петра к Лефорту была самая сильная, и этого довольно. Важный вопрос состоит в том, что за человек был Лефорт? Мы видели, что Россия поворачивала к Западу и при этом повороте встретилась с Западом у себя, в Немецкой слободе. Молодой царь, сгорая неудовлетворенною жаждою знания, уже начинает создавать новое и тут встречается с людьми, которые были именно призваны для того, чтобы выучить русских необходимым вещам, завести то, что сами русские не могли у себя устроить. Понятно, что царь должен был обратиться преимущественно к этим людям. Но этого мало, что один из них выучил его разным частям математики, другой строил ему кораблики: между иностранцами он нашел человека, к которому сильно привязался, с которым стал неразлучен; этот человек и был Лефорт.

Лефорт был полным и блестящим представителем людей, населявших Немецкую слободу. Он не имел прочного образования не мог быть учителем Петра ни в какой науке, не был мастером никакого дела; но это был человек бывалый, необыкновенно живой ловкий, веселый, открытый, симпатичный, душа общества, мастер устраивать пиры на славу. Иностранец, могший выучить Петра геометрии, могший показать ему употребление астролябии и ограничившийся этим, не мог иметь влияния на знаменитого ученика но могущественное влияние должен был иметь человек с характером Лефорта, человек, умевший сделаться неразлучным товарищем, другом молодого государя. Это влияние не могло обнаружиться в делах внутреннего управления: Лефорт но характеру своему в них не вмешивался; влияние обнаруживалось в другом: Лефорт возбуждал Петра предпринять поход на Азов, уговорил ехать за границу: по его внушению царь позволил иностранцам свободный въезд и выезд. Очевидно, что Петр, как преобразователь в известном направлении, окончательно определился в тот период времени, к которому, бесспорно, относится близкая связь его с Лефортом. т. е. от 1690 года до возвращения из-за границы: и это время он ушел из Москвы в Немецкую слободу, из Немецкой слободы в Западную Европу. И, кроме неоспоримых свидетельств. нельзя натягивать, что Петр относился к Лефорту только как к веселому товарищу приятельских бесед, незаменимому в искусстве устроить пир на славу: что Петр ставил Лефорта высоко, свидетельствует назначение его одним из главных вождей азовского похода, адмиралом, главою посольства в Западную Европу; если б Петр смотрел на Лефорта как на веселого товарища в пирах только, то назначил бы его не адмиралом и не послом, а Кокуйским патриархом, как Зотова. Пусть говорят, что Петр ошибся в способностях Лефорта, который не был искусным полководцем ни на суше, ни на море: но эта самая ошибка для нас и важна, ибо показывает, какое преувеличенное мнение имел Петр о Лефорте, как. следовательно, легко подчинялся его влиянию, и неудивительно. если обратим внимание на возраст Петра. Петр в 1690 году не был тем Петром Великим, каким он был в 1709 или 21 годах. Молодой Петр привязался к иностранцу Лефорту и дал ему такое важное значение в государстве; возмужалый Петр, Петр Великий, имел правилом не возводить иностранцев на первые места в государстве.

Лефорт не вмешивался в дела внутреннего управления, не вмешивался в него и сам царь, предоставив все Льву Нарышкину с товарищи; молодого Петра занимали прежние потехи, за которые иногда приходилось дорого платиться: так, 2 июня 1690 года при штурме Семеновского двора ему опалило лицо. 4 сентября подле Преображенского происходила примерная битва: лучший стрелецкий полк – стремянной, состоявший из конных и пеших стрельцов, должен был драться против потешных, против семеновской пехоты и конных царедворцев; в то же время два стрелецких полка должны были драться друг с другом; дрались, пока смерклось, много было раненых и обожженных порохом. В октябре 1691 года «был великий и страшный бой у генералиссимуса Фридриха Ромодановского, у которого был стольный город Пресбург. Рейтары ротмистра Петра Алексеева отличились; отличился и сам ротмистр, взявший в плен неприятельского генералиссимуса». «И тот бой равнялся судному дню»; ближний стольник князь Ив. Дмитр. Долгорукий «от тяжкия своея раны, паче ж изволением божиим, переселилися в вечные кровы, по чину Адамову, идеже и всем нам по времени быти», – писал Петр. Осенью 1694 года происходили бои в самых обширных размерах, знаменитый кожуховский поход (подле деревни Кожухово, недалек от Симонова монастыря). Русскою армиею командовал старый генералиссимус князь Федор Юрьевич Ромодановский; у него были потешные полки: Преображенский и Семеновский, выборные полки солдатские – Лефортов и Бутырский, три роты гранатчиков, восемь выборных рот рейтарских, две роты даточных людей под именем Нахалов и Налетов и 20 рот стольничьих. Неприятельскою армиею командовал польский король – Ив. Ив. Бутурлин, у него были полки стрелецкие, роты из дьяков и подьячих, всего 7500 человек. Король защищал безыменную крепость, Ромодановский брал ее и, разумеется, взял; бомбардир Петр Алексеев отличился и тут – взял в плен стрелецкого полковника; потеряв крепость, польский король засел в укрепленном лагере и упорно отбивался, наконец должен был сдаться. Потеха не обошлась без раненых и даже без убитых.

Рядом с потехами на суше шли потехи на воде. Царь собственноручно построил яхту и спустил ее на Москву-реку весною 1691 года; на Переяславской верфи работы продолжались, и царь так был погружен в них, что в феврале 1692 года Лев Кириллович Нарышкин и князь Борис Алекс. Голицын сами ездили в Переяславль уговаривать царя приехать в Москву для приема персидского посла. 1 мая был спущен на озеро первый корабль; в июле весь двор отправился в Переяславль и пробыл там до сентября: царица Наталья, не имея возможности удержать сына в Москве, должна была сама отправляться на место его любимых потех.

Но матери трудно было следовать за богатырем, который рвался на более широкую воду, «охоте его равную». Переяславское озеро стало ему тесно; он посмотрел Кубенское – то было мелко. Неодолимая сила тянула его к морю. К матери за благословением – не пускает; наконец, «видя великое желание и неотменную охоту», пустила поневоле, взявши обещание не ходить самому по морю, а только посмотреть корабли. В июле 1693 года с большою свитою царь отправился на север, к Архангельску. Как только завидел море, обещание, данное матери, было забыто: по плыл провожать иностранные корабли. А мать шлет письмо за письмом, пишет о возвращении: «О том, свет мой, радость моя, сокрушаюсь, что тебя, света моего, не вижу. Писала я к тебе, к надежде своей, как мне тебя, радость свою, ожидать: и ты, свет мой, опечалил меня, что о том не отписал. Прошу у тебя, света моего, помилуй родшую тя, как тебе, радость моя, возможно, приезжай к нам не мешкав. Ей, свет мой, несносная мне печаль, что ты, радость, в дальнем таком пути. Буди над тобою, свет мой милость божия, и вручаю тебя, радость свою, общей нашей надежде пресвятой богородице: она тебя, надежда наша, да сохранит».

«И ныне подлинно отписать не могу (о своем приезде), для того что дожидаюсь кораблей, – отвечает Петр, – а как они будут, о том никто не ведает, а ожидают вскоре; а как они будут, и я, искупя что надобеть, поеду тотчас день и ночь. Да о едином милости прошу: чего для изволишь печалиться об мне? Изволила ты писать, что предала меня в паству матери божией; такого пастыря имеючи, почто печаловать? Тоя бо молитвами и предстательством не точию я един, но и мир сохраняет господь. За сим благословения прошу – недостойный Петрушка».

Петр пишет, что был на море – обещание не сдержано. Новая причина матери беспокоиться, торопить сына, чтоб возвратился: «Сотвори, свет мой, надо мною милость, приезжай к нам. батюшка мой, не замешкав. Ей, ей, свет мой! Велика мне печаль. что тебя, света моего – радости, не вижу. Писал ты, радость моя ко мне, что хочешь всех кораблей дожидаться: и ты, свет мой, видел, которые прежде пришли – чего тебе, радость моя, тех дожидаться? Не презри, батюшка мой свет, сего прошения. Писал ты, радость моя, ко мне, что был на море: а ты, свет мой, обещался мне, что было не ходить».

А у сына было на уме, как бы пойти подальше на будущий год. Он устроил верфь в Архангельске, заложил корабль, другой заказал в Голландии. По праздникам ходил в церковь, сам читал Апостол и пел с певчими на клиросе; обедывал у архиепископа Афанасия, с которым, между прочим, толковал о плавании по морям и рекам кораблями и другими судами; обедывал и ужинал у иностранных купцов и корабельных капитанов, которые могли порассказать ему так много любопытного.

Сжегши фейерверк, Петр 19 сентября выехал из Архангельска в Москву. Здесь всю осень работал над приготовлениями к новому морскому походу и принял название шкипера вместо бомбардира. На этот раз помехи быть не могло к морскому по ходу: 25 января 1694 года умерла царица Наталья Кирилловна на 42 году своей жизни, после пятидневной болезни. Петр оплакивал кончину матери чрезвычайно, записал очевидец. После похорон (26 числа) вечером явились к царю братья и родственники покойницы, и приход их причинил новую чрезмерную скорбь чрез день, 28 числа, записано, что Петр был на празднике у Лефорта, на другой день там же. Но не одни пиры Лефорта развлекали Петра в его горе. «Федор Матвеевич! – писал он к двинскому воеводе Апраксину. – Беду свою и последнюю печаль глухо объявляю, о которой подробно писать рука моя не может, купно же и сердце. По сих, яко Ной, от беды мало отдохнув и о невозвратном оставя, о живом пишу». Это живое состояло в том, чтоб приготовлено было все нужное для строения нового корабля в Архангельске.

1 мая Петр отправился во второй морской поход, котором; придан был такой же потешный характер, как и сухопутным по ходам: адмиралом был назначен известный генералиссимус князь Ф. Ю. Ромодановский, «человек зело смелый к войне, а паче к водяному пути», как в шутку выражался об нем Петр; вице адмиралом – бывший польский король И. И. Бутурлин, контр адмиралом (шаутбенахтом) – Гордон. Первым делом Петра по приезде в Архангельск был спуск на воду корабля, который заложил он прошлый год. Потом царь отправился на яхте «Св. Петр» в Соловки; на дороге поднялась страшная буря, кораблекрушение казалось неминуемо. Петр приобщился уже св. таин из рук сопровождавшего его архиепископа Афанасия: к счастию, нашелся искусный кормчий, Антон Тимофеев, который успел ввести яхту в Унскую губу, и они стали на якоре близ Пертоминского монастыря. Собственными руками Петр сделал крест в полторы сажени вышиною и поставил на том месте, где вышел на берег; на кресте виднелась голландская надпись: «Сей крест сделал шкипер Петр в лето Христово 1694».

Побывав в Соловецком монастыре, Петр возвратился в Архангельск, где спущенный перед тем на воду корабль был оснащен, вооружен и назван «Св. Павел», ждали с нетерпением корабля, заказанного в Голландии, наконец и он явился, то был сорокачетырехпушечный фрегат «Santa profeetie» (Св. пророчество). Радость при получении этого сокровища ознаменовалась по обычаю большими пирами. «Что давно желали, ныне совершилось, – писал Петр в Москву к своим, – пространнее писать буду в настоящей почте; а ныне, обвеселяся, неудобно пространно писать, паче же и нельзя; понеже при таких случаях всегда Бахус почитается, который своими листьями заслоняет очи хотящим пространно писати». После пиров царь с своим флотом, состоявшим из трех кораблей, отправился провожать иностранные корабли и доплыл до Святого Носа, крайнего пункта на Белом море. В первых числах сентября Петр был уже в Москве.

Кроме этих потех было еще одно любимое удовольствие молодого Петра – приготовление и сожжение фейерверков. Во все потехах участвовала компания, эта знаменитая дружина, собранная из людей разных сословий, разного происхождения, побратавшихся во имя своего вождя, бомбардира и шкипера. Петр, не смотря на свою молодость и потешный характер своих занятий успел уже из окружающего общества притянуть к себе лучши силы, взять лучших людей, отличавшихся тою или другою способностию. Относительно этих способностей нас не должны смущать какие-нибудь иностранные известия, что тот или другой из сотрудников Петра имел мало сведений в том деле, которое было ему вверено: странно было бы предположить, чтоб Петр мог найти сонм гениальных людей, которые вдруг каким-нибудь чудом могли бы приобрести полное приготовление. Если бы Петр хотел окружить себя только людьми вполне приготовленными, то он должен был бы окружить себя одними иностранцами, отстранив всех русских; но этого-то он именно и не хотел и все важнейшие должности поручал русским, хотя бы и недостаточно приготовленным, но способным людям, ибо ему не нужно было делать новое дело чужими руками, что было бы легко для него, но не прибыльно для России: ему нужно было приучать русские руки к новому необходимому делу. Но понятно, что с самого же начала иностранцы, долженствующие служить своими сведениями новому делу, были необходимы, и подле русских мы встречаем в компании иностранцев, обруселых и необруселых еще, подле Ромодановского, Плещеева, Стрешнева, Апраксина, Головкина, Трубецкого, Куракина, Репнина, Бутурлина, Матвеева, Головина видим Виниуса Вейде, Кревета, Брюса. Люди, владевшие могущественным средством приобретения знаний, иностранными языками, выдвинулись и те из них, которые были способны воспользоваться своим знанием, были способны к многообразной и сильной деятельности были притянуты Петром. Так, одним из близких к нему людей сделался думный дьяк Андрей Андреевич Виниус. Сын известного нам голландского выходца Андрея Денисова Виниуса, Андрей Андреевич родился в России, обрусел, был православный, от русских отличался только своим образованием, еще при царе Алексее Михайловиче был известен как переводчик книг, составитель краткой географии. Теперь уже старик, Виниус откликнулся на зов молодого преобразователя, и мы увидим многообразную. изумительную в его годы деятельность. Подобною же деятельностию отличался и переводчик английского языка в Посольском приказе – Кревет; в Посольском приказе сидел еще переводчик – Шафиров: это будущий вице-канцлер. Дела было много, рук мало, и члены дружины должны были заниматься многими делами, по примеру своего вождя – бомбардира, шкипера и корабельного плотника.

После марсовых и нептуновых потех дружина отдыхала не веселых пирах, в сильной борьбе с иностранцем Бахусом и со своим доморощенным Ивашкою Хмельницким. Как на сухопутных и морских потехах генералиссимусом и адмиралом был Ромодановский а Петр ротмистром, бомбардиром или шкипером, так и на пирах главою компании был Никита Зотов, «Всешутейший отец Иоаникит, пресбургский, кокуйский и всеяузский патриарх». Петр был и здесь только дьяконом. На святках компания ездила Христа славить; сам царь ездил по всем боярам и палатным людям, Зотов ездил к купцам. В январе 1694 года было большое торжество: женился шут Яков Тургенев на дьячьей жене; а за ним в поезду были бояре, окольничие, думные и всех чинов палатные люди: а ехали они на быках, на козлах, на свиньях, на собаках, а в платьях были смешных: в кулях мочальных, в шляпах лычных. в крашенинных кафтанах, опушенных кошачьими лапами, в серы? разноцветных кафтанах, опушенных бельими хвостами, в соломенных сапогах, в мышьих рукавицах, в лубочных шапках. А Тургенев сам ехал с женою в государской лучшей бархатной карете; а за ним шли Трубецкие, Шереметевы, Голицыны, Гагины в бархатных кафтанах; женился он, Яков, в шатрах на поле между Преображенским и Семеновским, и тут был банкет великий три дня.

Когда молодой царь со своею компаниею потешался таким образом, в остальном обществе происходили явления, которые, с одной стороны, объясняли поведение компании, с другой – показывали, как необходимо было обществу обновление, которого собственными, внутренними средствами оно достигнуть не могло. Вот печальная летопись:

В 1693 году била челом казначея царевича Алексея Петровича Татьяна, вдова стольника Всеволожского, что в доме боярина Кондратия Фомича Нарышкина при боярине и других свидетелях стольник Афанасий Короваев называл ее воровкою. Свидетели показали: Короваев говорил, что Всеволожская – воровка и если б так приехала к нему, Афанасию, как приезжала к Степану Фефилатьеву, то он бы ее срубил. «Уже и женки ездят по разбоям!» – говорил Короваев и, когда Нарышкин спросил его, кто женки, отвечал: македонская княгиня за воровство на площадь вывожена и на плаху кладена, а вдова Татьяна приезжала к Фефилатьеву двора зажигать. Короваев показал, что он был у Нарышкина бить челом о родственнике своем Степане Фефилатьеве по делу с Всеволожскою. Татьяне доправлено бесчестье по Уложению.

Князь Александр Крупский бит кнутом за то, что жену убил. В 1694 году явились в воровстве по язычной молвке стольники Владимир с братом Васильем Шереметевы; в этом деле пытаны князь Ив. Ухтомский, Лев и Григорий Ползиковы. Леонтий Шеншин: языки на них с пытки говорили, что на Москве они приезжали середи бела дня к посадским мужикам и домы их грабили, смертные убийства чинили и назывались большими. Шереметевы были освобождены на поруки и даны для береженья боярину Петру Вас. Шереметеву; и после того языки их казнены. В том же году изменил Федор Дашков, поехал было служить к польскому королю; пойман на рубеже, расспрашиван и повинился и отъезде; из Смоленска прислан скованный в Москву, в Посольский приказ, а из Посольского приказа освобожден, потому что дал думному дьяку Емельяну Украинцеву двести золотых. В 1693 году послана была царская грамота алатырскому воеводе о посылке стрельцов в Печерскую пустынь для обереженья богомольцев от разбойников: «В ту пустынь ежегодно, июля к 8 числу, к чудотворному образу Казанской богородицы бывает съезд для богомолья, и в то же время от воровских людей и от разбойников на пустынь, и на братию, и на богомольцев бывает всякое разорение и разграбление, и в прошлых годах ту Печерскую пустынь разбойники разбивали не по одно время». В том же году по указу великих государей в Сольвычегодске бывшему земскому всеуездному старосте Пачезерской волости крестьянину Степану Пустынникову велено учинить наказание: на площади перед приказной избою бить батоги, сняв рубаху, нещадно, для тою что он, будучи в малых числах (короткое время) во всеуездных старостах по совету с малыми людьми, без ведома усольцев посадских и уездных людей. бил челом великим государям, будто со всего мирского ведома, о Максимке и Федьке Пивоваровых, чтоб им быть по-прежнему в приказной избе в подьячих, и к той челобитной он, Стенька, дважды руку приложил: вверху подписался старостою Стенькою Пустынниковым, а в другой раз вместо выборного Козырева и за себя подписался крестьянином Пачезерской волости Стенькою Федоровым; кроме того, посылал челобитную, будто от всего мира, на именитого человека Григория Дмитриевича Строганова; писал челобитье, в котором челобитье архимандрита Введенского монастыря называл ложным, затейным и своевольным, писал, что от этого в мире учинилась смута; к своему выбору и к челобитным велел прикладывать руки выборным и посадским и уездным людям, а посадские люди и волостные крестьяне с мирского совета его в старосты не выбирали, и выборному посадскому и волостным выборным его выбирать не велели. Понимали, что дела идут дурно, что так нельзя быть, но как помочь беде? Мнения делились: одни говорили, что за морем лучше и надобно смотреть туда: другие повторяли, что надобно прежде всего выгнать немцев, от которых все зло. Последнего мнения держался, как мы видели, патриарх Иоаким. Он торжествовал с падением Софьи: враг его Медведев был расстрижен, повинился в ереси, казнен как изменник, малороссийские духовные спешили уверениями, что во всем согласны с святейшим. К Барановичу, который отговаривался малороссийским обычаем, послана патриаршая грамота: «Писали мы к тебе, желая ведать согласие и единомыслие твое к св. восточной церкви и к нам, архипастырю твоему; и твое боголюбие, презирая и в ничто полагая нас, отца и архипастыря твоего, но прошествии многого времени едва отписал, и то не но своей мудрости; мы тебя спрашивали об одном, а ты отвечал о другом. Мы тебе предложили от востока, а ты, отскочивши в противную сторону, говоришь от запада; и простому человеку стыдно так говорить; вместо того, чтоб противопоставить нам обычай, преданный св. отцами, ты толкуешь о своем застарелом обычае и о новшествах, обретающихся неосмотренно в новосочиняемых ваших книгах. Изъяви нам все искренно и немедленно, да не обнаружится пред нами твое непокорство и презрение. Или ты один вне власти, нам данной? Митрополит Гедеон и архимандрит Варлаам прислали нам свое согласие и единоумие во всем. Коли ты нас о себе не известишь, не смей священнодействовать до совершенного о тебе суда; да знаешь главу и отца твоего и да научишься не быть презорлив и непослушлив к архипастырю своему и восточной церкви святой. Если же будешь согласен с св. восточной церковию и объявишь немедленно свое согласие и единоумие с нами, то священнодействуй невозбранно».

В. В. Голицын, покровитель иезуитов, сослан, и патриарх со всем освященным собором бьет челом, что «езувиты живут на Москве многое время без дела, а прежде сего изстари при предках государских римские езувиты в Московском государстве никогда не были и не живали; а ныне живучи они, езувиты, в Москве чинят многую св. соборной апостольской церкви и догматом ея противность печатными письмами и образами на полотнах и на роговой кости, также и иными прелестями, а у св. соборной апостольской восточной церкви с западным римским костелом многие несходства, и чтоб великие государи больше сего им, езувитам, за такими вышепомянутыми препятствиями в Московском государстве жить не позволили». Великие государи указали: «Езувитов (Давида и Товию) с Москвы отпустить милостиво и дать им жалованье и подводы до литовского рубежа». Иезуиты били челом, чтоб позволено им было описаться об отпуске своем к цесарскому величеству и дать бы им сроку до тех пор, пока они продадут двор свой в Немецкой слободе, который куплен из цесарской казны, и сами в дорогу уберутся. Пересылаться им с цесарем не позволили и для сборов в дорогу дали только два дня. Чтоб вперед иезуиты как-нибудь не прокрались в Россию, издан был указ: «Великие государи указали для братской дружбы с его цесарским величеством быть на Москве при одном ксендзе и другому, только б те ксендзы, живучи на Москве, ни в какие неподлежащие и не в свои дела не вступались и вере греко-российской никакой противности не чинили и русских людей не отвращали, и в домы к русским людям не ходили, а службу отправляли в домах у начальных людей римской веры, также бы и чрез почты как вестовых, так и затейных никаких писем в иные государства отнюдь не писали и не посылали, и под именем тех ксендзов в их ксендзовом платье не жили б на Москве езуиты, а были б те ксендзы светские плебаны, а не езуиты; а буде вместо тех плебанов объявятся на Москве езуиты, и те езуиты, также и плебаны высланы будут из Москвы вовсе и впредь им на Москве жить будет не позволено».

В торжестве своем над Медведевым и иезуитами Иоаким, разумеется, не мог стать ласковее к служилым иноземцам, против которых сильно вооружался и прежде. 28 февраля 1690 года, но случаю рождения царевича Алексея Петровича, знатнейшие из этих иноземцев должны были обедать за царским столом; патриарх настоял, чтоб их не было за столом, и это в то время, когда молодой царь и вельможи его не могли обойтись без иностранцев, сами ездили к ним и к себе постоянно приглашали. Перед смертию (в марте 1690 года) Иоаким составил завещание, в котором увещевал государей не допускать православных христиан дружиться с еретиками-иноверцами, латинами, лютеранами, калвинами и безбожными татарами, не давать иноверцам строить свои мольбища, а которые уже построены, разорить; чтоб запретили в полках и во всем государстве проклятым еретикам быть начальниками: «Какая от них православному воинству может быть помощь? только гнев божий наводят. Когда православные молятся, тогда еретики спят; христиане просят помощи у богородицы и всех святых – еретики над всем этим смеются; христиане постятся – еретики никогда. Начальствуют волки над агнцами! Благодатиею божиею в русском царстве людей благочестивых, в ратоборстве искусных очень много. Опять напоминаю, чтоб иноверцам-еретикам костелов римских, кирок немецких, татарам мечетей не давать строить нигде, новых латинских и иностранных обычаев и в платье перемен по-иноземски не вводить. Удивляюсь царского синклита советникам полатным и правителям, которые на посольствах в иных землях бывали, видели, что всякое государство свои нравы и обычаи имеет в одеждах и поступках, свое держат, чужого не принимают, чужих вер людям никаких достоинств не дают, молитвенных храмов им строить не позволяют; в немецких государствах есть ли где церковь благочестивой веры?»

Не ранее трех месяцев по смерти Иоакима. в июле 1690 гола, собор начал рассуждать о выборе ему преемника: высшие указывали на Маркелла, митрополита псковского, человека ученого и образованного, низшие были против Маркелла и указывали на Адриан митрополита казанского. Царь Петр пристал к архиереям и хотел Маркелла, но царица Наталья Кирилловна с архимандритами, игуменами и нижним духовенством стояла за Адриана. Врагам Маркелла не нравилась его обширная ученость, и они говорили, что ученый патриарх будет благоприятствовать иноверцам; какой-то архимандрит подал царице сочинение, где обличал Маркелла в ереси. Враги Маркелла пересилили, и Адриан был возведен на патриаршество.

Новый патриарх не мог не обратить внимания на страшное зло, семейную неурядицу, происходившую от неправильных отношений двух полов, от странного способа заключения браков. В ноябре 1693 года Адриан издал указ: «Священницы сопружествующие согласия жениха и невесты не истязуют и небрежно о сем имут, можицею и не хотяще едино лицо другому и не любящися между собою сопружествуют и по сицевому началу и прочее житие тех мужа и жены бывает бедно и друг друга наветно и детей бесприжитно, и то творится вельми грешно и пребеззаконно: и великий господин указал досматривать, чтоб отныне к венчанию приходящих жениха и невесту священником поособно истязовати и накрепко допрашивати, по любви ли и согласию друг другу сопружествуются, а не от насилия ли или неволи каковы, а будет женское лицо, а паче девицы стыдятся сие рещи, допрашивати родителя ея, паче же матерь, или аще матери не имать, сестры ея допрашивать о том, и аще кое их лице, паче же девическое совершенно умолчит или иное каковое знамение появит, отвращение лица от сопружника, плевание или отрясение руками, и таковых не сопружествовати, дондеже совершенное согласие ко друг другу появят».Разумеется, средства, предложенные в указе, не могли уничтожить или ослабить зло; странно было допрашивать отца и мать когда браки заключались по их единственной воле; но указ этот очень важен для нас в том отношении, что служит введением к последующим мерам Петра насчет заключения браков.

Правительство светское должно было обратить внимание на бесчинства, которые позволяли себе безместные монахи и монахини попы и дьяконы. В марте 1694 года состоялся именной указ: «Буде безместные чернецы и черницы в Кремле, Китае, Земляном городе и попы и дьяконы безместные же, безчинно и неискусно, также которые гулящие люди, подвязав руки или ноги, а иные глаза завеся и зажмуря, будто слепы и хромы, притворным лукавством просят на Христово имя милостыни, а по осмотру они всем здоровы: и тех чернецов и черниц и попов и дьяконов имать и приводить их в Стрелецкий приказ, а из Стрелецкого приказа отсылать в Патриарший приказ, чтоб отнюдь чернецы и черницы и безместные попы и дьяконы по улицам нигде не бродили и по кабакам не водились». Еще прежде новгородский митрополит Корнилий велел своим подьячим и недельщикам хватать на кружечных дворах лиц духовного звания, также и по улицам в нетрезвом виде и приводить в митрополичий приказ, «и от того себе скупов и поминок не имать и их не отпускать».

Борьба с раскольниками продолжалась в прежней силе.

Мы видели, что козаки-раскольники ушли с Дону на реку Аграхань, во владения шевкала тарковского. В начале 1691 года был отправлен к ним с призывною грамотою дворянин Басов. Когда в половине марта он приехал на Дон и потребовал у тамошних козаков, чтоб они дали ему провожатых и отпустили на Аграхань, то козаки отвечали: «Отпустить нам тебя нельзя, потому что мы уже раз посылали к раскольникам с царскою же грамотою, и они одного посланного убили и двоих других отпустили на Дон и с ними к нам приказали, чтобы мы отнюдь вперед с государевыми грамотами и войсковыми письмами к ним никого не присылали, а пришлем, то всех побьют». Послали в Москву к великим государям за указом; указ пришел: ехать Басову на Терек ко вдове князя Алегука Сунгеневича Черкаского, княгине Тауке Салтанобековне, и как она велит ему поступать, так и делать. Басов взял троих козаков с Дону и поехал к княгине Тауке на Царицын, на Астрахань и на Терек, из Терека приехал в улусы к княгине Тауке. Выслушав, в чем дело, княгиня послала в улусы к шевкалову брату Алибеку, чтоб приехал с нею повидаться. Алибек приехал, и Таука говорила ему, чтоб взял Басова с козаками и отвез их к брату своему шевкалу и сам уговаривал бы его, чтоб отдал в царскую сторону беглых с Дону козаков-раскольников. Поехали к шевкалу; тот, выслушавши Басова, отвечал: «Козаки пришли ко мне с Дону волею и живут в моем владении по воле же; я за ними не посылал и выслать мне их неволею нельзя, потому что у нас так не водится, почитаю я их у себя за гостей; а чтоб они великим государям вины свои принесли и шли жить по-прежнему на Дон, о том я говорить им буду и милостию государскою обнадеживать, как возможно, но обратятся ли и пойдут ли на Дон или нет, того не ведаю; если пойдут, то я их держать не стану, отпущу тотчас; а ты бы к ним не ездил; если поедешь, то убьют они тебя до смерти, обошлюсь с ними я».

Послал шевкал к раскольникам в первый раз есаула; есаул возвратился с ответом, что козаки ездить к себе Басову не велели; а приедет, убьют. Послал шевкал в другой раз брата своего Алибека; тот привез ответ подробнее, раскольники говорили: «Чтоб вперед к нам из Москвы и с Дону никого не присылали и людей понапрасно не теряли; нам здесь жить хорошо и повольно, шевкал веры у нас не отнимает, живем, как хотим, веру держим, как кто знает, нужды нам никакой нет, идти нам назад в домы за каким добром? Знаем, что нам будет!»

Чрез несколько времени приехали к шевкалу от раскольников четыре человека, долго сидели у шевкала, а потом виделись и с Басовым; тот их всячески увещевал, царскою милостию обнадеживал и давал им государскую грамоту; но раскольники грамоты не приняли и говорили: «Ваши цари солгали голове нашему шевкалу в жалованье, обещанного не прислали, а нам и подавно солгут; а хотя и ратных людей на нас пошлют, то нам весть будет из Астрахани от иноземцев тотчас, и по ведомости пойдем мы к хану в Большую Кабарду; а там нам никто ничего не сделает». Басов узнал наверное, что шевкал раскольников не выдаст, потому что с ними вместе ворует, посылает людей своих с ними на море грабить и половину добычи берет себе.

В начале 1693 года атаман козаков-раскольников Семен Саратовец с семью товарищами явился к крымскому хану с жалобою на кумыков, ханских подданных, которые осенью напали на козаков и взяли в плен 250 человек жен и детей, кроме того, отбили всю добычу, которую взяли раскольники, разбивши два персидские судна. Козаки просили управы у хана, просили также указать место, где бы им поселиться на Куме-реке особо, а между кумыками и черкесами жить больше не хотят. В думе у хана было приговорено исполнить все просьбы козаков, причем хан обещал дать им две пушки с припасами. В это время в Крыму жил русский гонец Айтемиров; толмач его при встрече с Саратовцем спросил его: «Для чего вы милость государскую к себе забыли и, оставя христианство, какого добра у бусурман себе ищете?» Саратовец отвечал: «А как нам на Дону жить? Старую веру ныне выводят, а держат новую, и крестное сложение не так, как прежде бывало, и для той новой веры с Дону у нас к Москве забрали людей добрых и заслуженных. Кирея Матвеева с товарищи, и показнили неведомо за что, и нам на Дону поэтому жить нельзя. Увидим мы и здешнюю татарскую правду, как они нам все отдадут; а если татары ничего доброго нам не сделают, то мы знаем дорогу и на Дон по-прежнему и надеемся, что великие государи принять нас туда укажут».

Как видно, раскольники были удовлетворены, потому что в июне 1693 года черноярский воевода доносил астраханскому, что 6 июня прибежали безвестно сверху из стана воровские воинские люди, человек сот с пять и более, и к городу приступали, и с теми воровскими воинскими людьми бой был долгое время; а знатно с теми ворами были раскольщики-козаки. Астраханский воевода отвечал черноярскому: писал с Дону атаман Фрол Минаев, что вышли к ним в войско из-за Кубани два полоняника и сказали: воровские козаки-раскольщики, которые живут за Кубанью, собираются идти, соединясь с крымскими и едисанскими мурзами, большим собранием, для воровства, под царицынскую заставу к Волге-реке, на рыбные ватаги и к Черному яру.

С севера также неутешительные вести: в марте 1690 года в Устюжском уезде, в Черевковской волости, сожглось более сотни раскольников, мужчин, женщин и младенцев. 21 июля 1693 года пришли силою в Пудожский погост раскольники, незнаемые люди и жители того же погоста, вошли в церковь, били всполох в церковные колокола, церковь у попов отняли и засели, самих попов били, домы их разграбили и разорили, а по смете раскольников было ста два и больше, между ними монах и много дьячков, один назывался Василием Емельяновым, которого другие называли учителем. Раскольщики влезли на церковные главы и кресты на них и внутри церкви иконы водою обмывали; при этом три женщины были будто вне ума, а как образумились, говорили, что в церквах надобно действовать Василью Емельянову с советниками, а попам отказать. По царскому указу олонецкие воеводы послали на раскольников сотника стрелецкого и подьячего. Посланные, узнав, что раскольники засели в деревне Строкиной в четырех избах, отправились с понятыми людьми их уговаривать, чтоб принесли покаяние; но раскольники в ответ говорили всякие богомерзкие слова, на церковь и на четвероконечный крест великую хулу износили; стрельцы обступили около дворов и хотели перехватать раскольников живыми, но те начали отстреливаться; стрельцы стали просекать стены, тогда раскольники зажгли избы и сгорели все без остатка. В Олонецких местах образовался знаменитый Выговский монастырь, о начале которого рассказывал крестьянин Терентий Артемьев из Шуйского погоста Мунозерской волости: «Приходил в нашу деревню Ек-наволок к сестре своей в гости той же волости крестьянин Митрошка Терентьев и, призвавши меня, начал подговаривать в раскол на леса за Онежское озеро. Я его послушал и с ним в раскол пошел; да с нами же шли прежние его, Митрошкины, товарищи, и пришли мы, пять человек, в Шуйский погост в вотчину Тихвина монастыря к празднику, к Благовещеньеву дню, и жили в деревне на Хошозере две недели для распутного времени. Жили мы у Митрошкиных советников, и приходили к Митрошке на совет для расколу крестьяне Шуйского погоста, советовались, чтоб в раскол на леса ходить. Проживши здесь две недели, прошли мы по льду чрез Онежеское озеро на лыжах на берег в пристанище судовное и пошли на леса к востоку, а дорога учинена пешеходная, верхом на лошади для болот, дрябей и лесов проехать с нуждою можно. У Белого озера у Митрошки построена келья, где с Митрошкою живут раскольники, человек с десять из разных мест. От Митрошкиной кельи до Верхнего Выга-реки дикими лесами болотами и дрябями пешею дорогою 15 верст, а на лошадях проехать нельзя. Подле той реки построено келей с десять, живут в них начальник раскольнический, беглый соловецкий чернец Корнышка (Корнилий) с товарищами и советниками своими; ростом он, чернец, невелик, седат и стар; в сборе у него раскольников из разных городов и мест, мужеского пола, женок, девок и старин человек со сто. Кельи стоят подле Выга-реки врознь, между иными кельями расстояния полверсты и больше; да на реке против тех келий построена мельница; ружья никакого мелкого и припасов в тех кельях нет, а только у них построены малые хороминки на столбах и в них держат хлеб, а пашут они без лошадей и землю размягчают железными кокотами. При мне приходили к чернецу из иных келий на исповедь, и он их исповедовал и причащал, а как он причастье строил, я видел: взяв ягоды брусники и муку белую ржаную или пшеничную, смешав вместе, и тем их причащал. Будучи в тех пристанищах на лесах, слышал я, что есть раскольническое пристанище на той же реке Выгу выше, начальник в нем бывший церковный дьячок Данило Никулин, и с ним в сборе многое число и беспрестанно множатся; келья у Данилы великая, и в ней устроены окна, откуда от присыльных людей борониться, три пушки медные привезены от моря, пищалей, бердышей и пороху много, покупают оружия, выезжая по ярмаркам, хлеб пашут на лошадях, рыбу ловят на диких озерах».

Кроме раскольников у церкви были другие враги, которые не бежали ни в леса, ни в степи, но открыто в столице объявляли свои взгляды, не подвергаясь, впрочем, за них ни заточению, ни сожжению. От описываемого времени дошла до нас любопытная проповедь, говоренная патриархом в день св. Алексия митрополита перед одним из походов на турок. Вооружаясь против старого порока – пьянства, проповедник вооружается и против новых грехов: «Не только прочие в году узаконенные посты, но и великую четыредесятницу многие презирают. Мужчины, женщины, юные отроки и священного чина люди всегда упиваются; и вином, и табаком, и всяким питием без сытости пьяны, и съедают не только запрещенные яствы, но рвением и завистию друг друга съедают. убивают и грабят, неправдосудствуют и обижают. Общая пословица носится: все то людям изъян, отчего кто пьян. Мера во всем человека в доброе дело будит, безмерно же не токмо вредный и скаредный табак, но и ренское вино губит. Теперь и благородные и простые, даже юноши, хвастаются пьянством, говоря бесстыдно друг другу: тогда-то и тогда я был пьян и церковное торжество в праздники господни проспал. Не только по пьяным и ночным своим празднищам, но повсюду люди не ученые, в церкви святой наших благопреданных чинодейств не знающие в других о том не спрашивающие, мнятся быть мудрыми, но от пипок табацких и злоглагольств люторских, кальвинских и прочих еретиков объюродели. Совратясь от стезей отцов своих, говоря: для чего это в церкви так делается, нет никакой в этом пользы, человек это выдумал. и без этого можно жить. Едва только святым книгам узнает имя или склад словесный, и уже учит архиереев и священников, монастыри правит, людям всем тщится повелевать, устроять чины церковные и гражданские. Еретики и раздорники говорят: на что эти посвящения, памяти но усопших душах, молебны богу, богородице, угодникам божиим?»

Призванные на защиту церкви ученые старцы Иоанникий и Софроний Лихуды преподавали в Заиконоспасском монастыре риторику на греческом и латинском языках и логику по системе Аристотеля. Но эти занятия были прерваны соблазнительным происшествием. У старца Иоанникия был сын Николай, который носил в Москве княжеский титул, хотя более был известен под именем учителева сына. Этот Николай завел связь с дочерью задворного конюха Марьею Селифонтовою; он ее увез, одел в мужское платье, привез в школы, запер в чулане. Потом нанял ей квартиру, где держал под надзором своего холопа и жены его. Наконец стал ей говорить, что, одевши ее в мужское платье и убравши в накладные волосы, будет водить ее в школы, учить по-гречески, под именем своего племянника. Это предложение пришлось не по нраву Марье Селифонтовой; особенно не понравилось ей, когда Николай объявил, что увезет ее в Венецию или выдаст замуж за одного своего родственника, и в случае сопротивления грозил смертию. Марье удалось склонить на свою сторону караулившего ее холопа, чрез которого она дала знать обо всем отцу своему. Отец поспешил к ней на помощь и «вынул ее с стрельцами», хотя прежде смотрел благосклонно на поведение дочери. Когда Марья рассказала все в Разряде, то отсюда послали в школы взять Николая Лихудия и привести его для допросу. На Никольскую отправились разрядные подьячие и стрельцы. Подьячие поставили стрельцов у ворот, а сами пошли для повестки к учителям; взявши Николая, они вели его по верхним переходам, как вдруг из школы выбежали старцы и ученики, схватили подьячего, начали его бить и за волосы таскать; подьячий кликнул стрельцов, чтоб не подали, но и стрельцы на этот раз не могли ничего сделать: монах с учениками гонялся за ними, бросал скамьею, кричал: «Что вы приходите воровски!» Наконец подьячих и стрельцов согнали с переходов и ворота заперли. Такое поведение стариков Лихудов, разумеется, не могло заставить правительство благосклонно смотреть на князя Николая, хотя он и клялся, что не имел намерения уехать в Венецию, будучи облагодетельствован царями, что девка Манка – особа, известная своим безнравственным поведением, и верить ей нечего. Лихудам, как видно, не понравилось после этого в Москве, и в августе 1694 года пограничным воеводам были разосланы указы – ловить греческих монахов, братьев Иоанникия и Софрония, и детей последнего, Николая и Анастасия, ушедших из Москвы. Беглецы были пойманы, и понятно, что не могли остаться в прежнем значении: их сослали из академии в типографию, где они стали учить италиянскому языку.

От 1694 года дошла до нас роспись боярских и иных чинов детям, которым по именному указу учиться италиянскому языку у учителей-греков – Иоанникия и Софрония Лихудиевых. Боярские дети: князя Петра Ив. Хованского два сына, Федора Петр. Салтыкова два, Алексея Петр. Салтыкова два, Ив. Фед. Волынского два. Дети стольников: князя Фед. Андр. Хилкова два сына, князя Ив. Мих. Черкаского шесть сыновей, Сем. Алексеев. Языкова один. Дьячьи дети: Волкова один сын, Кондратова один, Степанова один, Иванова два, Верещагина два, Полянского один, генерального писаря Инехова один. Из дворян: Палицына один; уставщика один. Гостей и гостиной сотни 23 человека.

Новости, начавшие вводиться в описываемое время, корабли, фейерверки, возбуждая умственное движение в одних, распаляли воображение в других и повели к следующему явлению. В апреле 1694 года закричал мужик «караул» и сказал за собою государево слово, приведен в Стрелецкий приказ и в расспросе сказал: сделал он крылья, станет летать, как журавль. По указу в. государей сделал он себе крылья слюдяные, стали 18 рублей из государевой казны. В назначенный день боярин князь Ив. Бор. Троекуров вышел смотреть, как полетит журавль; мужик надел крылья, перекрестился и начал подымать мехи, но никак не мог подняться. «Тяжелы сделал крылья», – говорил он, бил челом, чтоб ему сделать другие крылья, станут всего в пять рублей. Но боярин раскручинился, и вместо крыльев учинено мужику наказание: бить батоги, сняв рубашку, и деньги 18 рублей велено доправить на нем, продать все имение.

Внешняя деятельность правительства в описанные четыре года по свержении Софьи представляла не много замечательного. Заведование иностранными делами после В. В. Голицына принял на себя Лев Кириллович Нарышкин. Он отличался важным в его положении качеством – спокойным беспристрастием; но вовсе не отличался предприимчивостию; притом же неудачные походы в Крым и холодность, даже враждебное расположение союзников-поляков не могли дать больше охоты к деятельному продолжению войны. А между тем в Малороссии и в русских областях, находившихся под польским владычеством, происходили любопытные явления.

10 августа 1689 года, когда Москва, вследствие удаления царя Петра, была в недоумении и страхе, подъезжал к столице, к Калужским воротам, гетман обеих сторон Днепра Иван Степанович Мазепа. По указу великих государей и великой государыни к нему навстречу отправился дьяк Бобинин с каретою из царской конюшни. Мазепа, севши в карету, сказал: «Слава господу богу, что, по милости великих государей, благоволил господь бог быть в их царского величества карете. Какая это карета? Видно, что стародавнего немецкого дела». – «В этой карете всегда въезжают великие и полномочные послы иностранных государей», – отвечал дьяк. Потом гетман завел речь о крымском походе, о победе великороссийских и малороссийских войск над татарами: «Никогда еще такой победы над крымцами и такого страха им не бывало, как теперь промыслом ближнего боярина князя Вас. Вас. Голицына. А что за безводными и бескормными местами и за другими препятствиями перекопского вала и башен не разорено, так сделать это было трудно. Читал он, гетман, хронику, в которой написано именно: в древних летах приходил на Крым Дарий, царь персидский, со множеством войска и хотел Крым взять и разорить, а в то время Крым еще и не так был укреплен: и за такими же безводными и бескормными местами и иными трудностями Перекопи взять и Крыму разорить не мог, только войска своего под Крымом потерял с 80000, и с великим стыдом насилу от Перекопи отступил и впредь обещание положил – на Крым войною отнюдь не приходить. А ныне царского величества ратные люди бились с татарами под Перекопом мужественно и поганских трупов положили множество, а сами отведены в целости».

На встрече во дворце Ивану Степановичу говорили длинную речь, что мужественною и храброю службою князя Вас. Вас. Голицына и его, гетмана, бусурманы нечаянно и никогда неслыханно от государских ратей в жилищах своих поражены и от страха сами своим жилищам явились разорители.

Дела пошли плохо для Софьи и Голицына, Шакловитый был выдан, все стремились к победителям к Троице, поехал туда и гетман в большом страхе за свои прежние отношения к падшему правительству. Действительно, у Троицы были люди, которые советовали отделаться от голицынского клиента; но другие думали иначе: до сих пор гетманы сменялись только вследствие явной измены или желания самих малороссиян. А если не сменят гетмана, то надобно привлечь его на свою сторону милостями, и вот Мазепа был встречен и у Троицы также похвальною речью за верную и радетельную службу и за усердное в воинском деле попечение. Гетман, жалуясь на болезнь, отвечал короткою речью, что обещается служить великому государю до последней капли крови. Мазепа, видя милостивый прием, спешил рассеять всякое подозрение в новом правительстве полным разрывом со старым: доносил, что угрозы Леонтия Неплюева заставили его давать Голицыну богатые подарки деньгами и вещами, и потому бил челом, чтоб его вознаградили за это из имения Голицына. Челобитье было принято как знак полной приверженности к новому правительству, и все просьбы Мазепы были исполнены. Он приезжал в Москву за жалованною грамотою, подтверждавшею все прежние права и вольности малороссийские; грамота была дана. Мазепа также бил челом о прибавке великороссийских ратных людей в малороссийские города; о точной переписи козаков, чтоб после, смотря по обстоятельствам, нельзя было никому сказываться то козаком, то мужиком; о пополнении охочих полков; о том, чтоб великороссийские посланцы не смели требовать подвод без предъявления царских грамот: на все последовало согласие. Гетман поставил на вид, что необходимо ограничить винокурение, которое страшно истребляет леса, вследствие чего большинство жителей терпит и еще более будет терпеть вреда, тогда как очень немногие обогащаются; государи указали гетману сделать по своему рассмотрению, остерегая, однако, накрепко, чтоб посполитым людям не было никакой тягости и разорения, потому что малороссияне пожалованы прежними их правами и вольностями. Мазепа обещал посоветоваться об этом со старшиною. Следовали частные дела: гетман жаловался на бывшего переяславского полковника Дмитрия Райчу, который постоянно бранит его заочно и бесчестит при старшине и полковниках; Мазепа объявил, что он будет жаловаться на Райчу на рождественском съезде старшине и полковникам. Наконец, Мазепа выхлопотал царский указ, которым велено было стольнику князю Юрию Четвертинскому выехать из Москвы в Малороссию. Четвертинский, приехав в Малороссию, женился на дочери Самойловича и жил, по приказанию Мазепы, в Глуховском уезде, в хуторе Дунаевском вместе с тещею.

Таким образом, падение Софьи и Голицына не нарушило добрых отношений гетмана к правительству русскому. Враги Мазепы сильно обманулись, но еще не думали отказываться от надежды повредить гетману в Москве. Польша была готовым к тому орудием. К русскому резиденту в Польше стольнику Волкову 16 декабря 1689 года пришел по знакомству шляхтич благочестивой веры Подольский, который при короле исправлял должность покоевого (комнатного) дворянина. На этот раз Подольский принес важные вести. Недели с три тому назад приехал к королю из России через Смоленск монах Соломон, который был с образом Спаса в крымском походе. Соломон привез к королю письмо от гетмана Мазепы, написанное еще в то время, как гетман пошел от Перекопи в Батурин. О чем писано в письме, Подольский сказал, что не знает, только подпись не гетманской руки, а печать гетманская большая. Король велел монаху жить близ Жолквы в монастыре, и не знает, как отвечать на это письмо, ибо ему известно, что цари к гетману и ко всей старшине благоволят. Волков отвечал, что Мазепа служит царям верно, и письмо должно быть составное, воровское, а не гетманское, составлено для того, чтоб навести на гетмана царскую немилость: подлог ясен из того, что подпись не гетманской руки, а печать могли подделать; король таким письмам верить бы не изволил и приказал бы чернеца отослать, в Россию. Шляхтич заметил, что выдать монаха нельзя, потому что ему и тем людям, которые писали письмо, придется плохо. В то же время Волков узнал, что приехали к королю из Запорожья полковники Лазука и Забияка с письмами от кошевого Гусака. Запорожцы жаловались, что с царской стороны им большое утеснение; запасов в Сечь не пропускают, за добычею ездить вниз Днепром нельзя, опасно от татар. Для этого они с ханом крымским помирились и бьют челом королю, чтоб принял их под оборону и прислал указ, как им с русской стороны быть безопасными и держать ли мир с крымским ханом или воевать с ним? Тот же шляхтич Подольский говорил Волкову, что король запорожцев в подданство не примет, разве прикажет им что тайно. Достоверно, что король имеет дружбу с Крымом и будет рад всякой смуте между козаками городовыми и запорожскими, потому что нынешний вечный мир королю не прибылен и не потребен, королю жаль городов и земель, уступленных царям. Подольский объявил также, что король послал на Украйну шляхтича Искрицкого неизвестно зачем, а дочь Искрицкого за миргородским полковником Апостоленком.

Волков при первом свидании с коронным гетманом Яблоновским спросил у него, что значит этот приезд запорожцев к королю? Яблоновский отвечал, что король никогда не нарушит мирного договора, не примет Запорожья в свое подданство; запорожцы приехали для вступления в службу королевскую под тем предлогом, что на Запорожье большой голод вследствие непропуска туда запасов из России; но вступление нескольких запорожцев в службу королевскую договора не нарушает.

24 декабря опять пришел к Волкову Подольский с вестями: 22 числа король отпустил монаха Соломона на Украйну, письма никакого с ним не послал, а велел на словах привлекать гетмана к себе, обнадеживать его своею милостию и жалованьем. Подольский подтвердил и о запорожцах, что они действительно просятся в оборону королевскую; король призывал к себе Лазуку и Забияку, после чего при дворе разгласилось, что король хочет принять всех запорожцев в оборону тайными вымыслами; король старается всякими мерами, чтоб и городовых козаков помутить и к себе привесть.

В начале 1690 года новые вести о неприязни польской. Лубенский козак Мозыра ездил по своим делам в Польшу и, возвратясь в Батурин, рассказывал о своем разговоре с гетманом Яблоновским. Гетман, расспросив его, что делается на Украйне, примолвил: «Мы знаем наверное, что взят в Москву и с старшиною гетман Мазепа и также сослан в Сибирь, где и старый Самойленко; видишь хитрость и лживость московскую: не хотят они распространять вольность Войска Запорожского, хотят его ни на что свести, чего не дай боже. Москва и нас обманула: однако мы промышляем отплатить ей таким же способом».

В марте месяце монах Соломон возвратился из Украйны в Польшу и, не доезжая полмили до Варшавы, в селе Солке нанял студента писать письма от имени гетмана Мазепы: одно к королю, другое к гетману Яблоновскому; в обоих письмах говорилось, что он, Мазепа, со всем Войском Запорожским желает быть в подданстве у королевского величества; за работу студенту монах дал два ефимка, имя гетманское написал сам и запечатал поддельною печатью. Монах остался в Солке, а студент отправился в Варшаву, где, пьянствуя с товарищами в корчме, он расхвастался, каким способом заработал ефимки, и в доказательство прочел черновые письма, оставшиеся при нем. Донесли королю, тот призвал к себе студента, и студент рассказал ему дело, как было. Чрез несколько времени приезжает в Варшаву и сам Соломон, прямо к королю, и подает письма от гетмана Мазепы; но тут сейчас же очная ставка со студентом, который подает и черновые письма для окончательной улики. Соломон должен был повиниться, повинился, что и прежде приезжал также с воровскими письмами, а у гетмана Мазепы никогда не бывал. Король велел его посадить в нижние палаты дворца Яна Казимира и держать за крепким караулом; а студенту велел выдать два сукна и несколько ефимков. Все это Волков проведал от верных людей, от православных священников, которые знакомы с ближними королевскими людьми.

Этим, однако, дело не могло кончиться, потому что король, когда в первый раз получил гетманское письмо от Соломона и отослал последнего с устным ответом к Мазепе, в то же время поручил львовскому епископу Иосифу Шумлянскому войти в сношения с гетманом. Шумлянский охотно принял поручение, потому что в отпадении Мазепы от Москвы увидал средство достигнуть заветной цели – киевской митрополии. Он немедленно же отправил к Мазепе доверенного человека шляхтича Доморацкого с таким письмом: «Молю вашу милость поскорее объявить, в какие отношения желает вступить к королю и республике; теперь, во время сейма, самое удобное для тебя время отозваться со своим желательством к королевскому величеству чрез меня, желательного тебе, республике и королю слугу. Желаем одного: отпусти как можно скорее вручителя этого письма, объявивши ему, что хочешь сделать для короля и республики. В божие время работайте и промышляй те, как бы снять то иго с вольной шеи своего народа. Когда уверимся в приязни вашей милости, сейчас же начнем работать насчет обеспечения, какое должны будут дать вашей милости король и республика». Изустно Доморацкий объявил, чтоб гетман поскорее отзывался со своим желательством на сейм, который будут нарочно тянуть до того времени, пока получат этот отзыв, и ему, Доморацкому, велено как можно спешить, чтоб непременно возвратиться к Светлому воскресенью по новому календарю. Двум полковникам, стоящим недалеко от границ малороссийских, дано приказание быть наготове и по первой обсылке гетмана спешить безо всякой отговорки в Малороссию. Если бы теперь гетман вскоре отозвался с желательною склонностию к польской державе, то епископ Шумлянский, одевшись в мирское купеческое платье, сам приехал бы тайно в Батурин, чтоб именем королевским переговорить обо всем из уст в уста: о вольностях и правах войсковых и чести гетманской, как все это должно быть на будущее время.

Мазепа стоял с войском в Лубнах, когда получил это страшное посольство: он велел отдать Доморацкого под караул, подвергнуть его пытке, а письмо Шумлянского отправил немедленно в Москву, куда вслед за тем прислан был и Доморацкий, который был поставлен пред польским резидентом Домиником Довмонтом и повторил пред ним, от кого и зачем был прислан к Мазепе. Резиденту дано было выразуметь, какая с королевской стороны явная противность: как теперь после этого поступать, чему верить, где обнадеживание и обязательство союзное и правда?

Между тем в марте 1690 года в Киеве подкинуто было письмо на имя царей, в котором говорилось: «Мы все, в благочестии живущие в сторонах польских, благочестивым монархам доносим и остерегаем, дабы наше прибежище и оборона не была разорена от злого и прелестного Мазепы, который прежде людей наших подольских, русских (галицких) и волынских бусурманам продавал, из церквей туркам серебро продавал вместе с образами; после, отдавши господина своего в вечное бесславие, имение его забрал и сестре своей в наших краях имения покупил и покупает; наконец, подговоривши Голицына, приехал в Москву, чтоб вас, благочестивого царя Петра Алексеевича, не только с престола, но и со света изгнать, а брата твоего Иоанна Алексеевича покинуть в забвении. Другие осуждены, а Мазепу, источник и начаток вашей царской пагубы, до сих пор вы держите на таком месте, на котором если первого своего намерения не исполнит, то отдаст Малороссию в польскую сторону. Одни погублены, другие порассыланы, а ему дали поноровку, и он ждет, как бы свой злой умысл втайне совершить. И Шумлянский наш униат, а на деле римлянин, поддается московскому патриарху нарочно, чтоб там, вместе с Мазепою, мог удобнее ковать пагубу престолу вашему царскому».

Киевский воевода князь Михайла Ромодановский переслал письмо в Москву, откуда немедленно отправился в Батурин подьячий Михайлов, который должен был отдать письмо гетману, уверить его в милости царской и спросить: «Как он, гетман Иван Степанович, рассуждает, в польской ли стороне это письмо писано и какое он в Польше имеет подозрение? Или подозревает он кого-нибудь из великороссийских и малороссийских жителей? не из Запорожья ли? Написаны такие дела, о которых в Польше и Литве, кажется, и знать нельзя. Подумал бы гетман, как об этом письме розыскать?»

Приняв письмо у посланного, Мазепа пять раз поклонился до земли, благодаря за милость царскую; потом прочел письмо, осмотрел его со всех сторон, взглянул на образ богородицы, прослезился и сказал, воздев руки к образу: «Ты, пресвятая богородица, надежда моя, зришь на убогую и грешную мою душу, как денно, так и ночью непрестанно имею попечение, чтоб помазанникам божиим до кончины живота своего услужить, за их государское здравие кровь свою излить; а враги мои не спят, ищут, чем бы могли меня погубить».

Насчет составителя письма гетман писал государям: «Не могу я вполне малым моим умом понять, от кого бы именно произошло это лукавое, плевелное и злоумышленное письмо. Подозреваю я Михайлу Гадяцкого, который недавно еще обнаружил ко мне неприязнь, старался навести на меня гнев царский и домогался сам быть гетманом и при бывшем гетмане пасквиль на меня подкинул, будто я отравил гетманского сына Семена и дочь его, боярыню Шереметеву, а на самого гетмана напустил болезнь глазную, да и в Москве живучи, писал на меня пасквили. Неисцелимую он имет болезнь рассылать всюду письма – и на Запорожье, и на Дон, и в Белую церковь, и в Крым. От полковничества Гадяцкого он отставлен, но ревность к исканию славы и чести никогда в нем не угаснет. Покорно прошу перевести его из села, в котором он живет в Лебединском уезде в близости к Малой России, на другое какое-нибудь место. Да и то смею покорно донести: кто это письмо писал, тот должен знать и о чернеце Соломоне, которого какой-то враг мой отправил в Польшу с воровскими письмами будто от моего имени, потому что в нынешнем воровском письме написано, будто Шумлянский во всем со мною соглашается; к этому Шумлянскому и Соломон в Польше имел прибежище: если б этот враг не надеялся что по наущению Соломона Шумлянский будет ко мне писать, то для чего ему в своем пасквиле поминать о Шумлянском?»

В разговоре с Михайловым Мазепа сказал, что вместе с Гадяцким он подозревает Райчу и Полуботка; в письме есть выражение «Для милосердия божия», это выражение употребляет всегда Райча в письмах, а Полуботок Гадяцкому свой и с Райчею друзья «Неприятности мне большие еще оттого, – прибавил Мазепа, – что живет в Малороссии сын митрополичий, зять Самойловича князь Юрий Четвертинский, беспрестанно рассевает он в народе злые слова, что быть Самойловичу опять гетманом; недавно батуринскому попу Василью говорил, что, где прежде была вода, тaм и опять будет; к тестю моему царская милость есть, будет здесь по-прежнему, увидишь, что его злодеям будет!» Мазепа просил, чтоб перевести Четвертинского с женою в Москву, а тещу его отослать к мужу; князь Юрий – стольник, и в этом чине ему далеко от Москвы быть не годится. Когда на прощание Михайлов потребовал у Мазепы назад подметное письмо для хранения в Посольском приказе, то гетман переменился в лице и, выслав всех вон из хоромины, сказал: «Сперва я милостию царскою был обрадован, а теперь во сто раз больше опечален: думаю, что этому письму великие государи изволили поверить и о голове моей будут мыслить». Тщетно Михайлов уверял гетмана в противном, говорил, что письмо нужно в Москве для розыска о злодее, кто его сложил, – Мазепа никак не согласился отдать письмо и при этом сказал писарю Кочубею: «Еще мне за сердце щепа влезла: просят письмо назад».

Просьба Мазепы была исполнена: Михайлу Гадяцкого велено взять из Лебединского уезда в Москву; туда же велено выслать князя Юрия Четвертинского с женою и тещею; Леонтия Полуботка отставить от переяславского полковничества.

Но Мазепа этим не удовольствовался относительно Гадяцкого и Полуботка; он писал царям, что после смены Полуботка новый полтавский полковник Лысенко и более ста полтавских жителей били челом на Полуботка во многих обидах, разорениях и ругательствах и что необходимо казнить его за это смертию, иначе народ малороссийский вознегодует на гетмана, старшину и полковников, что таким мучителям потакают. Полуботок, послышав беду, бросился в Москву, но отсюда его снова переслали в Малороссию для суда по войсковому праву. Мазепа дал знать в Москву, что Полуботок, будучи в Киеве, клеветал на него тамошнему воеводе князю Михайле Ромодановскому, что он, Мазепа, хочет изменить, уехать в Польшу, куда посылает войсковую казну, покупает себе имения и переписывается с коронным гетманом. Воеводе сейчас запрос из Москвы, правда ли это? Ромодановский отвечал, что ничего этого Полуботок ему не говорил, говорил только, что Мазепа к нему не добр, ищет ему всякого разорения, и нынешняя беда стала ему от гетмана, а сам-то он хорош! посылает в Польшу к сестре своей чрез монахиню Липлицкую, которая живет у матери его в Киевском девичьем монастыре, много денег и покупал там сестре своей имения, и вообще Полуботок бранил Мазепу всячески. Когда сказка Ромодановского была отправлена к Мазепе, тот отвечал, что он «по своему простодушному незлобию» уже отпустил Полуботка в дом его в Чернигов на житье, причем Полуботок прислал ему письмо со страшными клятвами, что никогда ничего не говорил такого, о чем писал Ромодановский.

Выпроваживая из Малороссии Гадяцкого, Четвертинского, Мазепа в то же самое время хлопотал о переводе в русское подданство человека, который потом оказался злым врагом его и которого имя в народных преданиях тесно соединилось с его именем. Козак Семен Палей, родом из Борзны, вышел сначала на Запорожье, а оттуда с несколькими товарищами вступил в службу королевскую, прибрал себе выходцев из Молдавии и Поднестровья и засел с ними в городе Хвастове. Еще в 1688-1689 годах присылал он к Мазепе с просьбою, чтоб великие государи приняли его со всеми войсковыми и жилыми хвастовскими людьми под свою державу, потому что поляки ищут его смерти. На донесение об этом гетмана из Москвы отвечали, что вследствие договора с Польшею явно нельзя принять Палея, но пусть он со всеми людьми идет сначала в Запорожскую Сечь и, побывши там несколько времени, пусть переходит в малороссийские города. Проведали ли поляки о желании Палея перейти на русскую сторону или по каким другим при чинам, только они схватили его и посадили в тюрьму в Немирове а потом перевели в Каменный городок и держали целую зиму Пользуясь этим, в Хвастов явились двое ксендзов-униатов и объявили намерение обратить православную церковь, построенную Палеем, в униатскую; но козаки, несмотря на отсутствие полковника, отстояли свою церковь. Весною Палей успел уйти из заключения, пришел в Хвастов и прежде всего начал высылать вон из города ксендзов; те не послушались, твердили, что надобно обратить церковь в униатскую, и стали браниться с Палеем, тот рассердился и, поговоря с козаками, велел отрубить головы ксендзам. После этого Палей, разумеется, еще усерднее начал просить Мазепу о переводе своем в русское подданство, указывая на запустелый город Триполье в царской стороне, куда бы ему хотелось переселиться со всеми людьми, а на Запорожье нельзя ему идти, потому что у людей его жены, дети и скот, да и полякам жаловаться не на что, потому что валахи, которых он прибрал, люди вольные. Опираясь на это, Мазепа просил государей позволить Палею перейти в Триполье, где он пригодится для обороны Киева и Малороссии. Из Москвы вторично отвечали (в апреле 1690 года), что нельзя принять Палея без нарушения мирного договора, пусть сначала идет на Запорожье. Палей остался в королевской стороне, но не долго нажил в покое. В 1691 году он ходил промышлять над турками под Белгород (Аккерман); возвращаясь с набега под Поволочью он встретил польский отряд, высланный хелмским каштеляном Яном Друшкевичем схватить его; Палей пошел на неприятелей; но эти неприятели были русские люди; они не захотели, в угоду поляку, сражаться со своими, убили начальствовавшего ими полковника Апостольца и передались Палею. После этого хвастовский полковник, целуя икону, объявил Мазепину посланцу, что он уже никак не хочет оставаться больше в Польской державе, потому что поляки дали ему себя знать; татары уже трижды присылали к нему звать его на свою сторону; но он, кроме царского величества, никуда не мыслит. Мазепа писал ко Льву Кирилловичу Нарышкину, что Палея надобно монаршескою милостию обнадежить и жалованьем потешить, а он человек явственно рыцарский и воинских людей у него три тысячи. Ему отвечали: Палея не принимать; но, чтобы не отпустить его к татарам, царские величества тайным обычаем посылают ему бархату доброго десять аршин, два сорока соболей по 80 рублей сорок.

В России остерегались нарушить договор с Польшею; но в Польше не остерегались заводить смуту в Малороссии, не остерегались и явно сноситься с крымским ханом об отдельном мире. В Вене также мало думали о союзнице России, только в Варшаве австрийский резидент не упускал случая внушать русскому резиденту, что царям нельзя ждать ничего доброго от поляков. Это заставил и русское правительсто войти в сношения с Крымом сначала по средством Мазепы, который от себя послал сказать хану Саадат-Гирею, что если он хочет мира, то пусть отправляет послов в Москву. Саадат прислал гонца с объявлением, что желает мира на прежних условиях. Но в Москве и начали войну именно для того, чтоб избавиться от этих прежних условий, избавиться от посылки разменной казны, попросту дани. В начале 1692 года в Крым поехал гонец, подьячий Айтемиров, с требованием уничтожения этого условия со стороны Крыма и возвращения св. мест грекам со стороны Турции. Ближние люди нового хана Сафат-Гирея, который сменил Саадата, спросили Айтемирова: «Гроб божий когда и кому отдан? В мирное ли время у Московского государства с Турским или после разрыва?» Айтемиров отвечал, что гроб господень года с два как отдан французским монахам. «Как же, – возразили татары, – отнять у французов за то, что французский король подал помощь султану против цесаря? Взять у французов и отдать грекам, а французы на турок будут воевать: тогда Москва турскому султану поможет ли? Прежде никогда с московской стороны в договоре о гробе господне не бывало; а теперь начато об этом вновь, неведомо для чего». Айтемиров отвечал, что прежде об этом никогда не говорилось, потому что св. места были исстари за греками.

Но татарам гораздо ближе к сердцу были другие статьи: статья о возвращении пленных с обеих сторон без выкупа и статья об уничтожении присылки разменной казны. «У нас в Крыму, – говорили татары, – московского и козацкого народа сто тысяч человек и больше, а в Москве нашего полону тысячи две или три: как же освобождать без выкупа?» Но больше всего вооружились они против статьи о разменной казне: «Для чего великие государи изволили разменную казну отставить? Кто им так придумал? Потому что они государи великие и разумных бояр при себе имеют многих, которые крымские дела знают исстари. Годовую разменную казну отставляют они напрасно, потому что великие государи от этого уж не разорятся, а прежние ханы, также наши деды и отцы, государским жалованьем довольствовались; а нынешний хан чем хуже прежних ханов, и мы чем хуже прежних ближних людей? Мы знаем, что и прежде вся недружба с Москвою ставалась из-за казны: когда, бывало, ее не пришлют, татары и пойдут на Русь воевать. А нынешний хан и весь Крымский юрт Москвы не боятся и к миру и к бою готовы, потому что если Москва и пойдет воевать на Крым, то взять нечего: у каждого татарина только и пожитку – два коня да третья душа. За казну станут юртом и дружбы никогда не будет, потому что вы хотите казну отставить вовсе». Айтемиров подлил масла в огонь, заметив: «Можно с обеих сторон пересылаться поминками». «Прежние ханы к московским государям никогда ничего не посылали, и нынешний хан ничего не пошлет», – отвечали татары.

Переговоры прекратились, потому что татары были обрадованы сильною смутою в Малороссии, откуда приглашали их вместе с козаками воевать Москву.

Первым лицом после гетмана в Малороссии был генеральный писарь Василий Кочубей. Кочубей был сначала канцеляристом у Дорошенка. В 1675 году он был отправлен гетманом в Турцию, но на возвратном пути недалеко от Умани челядник его, покравши визиревы грамоты и другие бумаги, убежал неизвестно куда; Кочубей, боясь возвратиться в Чигирин с пустыми руками, прямо из Умани переехал к Самойловичу и здесь поднялся до звания генерального писаря. В описываемое время канцелярист Петрик, женатый на племяннице Кочубея, ушел на Запорожье, покравши важные бумаги из канцелярии. Первым делом Петрика по приезде в Сечь было разгласить о сношениях Мазепы с Крымом по приказу из Москвы; потом стал разглашать, что Мазепа согласился с Москвою – хотят всю Сечь разорить и козаков порубить. Вследствие этого, когда весною 1691 года приехал в Запорожье стольник Чубаров, привез царское жалованье, 500 червонных, соболи, сукна, то один из куренных атаманов закричал: «Это жалованье не в жалованье! Мы служим долго, а кроме этого ничего не выслужили побольше; такие соболи мы и прежде видали!» Взявши соболи, он бросил их на землю и сказал: «Пришли к нам москали, велят нам с турками воевать, а сами мирятся». Другие козаки кричали: «Если так, то надобно старших, москалей побить или в Чертомлын посажать, остальных же отдать в городки. Соболи присланы только четверым, а надобно прислать нам всем, как донским козакам присылают. Велико жалованье – прислали 500 золотых червонных! Нам надобно присылать по 5000». В Переволочне находился у Мазепы дозорцею преданный ему человек Рутковский, который доносил ему обо всем, что делалось вокруг. 22 февраля 1692 года Рутковский писал гетману: "Захар, сын полтавского протопопа Луки, вместе с полтавским жителем Иваном Герасименком, возвратясь из Перекопи, где покупали лошадей, рассказывали слово в слово разговор свой с казыкерменским писарем Шабаном. «Знаете ли вы, господа полтавцы, – спросил Шабан, – каков человек у вас Кочубей?» Те отвечали: «Не знаем, только слыхали, что писарь генеральный». – «Знаю я, что писарь, – продолжал Шабан, – писарь-то он писарь, да гетманом хочет быть и уже дважды писал в Крым, призывал Орду, чтоб пришла поставить его гетманом. Дело и сделалось бы, да хана не было. Он, Кочубей, и канцеляриста Петрика прислал в Сечу». Тот же Захар клялся и божился Рутковскому, что Петрик говорил ему тайно: «Знаю, что гетман не будет жив от моего пана писаря; писарь хотел, усмотря время, его заколоть, и я жду каждый день о том ведомости». Мазепа передал эти известия в Москву и прибавил от себя, что смотрит зорко за Кочубеем, и если тот действительно что-нибудь замышляет, то отпишет немедленно к государям.

В мае месяце 1692 года замысел Петрика обнаружился. Он вдруг скрылся из Запорожья и очутился у турок в Казыкермени. Отсюда он прислал в Сечь грамоту, которую читали на раде: Петрик благодарил запорожцев за хлеб, за соль и за писарство, которым он у них занимался; просил прощения, что без войскового ведома ушел из Сечи. «Часто многим из вас говорил я, – писал Петрик, – в каком опасении от разных неприятелей пребывает наш малороссийский край и до какого приходит упадка, благодаря ненавистным владетелям; я говорил, чтоб промыслили об этом усердно; но так как никто не хотел приняться за дело, то я стал за Войско Запорожское и за весь малороссийский народ, для чего вышел в государство Крымское; когда предки наши жили с этим государством в союзе, то никто нам не смеялся, и теперь все вы, добрые молодцы, будете довольны договором, который я заключу с Крымом». Выслушавши грамоту, старшина объявила, что не согласна на соединение с крымцами и на поход под государевы украйные города; но большая половина войска закричала: «А мы с крымцами и Петриком войною на украйные города пойдем». По Украйне пошли слухи, что Петрик поднимает орду и хочет искоренить арендаторов, панов и всех богачей. Своевольники начали к нему собираться. Рутковский давал знать, что Петрик говорит в Казыкермени: «Стану промышлять и сделаю лучше, чем Хмельницкий; гетман Мазепа прислал за мною, чтоб меня выдали, а я теперь сам к нему поеду».

6 мая Петрик послал на Запорожье грамоту, в которой извещал, что заключил с ханом договор: Войску Запорожскому на Днепр и по всем речкам по обеим сторонам Днепра вольно, безо всяких податей добывать рыбу, зверя и соль; чигиринская сторона, как была завоевана Хмельницким у ляхов, будет под властию Войска Запорожского. «Кто хочет, – писал Петрик, – добывай себе рыбу, соль, зверя, а кто хочет добычи московской, пусть идет с нами, потому что мы скоро с Войском Запорожским и ордами пойдем отбирать у Москвы свою украйну». Рутковский давал знать Мазепе: «Непременно надобно городовое своевольство удержать, чтоб туда не теснились, потому что не только полем, но и рекою начали бежать: по пяти, по шести человек в липе плывут».

Из Запорожья давали знать, что лучшие козаки о Петрушкине воровстве имеют великую печаль, но пьяницы и голытьба говорят между собою: «Пойдем с Петрушкою арендаторов бить!» К счастию, взяли верх лучшие козаки; они были недовольны кошевым Федькою и закричали на раде, чтоб оставил чин, в котором не умеет исправляться; Федька сначала не хотел было оставлять уряда, но когда бросились за поленьями, то оставил, и на его место выкрикнули Гусака, который сказал: «Теперь свет зажжен, а вы меня в этот огонь гоните, чтоб я его гасил: кто то дело начал, тот пусть и кончит»; но, делать нечего, принял должность. Новый кошевой, получив увещательную грамоту от Мазепы, отвечал ему: «У Войска Запорожского злого умысла нет и знать об нем не хотим; к такому безумию склонным может быть только тот, кто бога единого в Троице не знает. Правда, и Хмельницкий был в союзе с татарами, но потом поддался пресветлым монархам. Тогда в Посполитой Раде такой приговор был, чтоб никаких досад на Украйне не было; а ныне видим, что бедным людям в полках великие утеснения чинятся. Ваша вельможность правду пишет, что при ляхах великие утеснения войсковым вольностям были, за то Богдан Хмельницкий и войну против них поднял, чтоб из подданства мог высвободиться. Тогда мы думали, что во веки веков народ христианский не будет в подданстве; а теперь видим, что бедным людям хуже, чем было при ляхах, потому что кому и не следует держать подданных, и тот держит, чтоб ему сено или дрова возили, печи топили, конюшни чистили. Правда, если кто по милости войсковой в старшине генеральной обретается, такому можно и подданных иметь, никому не досадно; так и при покойном Хмельницком бывало; а как слышим о таких, у которых и отцы подданных не держали, и они держат и не знают, что с бедными подданными своим делать. Таким людям подданных держать не следует, но пусть как отцы их трудовой хлеб ели, так и они едят».

Мазепа отправил в Сечь козака Горбаченка с подарками кошевому, судье, писарю, есаулу. Гусак взял Горбаченко к себе в чулан и говорил: «Пусть благодетель господин гетман ни в чем не сомневается, потому что я его милости во всем желателен; скажи от меня господину гетману: если не отсечет голов троим тамошним: первому Полуботку, другому Михайле (Гадяцкому?), третьему, что всегда при нем живет (Кочубей?), сам додумается кто, то никогда ему не будет покоя в гетманстве, да и добра не будет на Украйне. Чтоб гетман не думал, будто все от нашего Войска Низового бунты начинались или от тех, которые из городов приходили на добычу: в Лубенском полку не хотят аренды и бунтуются, с Петриком хотят идти; гадячане и полтавцы говорят: много гетман старост в городах и по селам поставил, и также бунтуют, Петрика дожидаются». Кошевой просил гетмана приготовить войско тысяч пятнадцать для промысла над Петриком; обещал приманить его в Сечь и схватить; в заключение просил гетмана, чтоб Москва милостивее обходилась с малороссиянами, потому что приезжие из городов жалуются на москалей, которые в городах живут: людей бьют, крадут, насильством отнимают, детей малых крадут и увозят в Москву.

Горбаченко привез договор, заключенный Петром Ивановичем (Петриком) с ханом: княжество Киевское и Черниговское со всем Войском Запорожским и народом малороссийским остается удельным при всяких своих вольностях; Крым обязан его защищать от ляхов, от Москвы и от всех неприятелей; чигиринская сторона будет под властию княжества Малороссийского; полки харьковский и рыбинский будут переведены на чигиринскую сторону; чтоб крымцам были отворены муравские шляхи для походов на Москву; добыча московская будет воздаянием крымцам за настоящую их помощь народу малороссийскому; когда княжеству Малороссийскому даст бог полное господство, то оно вольно установить у себя порядок, какой захочет; в Крыму будет резидент малороссийский, в Малороссии крымский.

На Запорожье Петрик опять прислал длинное письмо, уговаривая добрых молодцов соединиться с ханом: «Будучи у вас в Сечи, не раз я говорил вам, в какой опасности обретается наш Малороссийский край и до какого упадка приходит отчизна наша чрез ненавистных монархов, среди которых живем: как львы лютые, пасти свои разинув, хотят нас проглотить, т. е. учинить своими невольниками. Не дивно, что поступает так король польский, потому что издавна мы были его подданные и, за божиею помощию, выбились из подданства и такой ему причинили урон, от которого он и по сие время не может оправиться. Хан крымский за то на нас враждует, что мы ему на поле и на воде чиним беду. Но удивительно, что московские цари, которые не чрез меч нами завладели, перевели наш край Чигиринский на заднепровскую сторону, обсадились нашими людьми со всех сторон, и, откуда бы ни пришел неприятель, наши города и села горят, наших людей в неволю ведут, а Москва за нами как за стеной цела и, всем этим не довольствуясь, старается всех нас сделать своими холопями и невольниками. Для этого первых наших гетманов, Многогрешного и Поповича, которые за нас стояли, забрали совсем в неволю, а потом и нас всех хотели взять в вечное подданство, но бог им не помог: не могли разорить Крым и осадить своими людьми казыкерменские города, а потом прогнать нас из Сечи и учинить по городам воевод. Не могши исполнить этого, позволили нынешнему гетману пораздавать старшине маетности, а старшина, поделившись нашею братьею, позаписывали себе и детям своим в вечность, и только что в плуги не запрягают, а уже как хотят, так и поворачивают, точно невольниками своими. Москва для того нашим старшим это позволила, чтоб наши люди таким тяжким подданством оплошились и в замыслах их им не противились; когда наши люди от таких тяжестей замужичают, то Москва Днепр и Самару осадит своими городами. Король польский, имея досаду на царей московских за то, что не воевали Крыма, хотел с ордами идти на Москву, но прежде отобрать в свое подданство нашу Украйну. Если бы это ему удалось, то хорошо ли бы нам было? Сами вы подлинно знаете, что делалось при Чарнецком и при других панах ляцких, которые приходили с войсками на нашу Украйну, как они нас мучили. Не бывали ли братья, наши на колах, в прорубях, не принуждены ли были козацкие жены детей своих в вару варить? не поливали ли ляхи людей наших водою на морозе? не сыпали ли огонь за голенища? не отнимали ли солдаты имения? Ляхи этого не забыли и теперь еще готовы то же самое над нами делать. А если бы московские цари заключили мир с крымским ханом, то также взяли бы нас в вечную неволю, как подщипанную птицу. Если бы король польский или цари московские с крымским ханом помирились, то к кому бы нам было приклониться, кто бы нам в такой беде подал помощь? Много я об этом с вами говорил, но так как никто из вас за своих людей стоять не захотел, то я взялся за это дело. Сами, разумные головы, рассудите, лучше ли быть в неволе или на воле? лучше ли быть чужим слугою или себе господином? лучше ли быть у москаля или поляка невольником-мужиком или вольным козаком? Когда Богдан Хмельницкий с Войском Запорожским и ордами из-под ляцкого подданства выбился, то не добро ли нашей Украйне делалось? разве не было тогда у козаков золота, серебра, сукон добрых и коней и разной скотины стадами? А когда стали мы холопями русских царей, то запустела наша чигиринская сторона, и перегнали нас на сю сторону Днепра, ни у кого не только имения, и лаптей не стало; большая часть нашей братьи очутилась в московских городах поневоле, и каждый год берут их там татары в полон. Объявлю вашим милостям и то, что господин гетман по совету всех полковников тайно прислал ко мне человека с таким словом: как только мы к Самаре приблизимся, то они все от Москвы отстанут и, соединясь с ними, пойдут воевать в Москву; этот человек гетманский и теперь при мне находится, и я вам его покажу. Поэтому будьте во всем надежны и безопасны, идите с нами».

В начале июля татары под начальством калги-султана явились у Каменного Затона, Петрик был с ними. Как скоро узнали об этом в Сечи, несколько куренных атаманов и бывший кошевой Григорий Сагайдачный отправились на свидание к калге; Петрик говорил ему, что у него есть письма и от гетмана, только он им их не покажет, разве приедет сам атаман кошевой. Кошевой с куренными атаманами и товариществом в числе 600 человек отправились на свидание. Кошевой стал требовать у Петрика гетманских писем; Петрик отговаривался: «Не надобно требовать от меня писем, верьте словам моим». Но кошевой не отставал: «Покажи письма или присягни, что они у тебя есть». Тогда Петрик объявил прямо, что никаких писем у него нет и никто его на это дело не наговаривал, заключил он за все Войско Запорожское договоры с ханом своим разумом, сжалившись над притесненным малороссийским простым народом. Калга стал требовать, чтоб атаманы присягнули в приязни к Крыму; атаманы согласились; но когда они присягнули, то калга начал требовать, чтоб запорожцы шли с татарами на московские города; кошевой отвечал, что запорожцы разошлись теперь в разные места и на кошу войско ненадежное, нельзя его употребить туда, куда захочешь; кто за вами захочет идти, того мы удерживать не будем, а кто не захочет, того силою не будем высылать. Возвратившись к своему отряду, кошевой начал спрашивать, угодно ли сделать по просьбе калги. Одни отвечали, что не доводится с бусурманами ходить войною на христиан; но другие говорили: «Как вы калге уже присягнули, то можно с ним и на войну идти».

Возвратясь в Сечь, рано утром 28 июля кошевой собрал раду сложил с себя атаманство кошевое, судья, писарь, есаул также сложили свои уряды, говоря, что есть в войске крикуны, которые принуждают их своими криками идти с бусурманами на православных христиан, и мы не хотим, чтоб при нашем старшинстве такое зло на кошу сделалось. Целый день комышина (булава) атаманская в раде лежала, а между войском разные голоса происходили одни говорят добре, а другие зле. На другой день рано опять рада кончилось тем, что знатные товарищи по общему согласию отправились в курень к кошевому и упросили его, чтоб оставался в уряде упросили и всю старшину; кошевой пришел на раду и говорил «Кто хочет за плутом Петриком идти, того я не удерживаю: а кто будет постоянно на кошу сидеть, того высылать не буду». К Петрику пристали тысячи с три козаков.

Мазепа, узнавши об этих событиях, послал в Москву с просьбою о немедленной высылке великороссийских войск на помощь: сам он стоит под Гадячем и дальше один не пойдет, потому что не так боится орды, как внутреннего волнения в Малороссии. Вследствие этого боярин Борис Петрович Шереметев и окольничий князь Федор Борятинский получили приказ выступить против неприятеля – первый из Белгорода, второй из Севска. 5 августа приехал в Москву пятисотенный стрелецкого полка, находившегося при гетмане, и рассказывал, что в Малороссии между чернью многие непристойные речи заносятся ко всякой малости, говорят явно: «Когда придет Петрик с Войском Запорожским, то мы пристанем к нему, побьем старшину, арендаторов и сделаем по-прежнему, чтоб все было козачество, а панов бы не было». За которыми козаками гетман посылает свои листы, чтоб шли к нему в обоз, – из тех приходят немногие, а за которыми не посылали, те приходят, своевольники, голутьба, и вмещают в войско своевольные, худые слова Мазепа сильно жаловался, что Шереметев и Борятинский не спешат походом и пожар может разгореться, а ему, гетману, с войском малороссийским против тех неприятелей идти ненадежно, потому что и на внутренние поведения принужден осматриваться. Жители городков орельских Цариченки и Китай-городка уже сдались неприятелям. Гетман, не дожидаясь воеводы, принужден выступить из-под Гадяча к Полтаве.

Но татары с Петриком не стали дожидаться гетмана: Мазепа дал знать в Москву, что в начале августа татары осаждали городок Моячку; но, услыхав, что несколько малороссийских полковников по приказу гетмана идут к городу на выручку, бросили осаду и ушли. В Москве очень обрадовались окончанию дела, грозившего такою сильною смутою в Малороссии, и цари послали Мазепе шубу соболью в 800 рублей. Но вслед за тем боярин Борис Петрович Шереметев прислал в Москву письмо с объяснениями, почему он не соединился с гетманом: Мазепа писал ему, чтоб он шел для соединения с ним к Рублевке и был там непременно 5 августа; Шереметев по этому письму пришел в Рублевку 6 августа до полудня, но Мазепа, вместо того чтоб идти к Рублевке же, пошел к полтавским местам по Заворсклью крепкими местами, прислал сказать боярину о своем походе под Полтаву и чтоб шел для соединения с ним, но куда именно – не объявил. Шереметев пошел, однако, к Полтаве, но 8 августа на дороге получил весть от посланных им вперед сумского и ахтырского полковников, что татары, узнав о походе боярина для соединения с гетманом и испугавшись приближения передовых полков, сумского и ахтырского, ударились бежать.

Как бы то ни было, Мазепа получил богатую шубу; а скоро после того кончилось дело о Соломоне. Начиная с 1690 года русский резидент Волков не переставал твердить панам, что король должен выслать вора Соломонка в Москву для розыска и наказать Шумлянского. В октябре 1690 года Соломона привезли в Жолкву к королю и объявили о домогательстве русского правительства; монах бил челом, чтоб его казнили в Польше, а в царскую сторону не выдавали. Мазепа также со своей стороны хлопотал об отсылке Соломона в Москву: когда Волков был во Львове, подьячий его, Герасимов, встретил на рынке козака, который сказал, что зовут его Александр Ивановский, служит при гетмане Мазепе и приехал от него к коронному гетману Яблоновскому с просьбою выслать Соломона в Смоленск. Ивановский был и в Жолкве, видел там Соломона, сидит нескованный; в одно время с ним приходили к Соломону епископы львовский и перемышльский и говорили ему: «Пора тебе повиниться и сказать правду». Монах говорил им прежние речи, а какие – о том козак не сказал подьячему. Волков обратился к гетману Яблоновскому с требованием выдачи Соломона; Яблоновский отвечал: «Король велит выдать монаха; а мне известно подлинно, что Соломон приносил письма составные воровские, а не подлинные; я знаю письмо гетмана Ивана Степановича Мазепы и подпись руки, и разум письменного слога; а в Соломоновых письмах и рука не гетманская, и разум не его».

После этого Волков узнал, что из Польши на Украйну ходит еще один монах, Ираклий Русинович, и переносит вести королю. Передают ему эти вести двое слуг гетмана Мазепы. которые вышли из Польши и поженились на русских девицах, оставшись католиками; оба они знали о воровстве Соломона и помогали ему в подделке печати, Мазепа же сам ничего не знает, узнать ему не от кого.

Для объяснении по делу Соломона в августе 1691 года приехал в Москву польский посланник Ян Окраса и объявил бывшему с ним в ответе окольничему Чаадаеву: «Королевское величество с их царским величеством всегда желает быть в непременной братской дружбе и любви и никаким ссорам верить не изволяет; а в прошлом году объявился у нас в Польше чернец Соломон с воровскими составными письмами и с поддельными печатями и подал королевскому величеству от имени заднепровского гетмана лист. Король, видя, что письма составные и печати поддельные, приказал чернеца держать за крепким караулом, и теперь этот чернец прислан в Могилев и отдан межевым судьям; а воровские письма и две поддельные печати изволил королевское величество для братской дружбы и любви прислать к их царскому величеству со мною». Окраса передал при этом три письма и две печати. Приведем для примера одно письмо. Мазепа пишет к королю: «Наияснейший король и государь наш милостивый, монарше непобедимый! К вашей государской милости в третий раз пишем, как отцу своему и монарху великому. Знатно, что ваша государская милость не изволяет нас, слуг своих, под свои крылья принять; потому что ваша государская милость нам никакой утехи не даете чрез нашего монаха, а своих присылаете, особенно Искрицкого, с зятем которого я в большой ссоре; а Доморацкому мог бы я поверить, только по городам везде Москва и чутко стерегут новоприезжего человека, и по Днепру от самого Киева вниз до Чернобыля. А Соломон знает, где перейти Днепр, и мало будет городами идти. Просим у вашей королевской милости надежной ведомости, потому что не могу ничего делать. Пишет ко мне полковник полтавский, чтоб Москвы не пускать в города, а по орду непременно посылать; до приезда Соломона от вашей королевской милости будем держать Шеленбея-мурзу, а другой татарин приехал из Крыма недавно, на третьей неделе поста, и говорил, что к вашей королевской милости пошел татарский посол. И о том вашей королевской милости объявляю, что я слышал про гетмана коронного, будто ваша королевская милость на него гневаетесь, и потому к нему, гетману, не смел писать и к пану подскарбию, только знаю хорошо, что и он не ведает о тех секретах, потому что ваша королевская милость на то не соизволяет. Дайте же нам подлинную ведомость через нашего Соломона, и мы будем сами с ордою бить Москву; мы начнем, а ваша королевская милость давайте помощь, присылайте своего войска несколько тысяч на назначенное место, чрез Днепр на Канев; а если ваша королевская милость своего верного человека хотите прислать с Соломоном, то будем верить ему, а так нельзя одному ему проехать чрез города и чрез Днепр; не дай бог чего – сейчас же погибнем от Москвы. Сами рассудите, ваша королевская милость, что страшное дело мы начали и будем его сколько можно доканчивать, на божию милость надеемся и на вашу королевскую милость, потому что мы уже совсем тайно прибрались, только ожидаем от вашей королевской милости совету, и затем кланяемся вашей королевской милости».

По рассмотрении писем Чаадаев имел другой разговор с Окрасою. «Ты объявил, – говорил он посланнику, – что король прислал письма и печати по братской дружбе к царскому величеству; но в этой братской дружбе есть сомнение немалое. Король изволил прислать Соломонковы письма самые последние, которые он составил под Варшавою в третий раз; писаны они коротко, безо всякого объявления о деле, только упомянуто о первых и вторых письмах, которые он же, Соломонка, подал королю и Шумлянскому, написавши в них пространно о приеме гетмана Ивана Степановича под оборону королевскую; этим первым письмам при дворе королевском поверили и послали к гетману Доморацкого. С этих первых писем гетман коронный Яблоновский по королевскому указу прислал гетману Мазепе списки, которые с поданными тобою подлинными письмами ни в чем не сходны». Тут Чаадаев показал Окрасе письмо Яблоновского к Мазепе и списки с прежних Соломоновых писем: все это Мазепа переслал в Москву. «Доложи королевскому величеству, – продолжал Чаадаев, – что если он хочет правдивым сердцем с царским величеством по-братски поступить, то изволил бы прислать и первые, и вторые Соломонковы письма подлинные».

«Первые и вторые письма Соломонко действительно королю подавал, – отвечал Окраса, – только им король ни в чем тогда не поверил, поэтому их бросили без внимания, они затерялись, и перед моим отъездом отыскать их никак не могли, сыскали только последние листы, которые я и привез. Посылки к гетману Мазепе с призывом в польское подданство никакой не бывало от короля; пусть великие государи Соломонка на границе велят принять, а Доморацкого с письмом Шумлянского отдадут королю».

«Теперь Доморацкого отдать великие государи не приказали, – говорил Чаадаев, – потому что доведется ему с Соломонком дать очную ставку, а как дело кончится, то и Доморацкий будет отпущен. Ты говоришь, что король и первым письмам не поверил и не посылал к Мазепе; но по чьему приказанию посылал Шумлянский?» Окрасе показали подлинное письмо Шумлянского к Мазепе, прочли и расспросные речи Доморацкого, в которых тот показал, что послан был Шумлянским к Мазепе по приказанию королевскому. Окраса вздумал оправдывать Шумлянского, говорил, что в его письме нет ничего, кроме призыва на войну против бусурман. «Но о каком это иге говорит Шумлянский, которое надобно свергнуть? – спросил Чаадаев. – На украинских жителях татарского или турецкого ига нет!» Окраса замолчал.

Соломон был выдан. Его привезли в Москву, расстригли и под прежним его светским именем Семена Гродского подвергли пытке. Что он показал – неизвестно. Известно только то, что в Батурин поехали царские посланцы с известием, что Михайло Гадяцкий сослан в Сибирь, повезли к гетману и Семена Гродского. Мазепа требовал его неотступно, жаловался, что думный дьяк Украинцев без царского указа и без приказа боярина Льва Кирилловича Нарышкина велел Кочубею надзирать за гетманским поведением, отчего учинилось Кочубеево многое лукавственное коварство; гетман об этом ничего не знал, потому его и ни во что ставят; а Кочубей в дружбе с Полуботком. Полуботок бранил гетмана всячески в Киеве и доносил на него в Москве, но не мог ничего доказать и отослан был к гетману головою, однако в царской грамоте велено ему жить в своем имении до указу; от этого гетману учинилась великая стыдная печаль. Петрик, племянник Кочубеев, по такому же воровскому вымыслу отпущен в Крым, как Соломонка к королю; гетман слезно молит бога, чтоб бог выдал врага Соломонка на обличение других врагов.

Но когда Гродского привезли в Батурин, чтоб там казнить его смертию, то гетман, побивши челом за царскую милость, объявил, что он не может казнить Гродского без полковников, да и не желает его смерти, а гораздо лучше возить его по всем малороссийским городам и показывать народу для совершенной ему, гетману, старшине и всему Войску Запорожскому очистки. Но в Москве смотрели иначе; к Мазепе был послан указ: чернеца Соломонка, государственного изменника и замутителя, во время съезду старшины в Батурин казнить смертию, а по городам не возить, потому что о его воровстве известно всем. Когда старшина собралась, Мазепа велел генеральному писарю Кочубею прочесть перед нею московский розыск Гродского и показать его воровские письма и поддельные печати. Старшина и полковники, посмотря на письма и печати, сказали, что это дело не одного вора Соломонка, ясно, что он призван и научен другими злыми людьми. Гетман сказал им, чтоб они поставили перед себя преступника и расспросили, не было ли другого предводителя с ним в этом злом деле? Гродский был приведен пред старшину и говорил с клятвою свои прежние речи, что кроме Мишки Васильева других советников с ним не было, а если б были, то он и в Москве бы про них сказал и таких жестоких пыток и огня не терпел. 7 октября Гродского казнили, и у казни он сказал прежние же речи. Мазепа был недоволен, что Соломонка казнили смертию, а Михайлу Гадяцкого только сослали в Сибирь. «Следовало бы казнить смертию и Мишку, без пощады, – писал он царям, – потому что Соломонка перед казнию показал на Мишку как на человека, который его подучил на злобу; да будет монаршая воля; но мы просим покорнейше сына Мишкина не отпускать сюда на Украйну, потому что дерево злое плод злой творит». Гетманское желание насчет Гадяцкого исполнить было нельзя, ибо вот что говорит современное известие: «Пытан черкасский полковник Михаил Гадяцкий в государственном деле; с пытки он ни в чем не винился, очистился кровью и сослан в ссылку».

Петрик в своих возмутительных грамотах указывал на две тягости для малороссиян, за которые обвинял московское правительство: на аренду, или винный откуп, и на обычай жаловать населенные земли чиновникам, которые притесняют своих подданных. В Москве обратили на это внимание и послали сказать гетману, чтоб он подумал хорошенько, нельзя ли отстранить оба обвинения. Мазепа отвечал: «Аренда здесь, в малороссийских городах, не так налогами своими тяжела, как самым именем из давних времен ненавистна, надобно думать оттого, что при польской державе жиды ею владели и много вымышленных отягощений делали. Мы, посоветовавшись со старшиною и полковниками, разослали по всем полкам и городам универсалы, в которых прежде всего увещеваем, чтоб старшина наблюдала за арендою, не позволяя обижать людей, т. е. чтоб каждому человеку позволено было выкурить дома вина или купить где-нибудь в другом месте, кроме арендовых шинков, на свадьбу и на крестины; также разошлем универсалы с обнадеживанием народа, что гетман со старшиною ищет способов отменить аренду, а вместо нее найти какие-нибудь другие средства достать денег на войсковые расходы; пусть и весь народ, старшие и меньшие, посоветуются между собою и дадут нам знать, как им лучше: платить ли вместо аренды новую подать народом или наложить пошлину со всяких шинков? Касательно маетностей мы так рассудили со старшиною: которые особы в войске и народе считаются к службе негодными, а в силу наших универсалов владеют маетностями, у тех маетности отнять; у тех же, которые владеют маетностями по царским грамотам, отнять маетностей не смеем, ибо это значило бы нарушение монаршеской воли. Об этом просим милостивого указа и докладываем: запорожцы не раз давали нам знать и теперь чрез посланца нашего объявили, чтоб маетности от меньших особ были отобраны; не так нелюба им аренда, как это владение маетностями, и если мы их не отберем, то между народом встанет смута. Мы уже давно разослали повсюду универсалы, чтоб никто из владельцев не смел в пожалованных ему селах отягощать жителей большими работами и поборами и делать им какие бы то ни было обиды, чтобы на владельцев-притеснителей крестьяне подавали нам челобитья, по которым будет непременно расправа».

Новая мера отобрания маетностей прежде всего приложена была к Леонтию Полуботку. Миргородский полковник Данила Апостол донес, что когда Мазепа был в Москве, то сын Полуботка говорил ему, Апостолу, о враждебных намерениях Михайлы Гадяцкого. «Если, – писал Мазепа, – молодой Полуботок знал о замыслах Гадяцкого, то должен был знать и о замыслах Соломона, должен был знать об этом и отец его, тем более что старик, находясь на полковничестве переяславском, промышлял о гетманстве». Вследствие этого Полуботки, отец и сын, были посажены под караул и маетности отобраны.

В то время, когда Мазепа преследовал своих внутренних врагов, на западном берегу Палей все более и более приобретал славы в неутомимой борьбе с татарами. Тяжел пришелся он Крыму: там сравнивали его с Серком и подсылали к нему с предложениями, что хан сделает его лучше Хмельницкого, если только он перейдет на татарскую сторону. Положение Палея действительно стало похоже теперь на положение Хмельницкого: в польской стороне он оставаться не хотел, потому что козак не мог ужиться в ладу с панами; бил челом великим государям, но те не принимали, боясь нарушить мирный договор с Польшею, как из той же боязни не принимал Хмельницкого отец их; но Хмельницкий стал пугать Москву тем, что если не примет его православный царь, то он поддастся бусурманам; и Палей теперь, вследствие присылки из Крыма, получил возможность грозить тем же. При личном свидании с Мазепою в Барышевке он сказал ему, чтоб великие государи приняли его без отлагательства, а если он на их службу не надобен, то пусть ему об этом объявят прямо, и он сыщет себе место; и татары его к себе примут; великие государи напрасно так боятся нарушить мирный договор с Польшею: поляки хлопочут изо всех сил, как бы только отыскать случай к войне. Мазепа, сообщая об этом разговоре в Москву, прибавляет от себя, что если Палей перейдет к татарам, то и запорожцы пойдут вместе с ним туда же, что будет очень вредно для России: хорошо было бы поэтому Палея принять, а перед поляками отговориться тем, что он родился в Борзне; и если великие государи Палея примут, то он, Мазепа, сделает его полковником переяславским. Но из Москвы прежний ответ: Палея принять нельзя; гетман должен его уговаривать, не допускать, чтоб он в отчаянии перешел на бусурманскую сторону; а если учинится Палею совершенное утеснение, то он бы от полка своего отлучился тайно на переяславскую сторону. Но Мазепа этим не успокоился и в декабре 1692 года снова писал царям о Палее: просил внушить польскому правительству, какой вред будет христианству, если Палей будет приведен в отчаяние польскими притеснениями и отложится к татарам; но при этом гетман повторял прежнее: «Лучше было бы принять Палея со всеми людьми и с городком Хвастовым под царскую руку; если он, будучи малороссиянином по происхождению и приобретши такую знаменитость, перейдет к неприятелю, то в Малороссии поднимется волнение, прельщенные своеволием и добычею, многие люди потянутся отсюда к нему. Цари отвечали, что в случае крайности Палей с теми из своих полчан, которые из Запорожья и с восточной стороны Днепра, может перейти опять в Запорожье и, побывши там несколько времени, пусть расходятся в малороссийские города, куда кому сручно, где у кого есть родственники: за этот переход выговоров и причитанья с польской стороны не будет, а Палею перейти на Запорожье вовсе не бесчестно: каким путем он вышел из Запорожья в Польшу, тем же самым возвратится из Польши в Запорожье».

И кроме Палея было много людей за Днепром, которые постоянно обращали свои взоры к Москве.

Шумлянский спешил оправдаться перед царями. Весною 1692 года русский резидент стольник Михайлов находился во Львове. 30 апреля епископ прислал к нему своего архидиакона с приглашением приехать к нему на другой день в кафедральный собор к обедне и смотреть комедию, которая будет действоваться в честь св. мученика Георгия, а после комедии обедать у него, епископа. Резидент не поехал, отговорившись нездоровьем. На другой день, 1 мая, – новый посол от Шумлянского, соборный священник монах Красинский, у которого резидент Великим постом исповедовался. Монах начал говорить о сильном огорчении епископа, что нигде не может видеться с резидентом; все это из-за Соломона, но епископ тут не виноват, ввязался он в дело поневоле. Михайлов отвечал, что он никакого дела не знает, не видался с епископом по болезни и за недосугами, и если Шумлянский хочет непременно с ним видеться, то пусть 4 мая с немногими провожатыми приезжает в загородную пустынь Иоанна Богослова: там он, резидент, будет у обедни. Шумлянский приехал в назначенное место и, удалив всех свидетелей, начал говорить резиденту: «В нечаемую беду и в гнев царского величества вшел я неволею, а не охотою». Тут взял он крест, поцеловал и, прослезясь, продолжал: "Ей, самою истиною, буду говорить: когда чернец Соломошко с фальшивым письмом к королю явился, то король сейчас же прислал за мною и говорил: «Пане отче, приспело твое время нам помогать, а кроме тебя делать этого дела некем». И я по тому королевскому приказу писал к гетману Мазепе письмо своею рукою, чтоб он по желанию своему приступал к наследственному государю. А кроме того ничего дурного я не писал. Прежний резидент Волков бесчеловечно на меня наносил, будто я законопреступник и вор, писал в Украйну воровские письма и с архидиаконом своим прислал будто какой-то лист за королевскою рукою. Этим я оклеветан, и дело доходило уже до того, чтоб и мне так же поступить, как перемышльский епископ. Скажи, пожалуйста, какой это королевский лист и откуда он в Москве взялся?" «Не слыхал и не знаю ничего, что ты мне говоришь, – отвечал Михайлов, – а по словам твоим рассуждаю, что и то письмо, которое ты писал к гетману Мазепе, очень нехорошее письмо, и думаю, что ты это сделал сам собою, без королевского указа, и короля клеплешь, чтоб себя оправдать».

Шумлянский клянется и божится, что делал по королевскому указу. «У меня об этом, – говорит он, – два королевских письма за его подписью и печатью. Да и без этого каждому можно рассудить, мог ли я это сделать сам собою: ведь Мазепа с Украйною никогда мне в особое подданство не поддастся, да и мне от себя призывать его нельзя. Царское величество требовал от короля, чтоб он выдал меня в Москву на казнь, и король отмалчивался; а если б я писал к Мазепе сам собою, то король рассердился бы на меня и отстаивать меня не стал. Но слава богу, что от этого ничего не сделалось, все по-прежнему, и вперед будет в науку; король не перестает жалеть об этом и до сих пор, хлопочет, как бы поскорее дело прекратилось, и Соломона отдал».

– «Так как я ни у кого об этом, кроме тебя, не слыхал, то много рассуждать мне и толковать нечего, – говорил резидент, – только и из немногих слов твоих могу понять, что дело это немалое, и надобно тебе о себе порадеть, как в том исправиться, и душу свою от такого великого греха избавить».

Шумлянский, вздохнувши, сказал на это: «Сатана меня искусил; а король разве не умный человек, и другие, которые в то дело ввязались, разве не умные люди? однако были обмануты чернецом, без рассмотрения поступили. Говорю тебе наверное, что полякам отыскивать Украйны: в средине великого поста вдруг присылает за мною король; я поехал; а он меня встречает словами: отец! прежнее то наше дело исполнилось, Мазепа уж наш, приехал в Белую Церковь. Целый тот день король был весел и напоил меня добрым вином, какого уже давно никто у него не пивал. Но потом, четыре дня спустя, опять прислал за мною и говорил, что дело отменилось, еще не исполнилось. Из этого можно видеть, какую здесь имеют надежду».

– «Слышу от тебя дела дивные, – говорил резидент, – не ожидал я от твоей особы и от твоего чина, чтоб ты впал в такие тяжкие грехи своевольно. Но какими же способами ты хочешь исправиться, вину свою покрыть?»

– «Что было, то было, – отвечал Шумлянский, – прогневал я великих государей письмом к Мазепе, очень жалею, да воротить нельзя; а хочу за ту вину заслужить великим государям вот чем: хотя у царского величества и заключен вечный мир с поляками, только мир этот очень некрепок; поляки царскому величеству большие недоброхоты и ждут только случая, как бы малороссийские города оторвать, для того мирный договор и в конституциях их не напечатан, подкреплен он одною королевскою присягою, а Речью Посполитою не подтвержден. Но дело известное, что королевские решения может последний шляхтич оспорить. Как только поляки соберутся с силами и увидят удобный случай, так вечный мир и нарушат. Союза с ними иметь невозможно, потому что все обманывают и всякими способами ищут зла: за вечным миром мало не все благочестие привели неволею в унию, остался с своею епархиею я один. Прекратить это зло и подкрепить вечный мир можно так: потребовать на сейме, чтоб мирный договор в конституциях своих напечатали, а если не напечатают, то великие государи не будут ставить этот мир в мир. Не худо бы им и погрозить да спросить: зачем премышльскую епископию обратили в унию? Станут говорить, что епископ приступил к унии своею охотою, отвечать: пусть он один и будет ваш, а православным его епархии пусть будет воля выбрать другого епископа; а с челобитьем об этом выборе много православных на сейм приедет, и я челобитье изготовлю; полякам отказать будет нельзя, епископия восстановится и благочестие утвердится на долгие времена; потому пусть царские послы поднимут на сейме дело обо мне, потребуют мне наказания за письмо к гетману Мазепе; я, будучи огражден конституциею, выступлю против короля смело, письма королевские всем покажу. Думаю, что тут король станет утекать. А на сейме надобно с ними обходиться по французскому обычаю, некоторых сенаторов надобно подкупить; так войною поляков не повоюешь, как подачкою; подарками царское величество может сделать на сейме все что угодно. Если же великие государи прежде подтверждения договора конституциею начнут дело обо мне, то я приступлю к уний или за границу уеду. Совесть мою бог видит, что я писал письмо по крайней неволе, укрывая благочестие, принужден я поступать подозрительно, ношу сапоги то красные, то желтые, шапку надеваю вместо клобука, угождая польским политикам, как бы только епархию свою от гонения избавить».

15 мая, в Троицын день, Шумлянский служил в соборной церкви, молился усердно, торжественно за царей, за вселенских и за московского патриархов, за царскую палату, за умножение благочестивой веры греческого закона; резидент был в церкви, и все львовское братство «с великим благочинием и рацеями отдавало перед ним великим государям свое доброжелание и рабскую уклонность».

А между тем по-прежнему шла церковная борьба у русских с поляками, по-прежнему поляки не переставали теснить православных. Вот что доносил русский резидент Волков в Москву. 14 мая 1690 года в Варшаве канцлер коронный Эрнст Денгоф судил владимирских мещан с епископом владимирским, отступником от православия, униатом. Епископ хотел обратить в унию две благочестивые церкви, построенные владимирским братством; он выставлял на вид, что все русские церкви теперь в унии и находятся под его паствою; остались только две эти церкви, и священники их ходят по своей воле, а его, епископа, не слушают. Мещане доказывали, что церкви эти исстари благочестивые и потому не следует обращать их в унию, король при избрании своем присягал чтоб вере никакого утеснения не делать. Канцлер произнес такое решение: «Хотя прежде эти церкви в унии и не были, так теперь будут». Но только что он выговорил эти слова, как всем показалось что своды в палате начали трещать и стены колебаться. Все бросились бежать: канцлер в дверях зацепился за что-то своими широкими рукавами и упал, бежавшие за ним попадали на него и чуть не задушили, вынесли его чуть живого. Опомнившись в сенях. канцлер послал верных людей осмотреть, нет ли кого на крыше и отчего своды грозили падением; на крыше никого не нашли. и своды стояли безо всякого повреждения. Несмотря на то, канцлер не решился досуживать суда и больше уже не входил в ту палату. а дело предоставил на королевское решение; король решил в пользу униатов. Сколько было тогда православных в Варшаве при дворе, видно из следующего донесения Волкова. На дворе у резидента была православная церковь, где служил священник из Перемышля. В церковь сходилось множество православного народа, покоевые дворяне королевские и шляхта, священник исправлял требы, исповедовал, приобщал, крестил младенцев, венчал свадьбы. Это сильно не нравилось польскому духовенству, и 20 мая познанский бискуп Витвицкий велел схватить священника на улице и привести к себе. Наговоривши ему о вере благочестивой противных вещей, бискуп велел посадить его под караул у себя на дворе. Но на другой же день умер скоропостижно королевский сокольник. русский человек; товарищи его, сокольники, подали королю просьбу, чтоб позволено было похоронить умершего по православному обряду; король согласился, и по его указу освободили священника из-под епископского караула. Осенью того же года униатский перемышльский епископ Малаховский захватил пять православных церквей, причем униаты отняли у православных священников дворы, разграбили имение. По королевскому указу велено было дворы и пашенную землю священникам отдать; но униаты не послушались, а вдова бывшего коронного подскарбия Андрея Модреевского Урсула, в имении которой находились захваченные церкви, велела поймать одного священника и бить перед собою дубьем: несчастный получил триста ударов, после чего другие православные священники привезли его в Жолкву к королю для осмотра, но не получили никакой управы. Сначала в Львове в школах иезуитских ученье русским людям было свободное; но в девяностых годах иезуиты начали русских принуждать к унии и присяге; кто из русских учеников выучился у них в школах грамматике и риторике, того допускали они слушать философию только год, кто же хотел оставаться долее в школах, тот должен был принять унию.

В 1691 году на смену Волкову отправился в Польшу другой резидент, стольник Борис Михайлов; в Минске явились к нему православные мещане, Демьян Шишка с товарищами, и жаловались, что на них от панов литовских, от гетмана Сапеги и других великое гонение, принуждают их к унии всякими мерами. В мае месяце униатский плебан Салган Юревич, собравшись с католиками и униатами, приезжал в минский Петропавловский монастырь многолюдством, и хотели насильно обратить монастырь в унию. Архимандрит монастыря Петр Пашкович с братиею поостерегся, дал всем православным знать заранее, и православные, собравшись, сидели в монастыре с оружием и каменьями трое суток, положивши оборонять монастырь до самой смерти, католиков и униатов с великою запальчивостию били и сказали им напоследок, что помрут в монастыре все, а кто останется в живых, побегут с женами и детьми в Москву и будут им мстить, как смогут. Тогда осаждающие отступили от монастыря. Гонят православных и всякие налоги и наезды чинят по всей Литве униатский митрополит Киприан Жуховский, виленский епископ Константин Брестовский да плебан Юревич. Татарам и жидам, говорили мещане, больше уважения от панов, нежели благочестивым христианам: татары могут строить новые мечети и жиды кагалы, а православным древних церквей покрывать и починять не позволяют, ведут к тому, чтоб благочестие до конца известь.

Летом 1692 года, будучи в Львове, резидент шел однажды предместьем и за иезуитским костелом встретил старика очень почтенной наружности, который подошел к нему, объявил, что он шляхтич русской веры именем Попара, и попросил позволения поговорить без свидетелей. С тяжелым вздохом начал свою речь Попара, что бывал он в Москве еще при царе Михаиле, не раз целовал у него руку, а при державе царя Алексея Михайловича в продолжение многих лет ссылался обо всяких тайнах с боярином Матвеевым, и будто его службою Киев остался в царской стороне. В те годы всем православным был покой большой, принуждения к унии ни от кого не было, во всем русских людей поляки почитали и ничем обидеть не смели, опасаясь царского гнева. Но когда заключен был вечный мир и иезуитам в Москве веру свою распространять позволено, то сейчас же в Польше началось гонение великое на церкви божии, больше семисот церквей обратили в унию, а теперь и последнюю львовскую епископию принуждают к унии. Поляки хвастаются, будто и в Москве их веру больше любят, чем свою русскую. «Нас, православных, здесь, – продолжал Попара, – поляки ни в чем не слушают и за скотов почитают; нынче призывал меня к себе епископ Иосиф Шумлянский и говорил, что прислан королевский указ о присоединении, к унии. Я один и без братства сказал епископу, чтоб он объявил королю нашу русскую раду: никогда мы добровольно в унии быть не захотим, по милости божией у нас вера добрая, и никогда мы о вере королевскому величеству не докучали; изволил бы король оборонять нас от татар, а не от веры. Я в преклонной старости и кончину свою вижу при дверях, так объявляю для христианской веры самую истину, что львовская епископия в благочестии не устоит, если не в этом году, так все же скоро будет в унии, потому что Шумлянский на епископство возведен силою, обороною и желанием нынешнего короля, когда тот был еще гетманом, и при поставлении обещался непременно приступить к унии; а перемышльского епископа ставил он, Шумлянский, при таком же обещании, и прошлого года перемышльский епископ унию принял. И Шумлянский втайне униат, а явно не присягает, потому что братство крепко стоит. А вся эта слабость сделалась оттого, что позволено быть католикам в Москве, все государство иезуиты вызнали, описали все города и обычаи; и трое французов были недавно в Москве для того же. У папы, цесаря, королей французского и польского положено: если война с турками и у цесаря с французом прекратится, то всем сообща войною и всякими вымыслами внести в Московское государство католическую веру; многие иезуиты, которые в Москве были, предложили к тому способы, и многие охотники собираются о том радеть и присягают, что это дело могут в Московском государстве совершить в короткое время. Нам, православным, от этого великое спасение». Резидент успокоивал старика, что все это нестаточное дело, говорит он о небывалых вещах, не дознавшись подлинно; но Попара настаивал на своем: «Верно знаю, что поляки чрез иезуитов, папу, цесаря и француза уговорили вводить в Москву католическую веру». Русских людей Западной России трудно было успокоить насчет иезуитов, которые являлись для них постоянно главными двигателями гонения, готовыми на все. Могилевское духовенство дало знать резиденту, что приезжали в Могилев из Вильны комиссары пан Вербецкий, пан Шпиловский, Жембоцкий да Ильинич и, по иезуитскому настоянию, с великим надругательством разорили церковь Петра и Павла в селе Езере, в трех милях от Могилева, позволили разорять ее близ живущим татарам; побивши прихожан, которые защищали церковь, татары влезли на крышу, столкнули ногами крест, а потом всю церковь до последнего бревна разметали, иконы покололи ругательски. Место осталось пусто, православные христиане без церкви начали быть в размышлении и многие стали клониться к иезуитскому учению. Когда львовские жители являлись к королю на визит с поздравлениями и подарками, то впереди шли поляки, потом армяне, а уже за армянами русские православные, тогда как прежде русские стояли выше армян. Перемышльский епископ Иннокентий Винницкий, приняв унию, стал жестоким гонителем православия: по его наущению шляхта напала на православную церковь св. Троицы в местечке Коморне, в четырех милях от Львова; в церкви священник Иван Ревенец служил обедню, шляхта хотела вытащить его вон и убить, ни прихожане заперлись в церкви и оборонялись часа с три; но потом, видя, что отсидеться никак нельзя, надели на священника женское платье, выпроводили его тайком и потом отперли церковь. Шляхта, не найдя священника, била прихожан насмерть, а церковь запечатала для отдачи униатам.

В Москве не могли быть равнодушны при получении подобных известий: резиденту было велено потребовать от польского правительства, чтоб по всем русским поветам посланы были универсалы со строгим запрещением обращать православных в унию, чтоб на место отпадших епископов позволено было русским людям избрать новых, которым для поставления ехать в Киев к митрополиту. На это был ответ: «Ни королю в государство Московское, ни царям в государство Польское заглядывать и в тамошние распоряжения вступать не следует; смоленская шляхта вся приневолена и стала Русью: и мы об этом не говорим, потому что в обоих государствах вера христианская одна и всякий государь в своем государстве волен». Резидент возражал: «Дело идет не о заглядывании в государство; смоленская шляхта никакой в вере неволи не имела и не имеет; дело идет о нарушении договоров, о нарушении присяги, данной королем и всею Речью Посполитою. В вере неволя, в присяге неправда-дела начальные!» – «В добре зла никакого нет, и иначе потому уже быть нельзя», – отвечали поляки.

Насилия не прекратились: в 1693 году воевода полоцкий Красинский в своем имении Соколове отдал в унию церковь Покрова Богородицы, застращав прихожан войском: «Русские люди стонут и плачут, а пособить себе не могут и стали в вечном помрачении». В Каменце литовском подканцлер князь Радзивил обратил в унию церковь Рождества Богородицы. На представления резидента отвечали, что в Каменце было руси только человек с тридцать и сами просились в унию; что же касается до полоцкого воеводы, то он распоряжался в своей отчине, запретить ему трудно, пусть резидент поговорит с ним сам. «Все вы толкуете о вечном мире! – говорили паны. – Этим вечным миром великие государи хотят распоряжаться в наших отчинах, как будто по вечному миру мы стали их невольниками! По нашему праву всякий шляхтич в своем имении волен и без королевского ведома может хлопов своих казнить, как хочет, и неужели нельзя какого-нибудь негодного попа переменить? В договоре с царским величеством идет дело об одних королевских имениях, а не о панских и шляхетских маетностях, потому что пану в его имении указывать нельзя. Из Москвы иезуитов выслали, римской вере неволя – но король молчит, потому что цари в своем государстве вольны». Делать было более нечего, потому что на плечах была опасная война: не русские рати ходили на Крым, а татары навещали Украйну.

В начале 1693 года 40000 татар вместе с Петриком явились на Украйне, но не могли привлечь Запорожье на свою сторону, не могли взять ни одного города и с ничтожною добычею возвратились назад, «только едва копытами своими погаными богохранимой вашей монаршеской державы коснулись», как извещал царей Мазепа. Петрику, который, по современному выражению, продолжал «пялить душу на крюк адовой пропасти», оставалось писать на Запорожье грамоты, стращать козаков Москвою: «Разумные головы, рассудите, что не всегда московские цари такое вам будут давать жалованье, как теперь часто присылают червонные золотые: это Москва делает, потому что слышит в лесу волка, а когда беда минется, то не только жалованья вам не даст Москва, но, помирившись с Крымом, вас из Сечи выгонит, вольности ваши войсковые отнимет, Украйны нашей часть орде отдаст в неволю, а остаток возьмет в свою неволю вечную. И тогда к кому прикинетесь, кто вам поможет и избавит вас из неволи? Сами знаете сказку, что за кого стоит крымский хан, тот будет и пан. Дивное дело, что прежде все вы жаловались на неправды от Москвы и от своих господ, жаловались, что нет такого человека, который бы начал дело. А теперь, когда такие люди нашлись, то вы не очень охотно позволили на свое освобождение: охочее войско на Русь пускали, а сами, лучшие люди, в Сечи оставались. Я вашим милостям, добрым молодцам, советую: воспользуйтесь удобным временем! А если это время упустите, то уже никогда другого такого иметь не будете, и когда свои вольности потеряете, то возьмите на свои души грехи всей Украйны, которая вами защищается и на вас надеется». Запорожцы отвечали «врагу воплощенному», что вся клятва падет на него; потому что он с бусурманами приходит опустошать крайнее гнездо православной веры, Москву и особенно Малую Россию.

Петрик жестоко ошибся, положившись на речи недовольного меньшинства в Запорожье и задумав сыграть роль Богдана Хмельницкого. Огромное большинство в Малороссии крепко стояло за единство русской земли, т. е. за союз с Москвою во имя православия. Вот что доносил царский посланец дьяк Андрей Виниус, бывший в Малороссии в начале 1693 года и внимательно наблюдавший расположение умов: «По городам, селам и деревням видел я в народе совершенную твердость православной церкви, большую набожность и к великим государям всесовершенную и постоянную верность. Говорят: где нам такого покрова, защиты и благополучного жития сыскать, какое получили под царским правлением? Живем при православной вере, при правах и вольностях своих по домам мирно, чего никогда не видали от ляхов, у которых были в таком же порабощении, как Израиль в Египте. Кому из нас в голову может прийти мысль соединиться опять с ляхами, которые, если б могли, всех бы нас отдали бусурманам, или под меч положили, или в душевредительную унию обратиться приневолили. А что дьявольский сосуд Петрик делает, то ясно, что христианину с бусурманом никогда в союзе быть нельзя: пример Молдавия и Валахия, запустошенная бусурманами».

Уход врага дал возможность заняться внутренними делами. Надобно было порешить вопрос об аренде, или винном откупе. Гетман велел полковникам съехаться в Батурин и привезти с собою всю полковую старшину, городских урядников, знатное войсковое товарищество и мещан, с которыми можно было бы посоветоваться и решить дело об аренде. Собралось много людей всяких чинов, долго между собою говорили и советовали, оставить ли аренду по-прежнему или уничтожить? Многие стояли на том, что аренду надобно удержать непременно, потому что она никому, кроме шинкарей, не вредит, и в городах от нее большая оказалась прибыль: все свои нужды они исправили благодаря аренде, а в иных городах и денег по тысяче и по другой золотых положили себе в запас. Но большинство оказалось против аренды: аренда, говорили они, издавна дело ненавистное, вечный повод беспокойным людям к порицанию, вечный предлог вредить общему добру; и теперь запорожцы по ее поводу кричали и вопили. Порешили на том, что аренду уничтожить, а деньги, необходимые на жалованье охотницкому войску и на всякие полковые расходы, собирать с тех людей, которые будут содержать шинки, и с винокуров, которые развозят свое вино по ярмаркам. Но согласились ввести этот новый порядок только на один год, чтоб посмотреть, что из него выйдет.

Петрик не приходил с татарами на Украйну; тем не менее гетману не было от него покоя. Козаки, бежавшие от Петрика, показали, что у него есть грамоты от Мазепы. Показание было такого рода, что в Москве не могли дать ему веры, но Мазепа сильно кручинился. В Глухове на обеде у стародубского полковника Миклашевского Мазепа бросился на Кочубея, бил его по щекам, топтал пинками, кричал: «Ты с Петриком писал листы моим именем, отчего я в невинности моей сокрушаюсь и ношу такое нарекание». – «Я ни в чем тут не виноват, ничего не знаю, – отвечал Кочубей, – разве Петрик захватил какие-нибудь старые письма из моей канцелярии, – этого я не знаю». После этой сцены Мазепа сейчас же поехал из Глухова в лагерь к стольнику и полковнику Батурину и начал ему говорить: «Что теперь делать?» Батурин отвечал: «Одного опечалили, а другого оскорбили; ступай опять в Глухов к Миклашевскому». Мазепа сейчас же поехал к Миклашевскому, послал за Кочубеем и помирился с ним.

Петрик не давал покоя Мазепе и тем, что не переставали приходить вести об его новых замыслах. Петрик твердил хану: в Малороссии непременно будет бунт от черни на панов и откупщиков, особенно если хан пойдет к малороссийским городам и гетман соберет все полки в один обоз: тут прежде всего чернь станет старшину бить, а потом в городах чернь перебьет панов и откупщиков, и тогда весь малороссийский народ соединится с крымцами и пойдет войною на Московское государство. Хану и Петрику прежде всего хотелось переманить на свою сторону Запорожье, в котором постоянно были люди, готовые с ними соединиться, постоянно по куреням слышались слова: «Если хан будет давать войску деньги и коней, то мы готовы служить хану и панству крымскому: за кем хан, тот и пан». Гетманский посланец Горбаченко, возвратившись из Сечи, рассказывал: «Множество там легких людей, голутьбы, безодежных, безоружных. Кошевой атаман Гусак говорил мне: видишь, сколько голутьбы прихожей из городов, а в раде против всякого нельзя говорить нам; если бы по раденью гетманскому отворилась война на бусурман, то вся бы эта голутьба пошла на войну, и все бы пререкатели пропали на боях». Мазепа стал хлопотать в Москве, чтоб позволено было начать наступательную войну против турок. Сильно обеспокоило гетмана известие, что козачество обратило свое внимание на Палея. Петрик хотел сыграть роль Богдана Хмельницкого, много наобещал и ничего не сделал; по перед козаками был знаменитый полевой воин, который ничего не обещал, но много делал, воюя постоянно и успешно с татарами; Палей многим из козаков представлялся желанным вождем для всякого козачества, храбрым и счастливым. Когда Палей шел под турецкие городки, в Запорожье говорили: «Дадим Палею гетманство, вручим ему все клейноты; Палей пойдет уже не Петриковою дорогою, знает он, как украинских панов прибрать к рукам».

Скоро представился случай втянуть Палея в дальнее и опасное предприятие, и Мазепе очень хотелось им воспользоваться. Господарь молдавский, враждуя с господарем волошским, прислал к Мазепе с просьбою помочь ему схватить своего врага, а если гетман не согласится употребить для этого своих казаков, то нельзя ли поручить это дело Палею. Мазепа немедленно написал Льву Кирилловичу Нарышкину: «Палей гнушается поляками, а великие государи наши не принимают его по причине договоров с Польшею, один перейти к нам с семейством он не хочет, сластолюбствуя совершенною в Хвастове над многими людьми властию. Так было бы хорошо затянуть его в такое дело, в котором бы он не повредил своего христианского правоверия, ибо так как он пересылается с начальниками белогородской орды, то надобно опасаться, чтоб бусурманы не прельстили его; если же он предпримет военное дело, потребное христианству, то уже никакая вражья прелесть не будет иметь над ним силы». Но великие государи отвечали, что этот промысел должно оставить, потому что, по вестям, в Валахию должны войти большие турецкие силы, и Палею может быть беда.

В конце июня голутьба на Запорожье взяла верх, и возобновлено было перемирие с ханом; кошевой Гусак, не хотевший мира с бусурманами, сдал атаманство, и на его место был выбран Рубан.

В Москве для успокоения запорожцев написали грамоту, в которой говорилось, что нынешнего лета воинского похода под турецкие городки не будет и чтоб запорожцы не обвиняли в этом гетмана. С этою грамотою Мазепа отправил в Запорожье козака Кныша. Когда грамоту прочли в Сечи на раде, то поднялся крик: «Ясно, что поход отложен по гетманскому желанию, гетман же исходатайствовал и у великих государей грамоту, чтоб мы на него не жаловались! Когда мы узнали, что похода под городки не будет, то заключили с ними перемирие, а гетман, узнавши об этом, послал старого нашего кошевого Федка под Очаков; Федка похватал турок и татар, ходивших за солью, и многих побил, а татары побрали за это наших запорожцев невинных на соляной добыче 50 человек. Гетман должен нам выдать всех пленных, взятых Федкою, и его самого, а если этого не сделает, то пусть ждет нас с ордами к себе на зиму в гости, увидит, что ему, его панам-арендарям и дозорцам будет. Бывший гетман Иван Самойлович такого подкопа над нами не делал; однажды попробовал сделать такой же подкоп, но когда Серко ему написал, что готовится на него сто тысяч сабель, то испугался и прислал тотчас к нам вина, ветчины и всякого запасу. А этот гетман называет нас пастухами, дозорца его Рутковский ватаг с запасами на Запорожье не пропускает; только мы Рутковского скоро возьмем в руки, чтоб нам больше пакости не делал. Пока Мазепа будет гетманом, нам от него нечего добра чаять, потому что он всякого добра желает Москве и к Москве смотрит, а нам никакого добра не желает; только тот гетман будет нам на руку, которого мы поставим в Черной Раде». Писарь запорожский говорил тайно Кнышу: «Как хан возвратится из войны венгерской, то запорожцы хотят тотчас утвердить с ним мир и идти войною на великороссийские города, а в Малой России воевать им не для чего, потому что она сама в себе кого надобно повоюет: винокурники, пастухи, овчары и голутьба всех своих начальников и панов побьют. Хотят запорожцы идти на великороссийские города за то, что им присылается из Москвы жалованье не такое, как донским козакам. Запорожцы сердятся и за то, что на Самаре построены города и осажены людьми, что лес их стародавный вырублен, в Орле сидит воевода с воинскими людьми, тогда как в статьях Хмельницкого написано, что московским ратным людям быть на Украйне только в трех городах. И то запорожцам в тягость, что гетманов, старшину и полковников без их ведома берут в Москву и в Сибирь ссылают».

От Палея приходили также неприятные вести. Посылал он своего козака к королю и к коронному гетману с татарскими языками. Коронный гетман призвал к себе козака ночью и говорил ему: «Зачем Семен Палей мне не доверяет, я никого еще своим гетманским словом не обманул. Лучше бы Палею было, когда бы он моих указов слушал и ходил туда, куда я велю, чем самовольно ходить по татарским саклям, из чего ему нет никакой выгоды. Оттого, что он не слушает моих указов, и вам деньги из королевской казны не даются. А если Палей в другую сторону оборачивает свою службу, то там пуще пропадет, вешаясь на двух голях. Пусть он знает, что если захочу, то сейчас же мне его выдадут: пишут ко мне полковники заднепровские, что все они его ненавидят и щадить не будут. Если бы вы, добрые молодцы, блюдя свою верность королевскому величеству, другого себе полковника выбрали, то очень бы хорошо сделали, потому что у вас, козаков, не новость старших переменять; а если б так сделалось, то сейчас бы вам дана была из казны королевской достаточная плата».

В Москве сочли нужным отправить на Запорожье сто половинок сукна в прибавку. Когда сукно привезли в Батурин и стали осматривать, то нашли, что три половинки испачканы дегтем. Мазепу это обстоятельство очень опечалило; но делать было нечего, послал сукно со своим козаком Сидором Горбаченком. Не доезжая четыре мили до Сечи, Горбаченко послал сказать о своем приезде кошевому. Тот назначил раду и во всех куренях велел запечатать вино, чтоб пьяных не было. Когда Горбаченко приехал, атаман велел идти ему в раду, собранную по обычаю подле церкви. Горбаченко вошел в раду, помолился на церковь, поклонился до земли на четыре стороны и подал кошевому лист гетманский. Писарь громко прочел лист, и все начали кланяться, благодарить великих государей за жалованье. Стали смотреть сукна, хвалили, говорили, что прежде к ним таких сукон не присылали; запачканных сукон не успели осмотреть, потому что писарь и судья, заметивши их, спрятали и сказали, чтоб все расходились по куреням, а сукна они и без них примут.

27 декабря ночью прискакал в Малороссийский приказ капитан Ярышкин с важными делами. Мазепа наказал ему объявить Льву Кирилловичу Нарышкину и думному дьяку Украинцеву следующее: «Если укажут великие государи принять Семена Палея, то изволили бы прислать к нему о том указ вскоре. По принятии Палея надобно прислать новые войска на Украйну для защиты Палея и Украйны от поляков, которые Палеев прием даром не оставят. Палей пишет и приказывает гетману словесно, что если ему обороны и помощи от гетмана не будет, то он обратится в другую сторону, куда его давно зовут, потому что поляки совершенно ему не доброхотствуют и ищут способа, как бы его схватить и казнить; если же такого удобного случая не найдут, то хотят убить его тайно чрез злохитрых людей. Если Палей пристанет к бусурманской стороне, то вся Украйна разорится, потому что козаки пойдут все к Палею, и помешать тому никак будет нельзя, потому что Палей – человек военный, имеет в воинских делах счастие, за что козаки его очень любят, и такого другого человека на Украйне нет: и теперь, хотя под жестоким страхом было заказано, однако пошло к нему из киевского полка много козаков». В письме своем к Мазепе Палей уведомлял, что коронный гетман разослал универсалы к козакам и мещанам с увещаниями отстать от Палея. Вслед за тем польские хоругви и козацкие толпы напали врасплох на сотни Палеева полка, убили много народа; Палей писал, что должен будет драться, и просил у Мазепы наставления, совета и войска. Не дожидаясь совета и наставления. Палей 29 декабря послал новое письмо к Мазепе: «Прошу об ответе немедленном: если мне нет надежды на милостивую помощь войском, то позволь мне с моими людьми выйти из Хвастова и поселиться в Треполье или Василькове, потому что насилия мучительского от поляков невозможно выдержать; кругом все их крепости, под боком Белая Церковь, от которой не раз была уже пагуба Хвастову. Тысячекратно упадая к ногам региментарским, прошу плачевно: дай ведать – будет ли помощь, или мне от тех врагов сбрести?» Из Москвы прежний ответ: нельзя принять Палея прямо и поселить в Треполье: это будет явное нарушение договора; пусть идет и с полчанами своими сначала в Запорожье и оттуда переходит в города царского величества.

Но Мазепа не переставал петь старую песню, что надобно принять Палея, и прямо высказал, что в противном случае он боится встретить в Палее опасного соперника, другого гетмана Хмельницкого. «Теперь, – писал Мазепа в Москву, – Палею уже нельзя прекратить ссор с поляками, потому что с обеих сторон побито человек с двести. Палей хочет оставить Хвастов и поселиться в Умани; чтоб он, поселясь там, не призвал к себе татар на помощь против поляков; призовет татар, станет воевать и разорять поляков – опасно, чтоб и этой стороны не разорил, потому что захочет писаться гетманом и с этой стороны козаков переманивать; чтоб не был он другой Хмельницкий, надобно заблаговременно размыслить, как с ним поступить? Лучше малую искру загасить, чем большой огонь тушить, особенно для того, чтоб не произвел он в Малой России мятежа и перезовом жителей опустошения; удержать же их будет тогда невозможно, потому что малороссийские жители имеют на той стороне пасеки и всякие угодья».

Палей отразил поляков; но, видя, что цари не согласны его принять, как бы ему хотелось, написал коронному гетману Яблоновскому, что готов смириться пред королем. Яблоновский отвечал ему: «Рассуди, ваша милость, накрепко, не всякая ли из нижеписанных статей влечет за собою суд, казнь и меч? Ты указов моих не слушал в самых важных военных обстоятельствах; в отчинных имениях разных лиц своевольно раздавал становища людям непослушным полка своего; шляхту, их подстарост, товарищество и разных людей многих бил, убивал, мучил, доходы шляхетские побрал, людей из деревень силою сгонял; край целый польский себе в послушание отобрал; меды мои своевольно брал; в имениях моих людей расставлял; письма, ко мне посланные, самые нужные, с разными ведомостями и остерегательствами, по дорогам перехватывал; людей, ко мне идущих за письмами, к себе поворачивал и свои письма им давал; и кто перечтет все твои насилия, преступления, убийства, дела бессудные, непослушания, слова злые? Все это понудило королевское величество и меня отправить войско в Полесье, чтоб заставить тебя одуматься; но ваша милость, прибавляя зло ко злу, посланного к тебе Драгомира, вопреки обычаю самых невежливейших народов, велел бить на убой и в колодку посадить; кроме того, козаков Искрицкого и Ярему велел бить и грабить и перед собою, как невольников, гнать. А я всегда посланных вашей милости чествовал, всегда они были у меня свободны, ни в чем не нуждались, уходили одарены и накормлены. Теперь, ваша милость, смиряешься, добиваешь челом, милосердия желаешь, исправление обещаешь и в то же время ротмистра Бландовского, шедшего по моему указу в Белую Церковь, схватил и ограбил! Как же после этого тебе верить? Несмотря на то, я и теперь у королевского величества ходатайствую о милосердии, и сам готов все вины вашей милости простить, только бы ты сдержал свои обещания; а на свидетельство своего исправления выпусти Бландовского и людей его, за что и мы освободим пленных козаков полка твоего; пасынков своих и дочь пришли в аманаты; принеси присягу королю и республике, и тогда будешь оставлен в совершенном покое; в противном случае велю кончить начатое с тобою дело, кончить мечом и огнем. Если же примешься за верность и послушание – не опасайся ничего, на мою веру и совесть полагайся и приезжай сам за королевским жалованным листом, приезжай поклониться королевскому величеству и добить челом, не бойся: цел будешь и безопасен».

Получив это послание, Палей поехал не к королю, а в Батурин к Мазепе со старым вопросом: «Можно перейти в Треполье?» – «Нельзя», – отвечал гетман. Тогда Палей начал говорить: «На Запорожье идти мне не хочется; хотя войско и два раза меня туда звало и предлагало кошевое атаманство и даже высший чин, однако я, привыкши к городовому житью, в Сечь идти не желаю; потому что, пришедши туда, в Низовое Войско, должен буду делать то, чего войско захочет. Лучше мне еще в Хвастове до времени держаться, нежели вдруг неведомо куда оттуда уходить. Знаю, что польские войска всеми своими силами наступать на меня не будут, потому что им и без меня есть что делать при бесконечной войне с турками и татарами, а от малых войск всегда оборонюсь. Кроме того, покажу кротость перед польскою стороною, ротмистра Бландовского и всех пленных поляков отпущу на волю; своих в аманаты не дам, но присягу принесу, что на самого короля (а не на тех, которые будут на меня наступать) не подниму руки; часть своей пехоты на службу королевскую послать не откажусь, потому что эта пехота от меня не отстанет, но, одевшись у них, возвратится назад. Таким образом, могу еще несколько времени подержаться в Хвастове. Жаль мне сильно расстаться с этим местом, не только потому, что там много домостройства моего, пространное поле хлебом насеяно, но и потому, что я взял это место пустое и населил не польскими подданными, но от реки Днестра частию из Войска Запорожского, частию из волохов; церкви божии украшенные устроил, чего непригоже покинуть». Мы видели, что для отстранения причин к неудовольствию, возбуждаемому постоянно из Запорожья, уничтожен был винный откуп, или аренда, но уничтожен на время, чтоб попробовать, можно ли без него обойтись. Опыт оказался неудачен: гетман отовсюду начал получать донесения, что при сборе денег с торгов и шинков великие споры и вздоры чинятся и в деньгах против прежней аренды оказался большой недобор. Во время Рождественского съезда старшин и полковников в Батурин гетман объявил им, что опыт не удался и как быть? Старшина и полковники отвечали, чтоб гетман бил челом великим государям о присылке денег на жалованье охотницкому войску и на другие войсковые расходы, потому что и прежде, по челобитью гетмана Самойловича, царь Федор Алексеевич прислал десять тысяч золотых червонных. Мазепа написал об этом боярину Льву Кирилловичу Нарышкину и думному дьяку Украинцеву. Письменного ответа он не получил, только словесно наказано посланнику: «Прежде по многой докуке гетмана Самойлова посланы были деньги 30000 золотыми червонными из имения боярина Матвеева; а теперь бить об этом челом гетман не должен, потому что теперь такой нужды, какая была во время чигиринских походов, нет, особенно же потому, что всякие доходы в Малороссии за гетманом, старшиною и полковниками, и бить еще челом о деньгах стыдно». Когда старшина и полковники съехались в Батурин после Светлого воскресенья 1694 года, Мазепа объявил им ответ из Москвы. Старшина и полковники сказали, что когда так, то надобно опять ввести аренду, аренда выгоднее, а поборы черному народу тягостнее, потому что поборы берут и с того человека, который одним хлебом, без промыслов довольствуется, отчего бедный человек до конца разоряется. Гетман возразил, что пойдут опять крики из Запорожья; ему отвечали на это, что запорожцам от аренды никакой тягости нет, тягостнее народу их запорожская аренда, которая в Сечи заведена: изо всякой куфы вина берут на старшину и на куренных атаманов третью долю, остальное же вино велят продавать по той цене, какую они же наложат, а не вольною ценою. Тогда гетман сказал полковникам и знатным товарищам, чтобы они, возвратясь домой, велели везде, в городах и селах, собирать людей и советоваться с ними, поборам ли быть или аренде? Так и было сделано во всех городах, городках и селах, и повсюду единогласно приговорили – быть аренде. Гетман, получивши донесения об этом, отправил их в Москву с просьбою о милостивом повелительном указе.

Окончание потех. – Замыслы Петра относительно морских предприятий. – Роль Лефорта. – Греческое духовенство просит о деятельном продолжении войны с турками. – Первый азовский поход. – Воронежский флот. – Кончина царя Иоанна Алексеевича. – Второй поход и взятие Азова. – Впечатление, произведенное этим событием в Москве и Польше. – Торжественный вход победителей в Москву. – Строение кораблей кумпанствами. – Посылка молодых людей учиться за границу. – Намерение Петра ехать самому за границу. – Неудовольствия. – Розыск монаха Аврамия. – Розыск Цыклера и Соковнина. – Отъезд Петра за границу. – Неудовольствие в Риге. – Пребывание в Пруссии. – Дела польские. – Свидание Петра с двумя курфюрстинами; их отзыв об нем. – Петр в Голландии, в Англии, в Вене. – Стрелецкий бунт. – Возвращение Петра в Москву. – Брадобритие. Стрелецкий розыск и казни. – Пострижение царевен и царицы Евдокии. – Раздражение Петра. – Любимец Меншиков. – Поездка Петра в Воронеж. – Новые розыски и казни по возвращении в Москву. – Разбои. – Злоупотребления воевод. – Учреждение бурмистров. – Алексей Курбатов. – Гербовая бумага. – Указ о торговле компаниями. – Меры для улучшения положения Сибири. – Дела на украйнах. – Дело Петра Артемьева.

И Белое море, как видно, показалось узко, печально и бесцельно для Петра. Он мужал, и одна потеха уже не удовлетворяла. Была мечта отыскать проход к Китаю или Индии чрез Северный океан; но недостаток средств и времени должен был скоро рассеять юношескую мечту. Сильно прельщало Балтийское море, хотелось пробраться туда, но как? Ключ к морю был у шведов. Оставалось Каспийское море, на которое уже давно указывали иностранцы, требуя свободного проезда на него для торговли с богатою Азиею: разве не может Россия сама овладеть этим средством обогащения, заведши флот на Каспии, овладевши торговлею с прибрежными странами? Еще при царе Алексее строили корабль для Каспийского моря. Корабль был сожжен Разиным; но когда будет сильный флот на Каспийском море, то Разин будет невозможен. 4 июля 1694 года Лефорт писал из Архангельска в Женеву: «Через два года поговаривают о путешествии в Казань и Астрахань; но, быть может, в два года времени это пройдет. Впрочем, я буду всегда готов исполнять приказания. Есть намерение выстроить несколько галиотов и идти к Балтийскому морю... Меня возводят в адмиралы всех судов его величества; этого непременно желает сам наш великий царь Петр Алексеевич». 13 сентября Лефорт писал: «Будущим летом выстроят пять больших кораблей и две галеры, которые, ежели даст бог, через два года отправятся в Астрахань для заключению важных договоров с Персиею».

В два года многое может измениться, думал Лефорт. Действительно, многое изменилось, и на Лефорта указывают как на виновника этих изменений; на него указывают как на человека, уговорившего Петра предпринять поход под Азов. Потехам пора была кончиться. В народе шел ропот: царь связался с немцами, и какое же из этого добро? Одни потехи, от которых понапрасну гибнут и страдают люди. Для собственной выгоды Лефорт должен был настаивать на прекращении потех и на какое-нибудь важное предприятие, которое могло бы выставить в выгодном свете царя и компанию, иначе рождались очень неприятные сравнения с свергнутым правительством: если при Софье походы в Крым были неудачны, то все же русские рати искали врагов в их жилищах, а теперь татары приходят на Украйну. Союзники упрекают в бездействии, гетман Мазепа пишет, что необходимо начать наступательное движение; этого желает народ, это особенно нужно, чтоб дать упражнение беспокойным силам, собранным на Запорожье. Лефорт хотел, чтоб Петр предпринял путешествие за границу, в Западную Европу; но как показаться в Европе, не сделавши ничего, не принявши деятельного участия в священной войне против турок. Не забудем, что тотчас по взятии Азова предпринимается путешествие за границу: эти два события состоят в тесной связи.

Были увещания к деятельному продолжению войны и с той стороны, с которой, по прежнему опыту, трудно было ожидать их. В сентябре 1691 года была получена грамота от иерусалимского патриарха Досифея от 18 марта. «Пришел в Адрианополь посол французский, – извещал патриарх, – принес от короля своего грамоту насчет св. мест, случился тогда там и хан крымский; подарили французы визирю 70000 золотых червонных, а хану 10000 и настаивали, что турки должны отдать св. места французам, потому что москали приходили воевать Крым; хан толковал о том же. Взяли у нас св. гроб и отдали служить в нем французам, дали нам только 24 лампады, взяли у нас французы половину Голгофы, всю церковь Вифлеемскую, св. пещеру, разорили все деисусы, раскопали всю трапезу, где раздаем св. свет, и хуже наделали в Иерусалиме, чем персы и арабы, и какие беды старцам нашим тамошним причинили – кто может рассказать? Кстати, были и синайские старцы и просили у визиря некоторого повышения чести, заступились за них французы, чтоб нас одолеть, однако визирь не послушался; только упрямится, св. мест нам не отдает, народ турецкий кричит, что москали были смирны, а теперь из-за Иерусалима войну начнут, но визирь это ни во что ставит. Теперь просят французы вновь указу, чтоб обновить им в Иерусалиме своды церковные и таким образом явиться старыми владетелями. Если вы, божественные самодержцы, оставите святую церковь, то какая вам похвала будет? Если вы отправите сюда посла, то прежде всего он должен стараться о нашем деле, о возвращении нам св. мест, и без этого не должен заключать мира; ибо если вы заключите мир без этого, то лучше уже ничего не предлагайте об Иерусалиме, ибо иначе турки поймут, что у вас нет об нем попечения, и тогда французы завладеют св. местами навеки, и нам вперед нельзя будет подавать на них челобитья. Так, если хотите предлагать об Иерусалиме, то в случае отказа уже не заключайте мира, а начинайте войну. Теперь время очень удобное; возьмите прежде Украйну, потом требуйте Молдавии и Валахии, также Иерусалим возьмите и тогда заключайте мир. Нам лучше жить с турками, чем с французами, но вам не полезно, если турки останутся жить на севере от Дуная, или в Подолии, или на Украйне, или если Иерусалим оставите в их руках: худой это будет мир! потому что ни одному государству турки так не враждебны, как вам. Тому 18 лет, как я писал письмецо из Адрианополя блаженной памяти отцу вашему государю царю кир Алексею Михайловичу и советовал: покиньте поляков и усмирите прежде турок, потому что непременно хотят придти к Днепру: он не послушал, не поверил, а потом случилось все так, как мы писали. И теперь советую, если хотите мириться, так миритесь, чтоб Украйна была освобождена, Иерусалим был отдан и турки отступили за Дунай, а не так, лучше воюйте вместе с соседями, гоните и смиряйте нечестивых, а о поляках нечего заботиться: когда захотите смирить их, тогда и смирите. Нынешний визирь – человек достойный, взял Нису и Белград, а причиною вы, потому что татары были с ним вместе, а если бы татары были вами сдержаны, то турки ничего бы не сделали. Однако они никакой благодарности вам не воздают, потому что, думать надобно, доброта ваша от неразумия. Теперь визирь вместе с ханом хочет вас обмануть; победит немцев, а потом и за людей вас не. станет почитать, потому что очень он глубок и лукав. Победивши немцев, станут воевать с великим гневом по многим причинам. Поэтому опять пишу: если не будет освобождена Украйна и Иерусалим и если турки не будут изгнаны из Подолии, не заключайте мира с ними, но стойте крепко. Будете заключать мир и станете вначале требовать Иерусалима, и если они его вам не отдадут, то не заключайте мира, турки убьют визиря за напрасную войну. Если будут отдавать вам весь Иерусалим, а Украйны не поступятся и из Подолии не выйдут – не заключайте мира, потому что если засядут они в Подолии, то сыщут удобное время и не будут молчать. Помогайте полякам и иным, пока здешние погибнут. Если татары погибнут, то и турки с ними, и дойдет ваша власть до Дуная, а если татары останутся целы, то они вас обманут. Вперед такого времени не сыщете, как теперь. Мы желали взять Иерусалим от французов чрез вас, и не для Иерусалима только; мы хотим, чтоб вы не позволяли туркам жить по сю сторону Дуная и за Дунаем, чтоб вы разорили татар, тогда и Иерусалим будет ваш. Александр Великий не ради бога, но ради единоплеменных своих на персов великою войною ходил; а вы ради святых мест и единого православия для чего не бодрствуете, не трудитесь, не отгоняете от себя злых соседей? Вы упросили у бога, чтоб у турок была война с немцами; теперь такое благополучное время, и вы не радеете! В досаду вам турки отдали Иерусалим французам и вас ни во что ставят; смотрите, как смеются над вами: ко всем государям послали грамоты, что воцарился новый султан, а к вам не пишут ничего. Татары – горсть людей, и хвалятся, что берут у вас дань, а так как татары – подданные турецкие, то выходит, что и вы турецкие подданные. Много раз вы хвалились, что хотите сделать и то и другое, и все оканчивалось одними словами, а дела не явилось никакого». Патриарх счел нужное приписать: «Чтоб греки, живущие в Москве, ничего не знали о моем письме, кроме Николая Спафари».

2 сентября 1691 года Досифей писал другую грамоту к царям, которая дошла в Москву не ранее начала 1693 года. Патриарх был сильно озабочен тем, что французы добыли себе позволение возобновить свод церковный в Иерусалиме, и просил царей начать мирные переговоры с турками, причем требовать, чтоб св. места отданы были грекам по-прежнему, ибо англичане и голландцы хлопочут о мире между Австриею и Турциею, и австрийцы по наущению папы могут внести в договор, чтоб св. места остались за католиками. «Мы надеемся, – писал Досифей, – что турки исполнят вашу просьбу, потому что вы ничего нового не будете просить; не просите, чтоб вам самим владеть св. местами, но только чтоб они были под властию греков, как прежде; так как греки – турецкие подданные, то султану от этого никакого бесчестья не будет».

Кожуховский поход был последнею потехою. «Как осенью, – писал Петр, – трудились мы под Кожуховым в марсовой потехе, ничего более, кроме игры, на уме не было; однако ж эта игра стала предвестником настоящего дела». Опыт Голицына показывал, что степные походы не могут обещать успеха, и потому решено было направить поход на Азов, путь к которому облегчался Доном и близкими к городу поселениями донских козаков. Взятие важной турецкой крепости могло произвести сильнейшее впечатление в Европе, чем война с татарами; Шкипера должна была прельщать мысль, что Азов был ключ к Азовскому морю. Хотели оплошить турок, напасть нечаянно на Азов, и в начале 1695 года объявлен был поход – только на Крым. И действительно, огромное войско, старая дворянская конница, под начальством боярина Бориса Петровича Шереметева отправилась к низовьям Днепра, взявши с собою и малороссийских козаков; но войско нового строя, полки: Преображенский, Семеновский, Бутырский и Лефортов, вместе с московскими стрельцами, городовыми солдатами и царедворцами всего 31000, выступило под Азов под начальством трех генералов – Автамона Головина, Лефорта и Гордона; бомбардирскую роту вел бомбардир Петр Алексеев. В апреле месяце передовой Гордонов отряд собрался в Тамбове и отправился сухим путем через Черкасск к Азову. Войска Головина и Лефорта сели на суда и Москве и поплыли Москвою-рекою, Окою и Волгою. «Шутили под Кожуховым, а теперь под Азов играть идем», – писал бомбардир в Архангельск к Апраксину; дьякон Петр приписывал: «Про твое здоровье пьем водку и ренское, а паче пиво». Поход был не без препятствий. Бомбардир из Нижнего писал к своему потешному генералиссимусу и королю Ромодановскому: «Min Her Kenich! Письмо вашего превосходительства, государя моего милостивого, в стольном граде Прешбурге писанное, мне отдано, за которую вашу государскую милость должны до последней капли крови своей про лить, для чего и ныне посланы, и чаем за ваши многие и теплые к богу молитвы, вашим посланием, а нашими трудами и кровьми оное совершить. А о здешнем возвещаю, что холопи ваши, генералы Автамон Михайлович и Франц Яковлевич, со всеми войски дал бог здорово, и намерены завтрашнего дня иттить в путь, а мешкали для того, что иные суды в три дня насилу пришли, и из тех многие, небрежением глупых кормщиков, также и суды, которые делали гости, гораздо худы, иные насилу пришли». К Виниусу Bombardir Piter писал: «Min Her! Ветры нас крепко держали в Дединове два дни, да в Муроме три дни; а больше всех задержка была от глупых кормщиков и работников, которые именем словут мастера, а дело от них, что земля от неба».

Войско плыло Волгою до Царицына; отсюда до козачьего городка Паншина на Дону шло сухим путем с большою нуждою, потому что ратные люди, и без того уставшие от гребли, должны были теперь тащить на себе орудия и пушечные припасы, по недостатку лошадей. В Паншине новая беда: подрядчики не поставили нужное количество съестных припасов. Из Паншина войско поплыло Доном, отдохнуло три дня в Черкасске и 29 июня приблизилось к Азову, под которым уже стоял Гордон. «Min Her, – писал Петр Виниусу, – в день св. апостол Петра и Павла пришли на реку Койсу, верст за 10 от Азова, и на молитвах св. апостол, яко на камени утвердясь, несомненно веруем, яко сыны адские не одолеют нас». Между тем в Москве сильно беспокоились насчет судьбы царя и войска, и начинали ходить разные зловещие слухи; поэтому приведенное письмо к Виниусу произвело большую радость; Виниус отвечал: «Та почта такую всем радость принесла, что мнозии и в церквах божиих и в домах своих того ж часа молебствовали, прияв сию радостную почту, яже яко солнце тму многие лжи разогнала и повсюду, даже и в стрелецких слободах, великую радость принесла». 8 июля начали действовать русские батареи. На одной батарее бомбардир Петр Алексеев сам начинял гранаты и бомбы и сам стрелял в продолжение двух недель и потом записал о своей службе: «Зачал служить с первого азовского походу бомбардиром».

Турки еще 6 числа получили подкрепление морем, а к русским водою нельзя было доставлять съестных припасов: препятствовали две турецкие каланчи, построенные по обоим берегам Дона, между каланчами протянуты были железные цепи и набиты сваи. Кликнули клич по охотниках из донских козаков – кто пойдет на каланчу? Каждому обещано по 10 рублей. Козаки взяли одну каланчу. Осажденным представился случай отмстить: к ним перебежал вступивший в русскую службу и перекрестившийся голландский матрос Яков Янсен и указал слабое место в русском стане, рассказал, что русские спят в полдень, во время самого сильного зноя. Турки вышли в это время из Азова, пустивши перед собою одного из кубанских или аграханских раскольников, который, окликнутый часовыми, сказался по-русски козаком и, высмотревши, что русские беспечно отдыхают, дал знак туркам. Те стремительно ворвались в лагерь, побили сонных, и хотя были выгнаны с большим уроном, однако успели увезти 9 полевых орудий и перепортить все осадные. Зато ночью турки, сидевшие в другой каланче, ушли из нее, покинув свои пушки, и утром козаки заняли каланчу. Это произвело большую радость в русском войске, Петр писал: «Теперь зело свободны стали, и разъезд со всякими живностями в обозы наши, и будары с запасами воинскими съестными с реки Койсы сюда пришли, которые преж сего в обоз зело с великою провожены были трудностию от татар сухим путем. И слава богу, по взятии оных, яко врата к Азову счастия отворились».

Надежды эти, однако, не исполнились; Петр увидал, что под Азовом нельзя «играть». «Пешие наклонясь ходим, – писал он Кревету – потому что подошли к гнезду близко и шершней раздразнили, которые за досаду свою крепко кусаются, однако и гнездо их помаленьку сыплется». Труды понадобились сильные, чтоб рассыпать гнездо, а уменья и единства было мало. В Москве стали беспокоиться, что письма из-под Азова начали запаздывать; Петр должен был ободрять. «Писать изволишь, – отвечал он Ромодановскому, – что почты урочным днем не бывали и тому учинися препоною недосужество, потому что многие знатные в воинских трудах люди за оными писем своих писать не успели; также и отец ваш государев и богомолец (Зотов) был в непрестанных же трудах письменных расспрашиванием многих языков и иными делами. А здесь, государь, милостию божию и вашими государскими молитвами и счастием все, дал бог, здорово. – Для бога, не сомневайтеся о почтах, что замешкиваются; истинно за недосужеством, а не для того, храни боже! чтоб за какою бедою. И сам можешь рассудить, что если б что учинилось, как бы то утаить возможно? И сие выразумев, донести кому пристойно». К Виниусу Петр писал: «В Марсовом ярме непрестанно труждаемся. Здесь, слава богу? все здорово и в городе Марсовым плугом все испахано и насеяно, и не токмо в городе, но и во рву. И ныне ожидаем доброго рождения, в чем, господи, помози нам, в славу имени своего святого».

На этот год ничего не взошло из насеянного. Два штурма не удались. 27 сентября решено отступить от Азова, занявши только каланчи. С большим успехом действовало войско, посланное на маленькие турецкие городки в низовьях Днепра: Шереметев и Мазепа взяли приступом два из них – Кази-Кермень и Таган, два другие были оставлены турками.

22 ноября царь вступил с торжеством в Москву; но неудачу было трудно скрыть: тяжкий и дальний поход с самим царем, большие потери не окупались взятием двух каланчей, которые не могли получить большей важности от того, что их окрестили громким именем Новосергиевского города, по примеру царя Алексея Михайловича, который взятые в Ливонии города называл по именам русских святых. Неудача страшная: первое дело молодого царя не было благословено успехом! Это, видно, не кораблики строить, не под Кожуховым потешаться, не с немцами пировать! Но тут-то благодаря этой неудаче и произошло явление великого человека Петр не упал духом, но вдруг вырос от беды и обнаружил изумительную деятельность, чтоб загладить неудачу, упрочить успех второго похода. С неудачи азовской начинается царствование Петра Великого.

На молодого царя роптали за то, что он сблизился с иностранцами; многим после неудачи азовской должны были приходить на память слова покойного патриарха Иоакима, что не может быть успеха, божьего благословения, если русскими полками будут предводительствовать иностранцы-еретики. Что же царь? Тотчас по возвращении из похода хлопочет, чтоб прислано было ему еще больше иностранцев, посылает в Австрию и Пруссию за инженерами и подкопными мастерами. До сих пор царь строил кораблики с иностранными мастерами для своей потехи; теперь вызывает еще из-за границы новых мастеров, вызывает из Архангельска иностранных корабельных плотников, хочет строить суда, которые должны плыть к Азову и запереть его от турецких судов, чтоб они не могли доставить осажденным помощи. Корабли должны быть готовы к весне будущего 1696 года; возможно ли это! Мы знаем, как медленно строился корабль при царе Алексее Михайловиче, но сын царя Алексея сам корабельный плотник, при нем дело пойдет иначе.

Галера, которую строили в Голландии, предназначая ее для Волги и Каспийского моря, привезена была в Москву, в Преображенское, на лесопильную мельницу; здесь по ее образцу начали строить суда, и к концу февраля 1696 года срублены были из сырого, мерзлого леса части 22 галер и 4 брандеров; работали преображенские и семеновские солдаты, работали плотники, взятые из разных мест, как обыкновенно в старину сгоняли рабочих в Москву к государеву делу, работали иностранцы. В лесных местах, ближайших к Дону, в Воронеже, Козлове, Добром и Сокольске, 26000 работников должны были к весне срубить 1300 стругов, 300 лодок, 100 плотов. Адмиралом зачинавшегося флота был назначен Лефорт. Шкипер и бомбардир Петр Алексеев носил теперь звание капитана. 27 ноября был сказан поход и сухопутному войску, главным начальником которого был назначен боярин Алексей Семенович Шеин.

Среди этой небывалой деятельности, поднятой вторым царем, умер первый, Иван Алексеевич, умер незаметно, как жил, 29 января 1696 года. Первым делом единовластителя Петра было ехать в Воронеж, несмотря на больную ногу: надобно было к вскрытию рек перевести галеры в Воронеж, собрать их и пустить на воду. Шкипер, бомбардир и капитан должен был сам быть на месте, чтоб дело шло быстро и порядочно. А препятствий много к быстроте и порядку. У главного заводчика дела больная нога, препятствующая скорому переезду из Москвы в Воронеж. Адмирал Лефорт болен, остался в Москве, не может ехать в Воронеж. Тысячи работников не являются к работе, на указные места, тысячи бегут с работы: солдаты, отправленные в Воронеж для флота, так дуруют дорогою, что Лефорт должен писать об этом из Москвы в Воронеж к государю: «Покладаюсь на твою милость, чтоб ты пожаловал, приказал капитанам, чтоб они учили солдат и надсматривали, чтоб от них дуровства не было, дорогою много они дуровали». Лефорт, несмотря на болезнь, спешил в Воронеж. «Путь такой, – писал он к царю от 20 марта, – что ни в санях, ни в телеге, морозы и ветры великие, однако же на той неделе поеду. День места, другой, приму лекарство и не буду мешкать, каков ни будет путь, жить дале не стану. Лекарства всякого круг себя наставлю, и морозы меня не проймут, такожде и лекарев со мною будет. По письму от милости твоей слышу, что тебе дал бог лучше, и чаю, что мне в дороге лучше будет. Сего числа князь Борис Алексеевич у меня будет кушать и про ваше здоровье станем пить, а с Москвы мой первый ночлег будет в Добровицах, и там мы милость вашу не забудем. Чаю, что у милости вашей пиво доброго нет на Воронеже, я к милости твоей привезу с собою и мушкателенвейн и пива доброго. Доски многие посланы к милости вашей, сам изволишь рассудить, какой нужный путь, что по се число не бывали; а веревки готовые есть и посланы, а ныне делать великая трудность в такие морозы. Изволишь от меня поклониться всем капитанам, которые каторги свои делают и готовят, а с теми, которые не бывали с каторгами, я с ними справлюсь».

Эти люди, члены компании, все тут в своих письмах: болезнь и пир, управа с нерадивыми капитанами, отсылка, досок и веревок и мушкателенвейн – все вместе. Чтоб сохранить этих людей живыми в истории, а не мумиями, не должно представлять их ни только менторами, ни только собутыльниками.

Лефорт выехал из Москвы и с дороги из Ельца писал Петру: «На Ефремове новоприезжие лекари, которые три человека со мною идут, а достальные 9 человек особо сошлися вместе, стали пить, всякий стал свое вино хвалить; после того учинился у них спор о лекарствах, и дошло у них до шпаг, и три человека из них ранены, однако ж не тяжелые раны».

Лекаря режут друг друга, подводчики бегут с дороги, бросая перевозимые вещи. Новая, страшная беда – леса горят именно там, где рубят струги, и «струговому делу чинится великое порушение и морскому воинскому походу остановка». Капитаны в Воронеже жалуются и кричат, что в кузнице уголья нет: «За тем дело наше стало!» Погода также чинит порушение и остановку. Капитан Питер пишет к Стрешневу в Москву от 23 марта: «Здесь, слава богу, все здорово, а суды делаются без мешкоты, только после великого дождя был великий мороз так крепкий, что вновь реки стали, за которым морозом дней с пять не работали». В другом письме, от 7 апреля, к Виниусу пишет: «Здесь, слава богу, все здорово, только сегодня поутру ост-винт великую стужу, снег и бурю принес».

Несмотря на все порушения, все было, слава богу, здорово, и дело шло с поспешением, потому что «мы, – писал Петр Стрешневу, – по приказу божию к прадеду нашему Адаму, в поте лица своего едим хлеб свой». Этот хлеб ел он в маленьком домике, состоявшем из двух горниц с сенями и крыльцом, бани и поварни.

Флот был построен: 2 корабля, 23 галеры и 4 брандера. С первых чисел апреля начали спускать суда на воду; в этом занятии прошла Святая неделя. Петр поздравил с праздником всех своих, оставшихся в Москве, в одном письме к Виниусу «не для лени, но великих ради недосужек и праздника». Король Ромодановский прислал выговор капитану, что получил поздравление вместе с другими; Piter отвечал: «Изволишь писать про вину мою, что я ваши государские лица вместе написал с иными, и в том прошу прощения, потому что корабельщики, наши братья, в чинах неискусны». Между тем еще в марте пришли один за другим в Воронеж и полки, которые должны были садиться здесь на струга. 23 апреля суда с войском двинулись, 3 мая поплыл и «морской караван», как тогда называли флот; впереди, начальствуя осьмью галерами, плыл капитан Петр Алексеев, на галере Principium, которую сам строил.

Труды, употребленные на постройку флота, были не напрасны: русский флот загородил дорогу турецкому в устьях Дона, и Азов остался без помощи. Большое нападение татар на русский лагерь было отбито, после чего происходили с ними почти ежедневные сшибки, удачные для русских, кроме одного раза, когда, по словам Петра, русские позабыли свою оборону – воинский строй и гнались по прадедовскому обычаю без порядка за неприятелем, вследствие чего и потеряли несколько людей, но потом оправились. Начались осадные работы. На увещания сестры Натальи, чтоб был осторожнее, Петр отвечал: «По письму твоему я к ядрам и пулькам близко не хожу, а они ко мне ходят. Прикажи им, чтоб не ходили; однако хотя и ходят, только по ся поры вежливо. Турки на помочь пришли, да к нам нейдут, и чаю, что желают нас к себе». Обстреливание города началось 16 июня с большим успехом: осажденные не могли оставаться в своих разбитых домах, укрывались в землянках; но городские укрепления оставались нетронутыми, и осаждающие не знали, что делать? Выписанные австрийские инженеры, артиллеристы и минеры еще не приезжали; по желанию войска приступили к работе по прадедовскому обычаю: стали насыпать огромный вал в уровень с валом неприятельским и засыпать ров; приехали наконец иностранные мастера, и городские укрепления тронулись от выстрелов, направленных искусным артиллеристом Граге. 2000 малороссийских и донских козаков – первые под начальством наказного гетмана Якова Лизогуба, вторые – атамана своего Фрола Минаева пошли на штурм, были выбиты из внутренних укреплений, но засели на валу, откуда турки никак не могли сбить их. После этого всем войскам велено было готовиться к приступу; но турки не стали дожидаться его и 18 июля объявили готовность сдаться, выговаривая себе позволение выйти из города в полном вооружении, с женами, детьми и пожитками. Условие было принято.

«Min Her Kenich, – писал Петр Ромодановскому, – известно вам, государю, буди, что благословил господь бог оружие ваше государское: понеже вчерашнего дня, молитвою и счастием вашим государским, азовцы, видя конечную тесноту, сдались». К Виниусу писал: «Ныне со святым Павлом радуйтеся всегда о господе, и паки реку: радуйтеся! Ныне же радость наша исполнися: понеже господь бог двалетние труды и крови наши милостию своею наградил; вчерашнего дня азовцы, видя конечную свою беду, сдались. Изменника Якушку (Янсена) отдали жива в руки наши».

И в Москве сильно обрадовались, 31 июля все значительнейшие люди в управлении сидели у «первого министра», Льва Кирилловича Нарышкина, когда получено было известие о сдаче Азова; Виниуса сейчас же послали к патриарху, святейший заплакал от радости и велел ударить в большой колокол к молебну, на который сошлось бесчисленное множество народа; думный дьяк Емельян Украинцев читал царскую грамоту к патриарху: «По прежде писанному нашему извещению вашему святейшеству о целости здравия нашего и о военных наших трудах довольно предложено, а ныне извествуем: егда по повелению нашему промыслом и усердно радетельными трудами боярина нашего Алексея Семеновича Шеина великороссийские и малороссийские наши войска земляной вал к неприятельскому рву отовсюду равномерно привалили, и из-за того валу ров заметав и заровняв, тем же валом через тот ров до неприятельского валу дошли, и валы сообщили толь близко, еже возможно было с неприятели, кроме оружия, едиными руками терзатися; уже и земля за их вал метанием в город сыпалась. И сего же настоящего июля месяца 17 числа, в пяток, малороссийские наши войска, по жребию своему в тех трудех пребывающие, при которых неотступно пребывая муж в добродетели и в военных трудех искусный гетман наказный Яков Лизогуб, обще донского нашего войска с атаманом Фролом Миняевым и с донскими козаками предварили неприятельской раскат подкопать, и на него мужески взойтить, и с неприятели бившись довольно, и тем раскатом овладели и, дождався ночи, с того раската четыре пушки стащили; а в 18 числе, в субботу, о полудни, неприятели, азовские сидельцы, видя войск наших крепкое на град наступление и промысл радетельный, а свою конечную погибель, замахали шапками и знамена приклонили и выслали для договора от себя двух человек знатных людей, и били челом, чтоб даровать животом и отпустить бы их с женами и с детьми, а на знак уверения в твердости и в праве оставили двух человек аманатов и отдали немчина Якушку, который, изменя, из войск наших ушел к ним в Азов и обусурманился прошлого году. А в 19 числе азовские сидельцы город Азов со всем, что в нем было, отдали».

Взятие Азова принадлежало к числу тех немногих торжеств, которые должны сильно поражать народное воображение; это было первое торжество над страшными турками, которые недавно еще разорили Чигирин в глазах нашего войска; после первого литовского похода царя Алексея Михайловича, похода, за которым следовали такие неудачи и тягости, русские люди впервые были порадованы блестящим делом русского оружия; помнили, что когда-то Азов был взят донскими козаками, и в Москве хотелось сильно удержать его, но не смели и отдали туркам. Но, разумеется, больше всех радовались люди, близкие к Петру, компания, потому что успех увенчал дело, показывалось ясно, что недаром употреблены были такие усилия для заведения флота, недаром вызывали иностранцев; новое правительство с его новизнами поднималось высоко над старым с его крымскими походами. «Всем известно, – писал Виниус Петру, – что единым промыслом вашим и одержанием помощи с моря столь знаменитый в свете град к ногам вашим преклонился».

Теперь любопытно посмотреть, какое впечатление было произведено взятием Азова в Польше, где уже не было более Собеского.

Еще прежде взятия Азова француз Фурни, провожавший в Россию иностранных офицеров и возвращавшийся чрез Варшаву, рассказывал панам с похвалою о действиях русских под Азовом, о действиях молодого царя. Сенаторы слушали, качали головами и говорили про Петра: «Какой отважный и беспечный человек! И что от него впредь будет?» Воевода русский Матчинский говорил: «Надобно москалям поминать покойного короля Яна, что поднял их и сделал людьми военными; а если б союза с ними не заключил, то и до сей поры дань Крыму платили бы, и сами валялись бы дома, а теперь выполируются». Воевода плоцкий заметил на это: «Лучше б было, чтоб дома сидели, это бы нам не вредило; а когда выполируются и крови нанюхаются, увидишь, что из них будет! до чего, господи боже, не допусти».

Резидент Никитин получил известие о взятии Азова 29 августа во время обедни и приказал священнику до отпуска литургии начать благодарственный молебен, и как начали петь великому государю многолетие, то один шляхтич православной веры Иван Матковский закричал что есть силы: «Виват царю его милости!» И весь народ трижды прокричал «виват!», а посланник велел в то же время трижды выстрелить из двух пушек и из ружей, сколько их набралось. На стрельбу прибежало множество народа, которому Никитин велел выкатить пять бочек пива и три бочки меду; народ голосил: «Виват царю его милости! Hex будет пан бог благословен!»

1 сентября Никитин в торжественном собрании сената и земских послов подал примасу царскую грамоту с известием о взятии Азова, причем говорил следующую речь: «Теперь, ясновельможные господа сенаторы и вся Речь Посполитая, да знаете вашего милостивого оборонителя, смело помогайте ему по союзному договору, ибо он знаменем креста господня, яко истинный Петр, отпирает двери до потерянного и обещанного христианам Иерусалима, в котором Христос господь наш на престоле крестом триумфовал. Идет прямо его царское величество к татарскому Крыму, а союзникам шлет грамоты, чтоб укреплялись на продолжение войны, чтоб вдруг безопасно ударили на зверя, лакающего кровь христианскую и пожирающего отчизну вашу. По договорам царское величество зовет наияснейшую монархию польскую с таким желанием, дабы та дорога, которую блаженной памяти король Ян торил чрез Буджаки до Константинополя, была бы теперь докончена. Здесь должны за крест господень соединиться ваши коронных гетманов кресты; здесь должны соединиться вождей княжества Литовского стрелы и мечи, чтоб отчизну свою отыскать и братию из неволи поганской высвободить; могли бы вы и самую богатую Арабию подбить свободному польскому орлу; теперь хорошо бы гербовною косою наповал скосить неприятеля: подается жниво, когда крест господень действует; теперь время с крестом идти вооруженною ногою топтать неприятеля; теперь время шляхетным подковам попрать наклоненного поганина и тыл дающего; теперь время владения свои расширить там, где только польская зайти может подкова, и оттуда себе титулами наполнить хартии, согласно договорам, вместо того чтоб писать такими титулами, каких договоры не позволяют». На третий день после этой церемонии приезжал к Никитину цесарский резидент и рассказывал, что сенаторы испугались и порешили, чтоб впредь короли их не писались лишними титулами – киевским и смоленским; резидент говорил, что паны не очень рады взятию Азова, никак они этого не ожидали, но что простому народу очень любо. Никитин писал в Москву: «11 сентября было в Варшаве по всем костелам благодарное молебствие за взятие Азова, стреляли из пушек трижды по двенадцати выстрелов только для оказии, будто совершенно тому радуются, и были с поздравлением у меня от всех гетманов и воевод трубачи, сиповщики и литавщики, играли великому государю виват, а на сердце не то. Слышал я от многих людей, что они хотят непременно с Крымом соединиться и берегут себе татар на оборону; из Крыму к ним есть присылки, чтоб они Москве не верили: когда Москва повоюет Крым, то и Польшу не оставит; а к гетману Ивану Степановичу Мазепе беспрестанные от поляков подсылки».

В сентябре резидент был с визитами у гетманов коронных и литовских и говорил им, что войска польские и литовские уже два года в походы не выступают и царские войска выдают. Гетман коронный Яблоновский сказал на это: «Я хлопочу постоянно, публично и приватно, всем сенаторам говорил и теперь говорю, что войску надобно заплатить жалованье и выполнить союзный договор с царским величеством; конвокационный сейм разорвался, так надобно ждать избирательного, как даст нам бог государя нового и доброго». Гетман польный Потоцкий говорил: «Что прошло, того уж не вернуть; было время благоприятное для похода, да наш польский беспорядок не позволяет пользоваться временем; король давно уже стал слаб здоровьем, а тут и смерть закусила; сеймы уже столько лет не оканчиваются порядком, все рвутся, и войску от того жалованья нет. Виновные отдадут ответ богу. И теперь войско заставили бунтовать, конвокационный сейм разорвали; за грехи наши такое несчастие, бич божий. Коронный гетман оправдывается, что он ни в чем не виноват: но обоим им, коронному и литовскому, да королеве бог пошлет на душу и на тело язву. Не удовольствовавши войско, делать нам нечего; пока не выберут нового короля, никакого дела не будет». В ином духе отвечал литовский гетман Сапега на жалобы Никитина: «Царские войска хотя и рано вышли, однако никакого храброго дела не показали, взяли Азов на договор, а не военным промыслом и на море побрали чайки небольшие». Резидент возразил: «Всему свету и вам известно, что царские войска не спали под Азовом, но беспрестанно и храбро дрались с неприятелем. А хотя бы Азов и на договор был взят, то разве можно в этом упрекать? Дай господи великому государю взять на договор не только всю турецкую землю, но и самое государство Польское и княжество Литовское в вечное подданство привести, и тогда вы, поляки, будете всегда жить в покое и тишине, а не так, как теперь, в вечной ссоре друг с другом от непорядка своего». Поляки стали смеяться и говорить: «Ой, помирит хоть кого московский долгий бич!», а один шляхтич сказал: «Лучше, где страх есть».

Враги имели право беспокоиться, ибо в России был царь, не отдыхавший после подвигов. Тотчас по взятии Азова он уже осмотрел ближние приморские места и на мысу Таганрог решил построить крепость и гавань. Азов был сильно укреплен и сделан русским городом, мечети превращены в церкви. Царь оставил Азов 15 августа и из Черкасска писал Виниусу: «Понеже писано есть: достоин есть делатель мзды своея; того для мню, яко удобно к восприятию господина генералиссимуса и прочих господ, чрез два времени в толиких потах трудившихся, триумфальными портами (воротами) почтити; место же мню к сему удобное на мосту, чрез Москву-реку устроенном, или где лучше. Сие же пишу не яко уча, но яко помня вашей милости о сем николи так бываемым». Виниус отвечал, что, «собрав мастеровых людей и всякие потребы, начали строить, и, по признаванию мастеров Ивана Салтыкова с товарищи, тому делу прежде сентября 18 поспеть не мочно, понеже то дело не мало».

Времени дано было гораздо более, потому что царь долго пробыл на тульских железных заводах. Триумфальные порты были построены и украшены: над фронтоном среди знамен и оружия сидел двуглавый орел под тремя коронами. На фронтоне виднелись надписи: «Бог с нами, никто же на ны. Никогда же бываемое». Слава в одной руке держала лавровый венок, в другой масличную ветвь; под славою надпись: «Достоин делатель мзды своея». Фронтон поддерживали статуи Геркулеса и Марса. Под Геркулесом на пьедестале изображен был азовский паша и двое скованных турок; под Марсом – татарский мурза с двумя скованными татарами. Над пашою вирши: «Ах! Азов мы потеряли и тем бедство себе достали». Над мурзою: «Прежде на степях мы ратовались, ныне же от Москвы бегством едва спасались». Подле Геркулеса и Марса пирамиды с надписями; на одной: «В похвалу прехрабрых воев морских»; на другой: «В похвалу прехрабрых воев полевых». По обеим сторонам ворот картины на полотне: на одной представлено морское сражение и Нептун, гласящий: «Се и аз поздравляю взятием Азова и вам покоряюсь». На другой картине изображена была битва с татарами и приступы к Азову.

30 сентября был торжественный вход победителей – адмирала Лефорта и генералиссимуса Шеина со всеми полками; за раззолоченными санями адмирала шел пешком капитан Петр Алексеев. Везли и изменника Янсена в чалме под виселицею, на которой виднелась надпись: «Переменою четырех вер, богу изменою возбуждает ненависть турок, христианам злодей». Главный устроитель торжества Виниус оставил и себе роль: с верху триумфальных ворот в трубу говорил вирши победителям. Награды были розданы по прадедовскому обычаю: золотые медали, кубки, шубы, прибавка денежного жалованья и крестьянских дворов.

Прошло около месяца после этого торжества, и 20 октября у великого государя было в Преображенском сиденье с боярами о делах. Великий государь предложил на письме: «Понеже фортеция Азова разорена внутри и выжжена до основания, также и жителей фундаментальных нет, без чего содержаться не может, и того для требует указу, кого населить и много ли числом?» Приговорено: быть 3000 семьям из низовых городов; коннице быть 400 с калмыками. «Егда же сия крепость, – продолжал в. государь, – в сицевом благоустроится, тогда сим ли только довольствоваться имеем, и аще тако, то воистину двух времен прошедших труды, крови и убытки всуе положены, понеже ниже татарам походы, ниже салтану тягости единым точию взятием сей крепости учинить возможно, потому что из оной пешим людем татар перенять и поиски чинить невозможно, а конницы толикое число, еже бы довольно было вышеписанному делу, там держать невозможно; что же по сем, егда ниже конницею, ниже пехотою неприятеля воевать и держать возможно, а неприятель, видя пресечение генеральных промыслов на себя, паки прежнею гордостью паче прежнего взнявся, воевати будет? Тогда не точию о погибели его размышлять, но ниже желаемого мира получити можем. Ныне же, аще воля есть, радети от всего сердца в защищение единоверных своих и себя к бессмертной памяти просим, понеже время есть и фортуна сквозь нас бежит, которая никогда к нам так близко на юг не бывала: блажен, иже имется за власы ея. И аще потребна есть сия, то ничто же лучше, мню, быть, еже воевать морем, такоже зело близко есть и удобно многократ, паче нежели сухим путем, к сему же потребен есть флот, или караван морской, в 40 или вяще судов состоящий, о чем надобно положить не испустя времени, сколько каких судов и со много ли дворов и торгов, и где делать?» Приговорено: «Морским судам быть, а скольким – о том справиться о числе крестьянских дворов, что за духовными и за всяких чинов людьми, о том выписать и доложить, не замотчав (не замешкав), и положить суды по дворам сколько пристойно, а о торговых людях выписать из таможенных книг, что с них взято в 694-5 и 6 годах пятые и десятые деньги и с каких промыслов».

Для окончательного решения дела по справкам 4 ноября было другое сиденье не по прадедовскому обычаю: в нем присутствовали иностранцы. Было приговорено: корабли сделать со всею готовностию, и с пушками, и с мелким ружьем, как им быть в войне, к 1698 году или прежде, а делать их так: св. патриарху и властям и монастырям с 8000 крестьянских дворов корабль. С бояр и со всех чинов служилых людей с 10000 крестьянских дворов корабль; гостям и гостиной сотне, черных сотен и слобод, беломесцам и городам вместо десятой деньги, которая с них сбиралась в прошлых годах, сделать 12 кораблей со всеми припасами. Тогда же, 4 ноября, было приговорено, что к 3000 семей жилых быть всегда в Азове московским стрельцам и годовым солдатам 3000 человек. Вследствие постановления о постройке кораблей землевладельцы духовные составили 17 отдельных кумпанств (компаний), а светские 18. Для составления этих кумпанств помещики и вотчинники, имевшие сто дворов и больше, должны были приехать в Москву в Поместный приказ к 25 декабря 1696 года под страхом отписки поместий и вотчин на государя; мелкопоместные должны были внести по полтине с двора. Все дела по кораблестроению отданы в ведение Владимирского судного приказа, которым управлял окольничий Протасьев: по новым занятиям своим Протасьев получил звание адмиралтейца. Приказ разослал во все кумпанства росписи предметов, нужных для постройки и вооружения судов, с показанием их размеров и с приложением чертежей корабельных частей. Кроме русских плотников каждое кумпанство обязано было содержать на свой счет мастеров и плотников иностранных, переводчиков, кузнецов, резчика, столяра, живописца, лекаря с аптекою. Заготовлять материалы должны были в лесах, находившихся к северу от Воронежа, в уездах: Воронежском, Усманьском, Белоколодском, Романовском. (Сокольском, Добренском и Козловском. Иностранные мастера были вызваны правительством из Венеции, Голландии, Дании и Швеции и распределены но кумпанствам. Тогда же предположено соединить Волгу с Доном каналом между реками Иловлею и Камышинкою.

Чем более нового необходимого дела, тем больше нужды в иностранцах. которых надобно вызывать толпами. Долго ли же так будет? Неужели надобно оставаться во всегдашней зависимости от иностранцев? Необходимо, чтоб русские выучились; но как это сделать? Иностранным мастерам некогда учить, они для другого дела призваны, а главное, учителя остались в своих землях, не могли заморские страны выслать в Россию лучших своих людей, надобно было, следовательно, послать русских за границу учиться; дело не новое, бывшее уже при Годунове; тогда опыт не удался, посланные не захотели возвратиться на родину, но теперь другие условия, возвратятся. «Началось новое в России дело: строение великим иждивением кораблей, галер и прочих судов. И дабы то вечно утвердилось в России, умыслил государь искусство дела того ввесть в народ свой, и того ради многое число благородных послал в Голландию и иные государства учиться архитектуры и управления корабельного». Пятьдесят комнатных стольников и спальников отправлены были с этой целию за границу: 28 в Италию, преимущественно в Венецию, 22 в Англию и Голландию.

Молодые придворные были посланы учиться за границу: но как они там будут учиться и у кого? И как потом узнать, хорошо ли они выучились и к чему способны? Надобно, чтоб кто-нибудь прежде них там выучился, все узнал, и кто ж мог быть этот человек, как не сам шкипер, бомбардир и капитан Петр Алексеев? При повороте народа на новый путь самодержавный царь, одаренный необыкновенными силами духа, взял на себя руководительство. Выучиться у иностранцев тому, чем они превосходили русских, сделалось главною целию, ясно сознанною, и Петр начал дело уже в России: его шкиперство, бомбардирство и капитанство показывают это прямо; выучиться в России нельзя, надобно ехать за границу – и Петр поедет туда, поедет не как царь, но как ученик, как корабельный плотник, ибо его посланничество другое: он великий человек, начальник нового общества, начальник новой истории своего народа. Надпись на печати писем Петровых, присылаемых из-за границы, говорила: «Аз бо есмь в чину учимых и учащих мя требую». Чему же будет Петр особенно учиться за границею? Корабельному искусству, ибо это была его страсть, которая оправдывалась тем, что достижение моря было заветною целию России XVI и XVII века, было царственным преданием для Петра; кроме того, в настоящую минуту Петр сознавал, что только морем можно с успехом воевать турок. Таинственный голос, который нашептывал вождям германских варваров: «Рим, Рим!» – и неудержимо влек их к столице образованного мира, путешествие в Константинополь русской Ольги, мудрейшей из жен, и путешествие на Запад Петра – суть явления одинаковые, в которых выражается неодолимое стремление нецивилизованных, но исторических, благородных народов к цивилизации. Что относительно Петра таинственный голос заменялся явным голосом Лефорта – это нисколько не изменяет дела: Петр поехал бы за границу и без Лефорта, точно так же, как сделался бы мореплавателем и устроителем флота без нахождения ботика боярина Никиты Романова; но и Лефорт с его увещаниями к заграничной поездке и к Азовскому походу вместо путешествия на Каспийское море, и ботик, послуживший первым побуждением к кораблестроению, – суть явления засвидетельствованные, и мы не станем отстранять их, ибо повсюду отмечаем в истории общие движения и стремления и частные побуждения, одинаковые для великих и невеликих людей.

Неизвестно, кем придумана была форма поездки царя за границу: он отправлялся в свите великого посольства, назначенного к цесарю, королям английскому и датскому, к папе римскому, к голландским штатам, к курфюрсту бранденбургскому и в Венецию. Тут достигались две цели: Петр мог сохранять инкогнито и учиться, а где нужно. направлять переговоры о союзе против Турции, об условиях войны или мира с нею и лично объясняться с государями и министрами. Целию посольства было прямо объявлено «подтверждение древней дружбы и любви, ослабление врагов креста господня, салтана турского, хана крымского и всех бусурманских орд»: следовательно, посольство должно было прежде всего направиться в Вену, где должен был решиться вопрос турецкий; но царский посланник в Вене Нефимонов донес, что вопрос решен, с цесарем и Венециею заключен им наступательный и оборонительный союз против турок на три года: это позволяло переменить направление пути и отправиться прямо в западные поморские государства для изучения корабельного дела.

Великими полномочными послами были назначены: генерал и адмирал, наместник новгородский Франц Яковлевич Лефорт, генерал и воинский комиссарий, наместник сибирский Федор Алексеевич Головин и думный дьяк, наместник белевский Прокофий Богданович Возницын; при них более 20 дворян и до 35 волонтеров, между которыми был Преображенского полка урядник Петр Михайлов. Правительство в отсутствие царя оставалось, как было при нем: на старых местах прежние лица; кто был прежде влиятельнее других, тот оставался и теперь с тем же влиянием: это было тем легче, что и до заграничной поездки царь был почти в постоянном отсутствии, и к боярскому управлению привыкли с 1689 года. Со всеми делами относились на царское имя, как будто Петр и не выезжал из Москвы.

В феврале 1697 года назначен был отъезд великого посольства из Москвы, когда было донесено о заговоре на жизнь государя.

Чем яснее обозначались стремления Петра, тем сильнее становился ропот в толпе, и. роптали не одни те люди, которые уперлись против естественного и необходимого движения России на новый путь; роптали и люди. которые признавали несостоятельность старины, необходимость преобразований, но которые не могли понять, что преобразования должны совершаться именно тем путем, по которому шел молодой царь. Им бы хотелось, чтоб Петр вдруг явился на престоле русском новым Соломоном во всей премудрости и славе, чтоб вдруг все правители из кормленщиков сделались строжайшими и бескорыстнейшими блюстителями правосудия, чтоб вдруг бедная страна закипела млеком и медом; эти люди хотели, считали возможным внезапное облегчение и улучшение, видели, наоборот, требование страшного напряжения сил, требование пожертвований – и роптали, причем некоторые стороны поведения молодого царя давали оправдание ропоту. Оскорблялись, что царь убежал из дворца, из Кремля, из Москвы, пренебрегает обязанностями семейными, проводит время в потехах, привязался к иностранцам, не радит о делах правительственных и бояре ближние делают что хотят; между родственниками царскими, с маторинской и жениной стороны, Нарышкиными и Лопухиными, встала распря; Лев Кириллович Нарышкин осилил Лопухиных, но всем вероятностям, благодаря холодности Петра к жене; самый видный из Лопухиных, боярин Петр Абрамович, управляющий приказом Большого дворца, подвергся страшной опали, и разнеслась весть, что сам царь пытал дядю жены своей. Милославскио и другие недовольные, разумеется, пользовались этим и со злорадством распространяли подобные вести, указывая, как мало выиграно отстранением правительницы.

Неизвестно, откуда взялся и распространился слух, будто царь Иван Алексеевич извещал всему народу: «Врат мой живет не по церкви, ездит в Немецкую слободу и знается с немцами». На Кружечном дворе потешный хвастает, что государь непрестанно бывает у них в слободе; бывший тут иконник отвечает: «Не честь он, государь, делает, бесчестье себе».

В конце 1696 или начале 1697 года монах Аврамий, бывший прежде келарем в Троицком Сергиеве, а потом строителем в московском Андреевском монастыре, подал царю тетради, в которых указывалось, что именно в поведении Петра соблазняет народ: «В народе тужат многие и болезнуют о том: на кого было надеялися и ждали, как великий государь возмужает и сочетается законны браком, тогда, оставя младых лет дела, все исправит на лучшее, но, возмужав и женясь, уклонился в потехи, оставя лучшее, начал творити всем печальное и плачевное». Аврамия пытали, чтоб сказал подлинно про людей, которые к нему прихаживали. Монах пока зал, что друзья ему и хлебоядцы давные – владимирского Судного приказа подьячий Никифор Кренев, Преображенской приказной избы подьячий Игнатий Бубнов, Троицкого монастыря стряпчий Кузьма Руднев да села Покровского крестьяне Ивашка да Ромашка Посошковы, и те все, бывая у него в Андреевском монастыре, такие слова, что в тетрадях написано, говаривали. Аврамий прибавил, что, когда он был в келарях у Троицы, приезжал туда молиться боярин Матвей Богданович Милославский и говорил: «Петр Лопухин был человек добрый и много прибыли в приказе учинил, а запытан он напрасно по наносу Льва Кирилловича Нарышкина».

Взяли Никифора Кренева; он сказал, что слышал написанное в тетрадях, будучи на потехах, от разных чинов людей, как были потехи под Семеновским и под Кожуховым; про судей, что без мзды дел не делают, со старцем Аврамием говаривали от себя и слыша от народа; Кренев признался, что говорил: если б посажены были судьи и дано б им было жалованье, чем им сытым быть, а мзды не брать, и то б было добро; а таких слов не говорил, что, покинув всякое правление, царь приказал государство править похотникам-мздоимцам, не имущим страха божия, и будто государь про тех судей, что они почести берут и для того в приказы посажены, чтоб им покормиться, сам ведает; а про дьяков и подьячих, что их много пред прежним, говаривали.

Руднев показал, что говорили: государь не изволил жить в своих государских чертогах на Москве, и мнится им, что от того на Москве небытия у него в законном супружестве чадородие престало быть, и о том в народе велми тужат.

Бубнов показал, что говорили о потехах непотребных под Семеновским и под Кожуховым для того, что многие были биты, а иные и ограблены, да в тех же потехах князь Иван Долгоруков застрелен, и те потехи людям не в радость; а слова смехотворные и шутки и дела богу неугодные, о которых говорится в тетрадях, это то, что чинилось пророчеством Василья Соковнина и в комедиях в Измайлове. Говорили про дьяков и подьячих, что их умножилось, и дьячества добиваются и подьяческой справы докупаются куплею, и что священники и чернослободцы детей своих в приказы сажают в подьячие. Говорили и про упрямство великого государя, что не изволит никого слушать, и про нововзысканных и непородных людей, и что великий государь в Преображенском у розыскных дел сам пытает и казнит.

Не нравились и морские езды. Аврамий считал непригожим, что в триумфальном входе в Москву, после взятия Азова, царь шел пешком, а Шеин и Лефорт ехали.

Села Покровского оброчный крестьянин Иван Посошков сказал, что Аврамий знакомцем ему учинился третий год: призвал он его, Ивашку, к себе для дела денежного стану, Который делал на образец в поднос к великому государю; а он, Ивашка, никаких слов, что в тетрадях написано, не говаривал. Аврамий объявил, что Посошков действительно ничего не говорил.

Бубнов, Кренев и Руднев биты кнутом и сосланы в Азов, чтоб быть им там подьячими. Аврамий сослан в Голутвин монастырь.

Монах Аврамий решился сделать себя органом народного мщения, народного неудовольствия и прямо сказать царю правду, обличить его поведение. Но были люди, которые вследствие личных побуждений старались отделаться от Петра, и отделаться чужими руками. Мы видели, что в 1682 году в числе самых ревностных приверженцев Софьи был обрусевший иноземец, стрелецкий полковник Иван Цыклер, человек с самым сильным, беспокойным честолюбием. Он ошибся в своих расчетах: на первом плане после торжества Софьи стал Голицын да Шакловитый, а о Цыклере не слыхать. Вот почему, когда в 1689 году разгорелась борьба между сестрою и братом и было ясно, на чьей стороне останется победа, Цыклер один из первых перешел на сторону Петра. Но и тут ошибся в расчете: Петр не сближался с людьми, которые принимали участие в событиях 1682 года; молодой царь со всеми обращался просто, ездил в гости, но постоянно объезжал дом Цыклера; мало того, в описываемое время Цыклера назначили строителем новой крепости – Таганрога, а эти назначения в отдаленные места считались тогда почетною ссылкою. Цыклер был в ярости и отчаянии, которые напомнили ему 1682 год и кровавые стрелецкие копья: нельзя ли сделать того же и теперь, а если нельзя уговорить стрельцов, то можно будет поднять козаков из Таганрога. Стремления кормового иноземца Цыклера разделяли двое родовитых русских вельмож – Алексей Соковнин и Федор Пушкин. Соковнин был известный старовер, родной брат знаменитых в царствование Алексея Михайловича раскольниц, Федоры Морозовой и княгини Авдотьи Урусовой. Понятно, как тяжело было ему видеть петровские новшества, посылку детей своих в еретические страны, поездку туда самого государя; а тут еще и беда ближайшая: сват его боярин Матвей Пушкин, назначенный воеводою в Азов, возбудил против себя гнев государя все за то же сопротивление посылке детей своих за границу. И вот тестю с зятем приходит на мысль, как бы хорошо было отделаться от Петра чужими руками; они знают, как недоволен Цыклер, и подбивают его к преступлению, Соковнин даже манит честолюбца, указывает ему на возможность стать самому царем по смерти Петра. Цыклер подбивает стрельцов, но те спешат с доносом.

23 февраля 1697 года боярин Лев Кириллович Нарышкин прислал в Преображенское стременного полка Конищева пятидесятника Лариона Елизарьева, который известил о разговоре своем с Цыклером. Цыклер: Смирно ли у вас в полках? Елизарьев: Смирно. Цыклер: Ныне великий государь идет за море, и как над ним что сделается, кто у нас государь будет? Елизарьев: У нас есть государь царевич. Цыклер: В то время кого бог изберет, а тщится и государыня, что в Девичьем монастыре. – Елизарьев сослался на другого пятидесятника своего полка, Григория Силина, который показал: «Цыклер сказал ему про государя, что можно его изрезать ножей в пять; известно государю, прибавил Цыклер, что у него, Ивана, жена и дочь хороши, и хотел государь к нему быть и над женою его и над дочерью учинить блудное дело, и в то число, он, Иван, над ним, государем, знает, что сделать».

Цыклер в расспросе и на очной ставке заперся; на пытке указал на Соковнина: «Был я в доме у Алешки Соковнина для лошадиной покупки, и он, Алешка, меня спрашивал: каково стрельцам? Я сказал, что у них не слыхать ничего. Алешка к моим словам молвил: где они, б..... дети, передевались? знать, спят! где они пропали? можно им государя убить, потому что ездит он один, и на пожаре бывает малолюдством, и около посольского двора ездит одиночеством. Что они спят, по се число ничего не учинят? Я сказал: в них малолюдство, и чаю, что опасаются потешных. Алешка отвечал: чаю в стрельцах рассуждение о царевиче – для того они того учинить и не хотят. Я сказал: и я в них то ж рассуждение чаю; сам ты об себе рассуди, что и тебе самому каково, сказываешь, тошно, что с детьми своими разлучаешься. И Алешка сказал: не один я о том сокрушаюсь. После того в два мои приезда Алешка говорил мне про государево убийство и про стрельцов; ведь они даром погибают и впредь им погибнуть же. Я ему, Алешке, говорил: если то учинится, кому быть на царстве? Алешка сказал: Шеин у нас безроден, один у него сын и человек он добрый. Я ему сказал: счастье Борису Петровичу Шереметеву, стрельцы его любят; и Алешка говорил: чаю, они, стрельцы, возьмут по-прежнему царевну, а царевна возьмет царевича, и как она войдет, и она возьмет князя Василья Голицына, а князь Василий по-прежнему станет орать. И я ему говорил: в них, стрельцах, я того не чаю, что возьмут царевну. Алешка мне молвил: если то учинится над государем, мы и тебя на царство выберем. Я ему говорил: пеняешь ты на стрельцов, а сам того делать не хочешь, чтоб впредь роду твоему в пороке не быть. И Алексей сказал: нам в пороке никому быть не хочется, а стрельцам сделать можно, даром они пропадают же. Князь Петр Голицын – человек прыткий и шибкий, мы чаяли от него, что то все учинит над государем. Князь Борис Алексеевич сам пьян и государя пить научил».

Соковнину было 10 ударов: повинился и оговорил зятя своего Федора Пушкина: «После Цыклерова приезда приезжал ко мне зять мой Федька Пушкин и говорил про государя: погубил он нас всех, можно его за то убить, да для того, что на отца его государев гнев, что за море их посылал». Соковнин показал также, что сын его Василий говорил ему: «Посылают нас за море учиться неведомо чему». После пяти ударов Пушкин повинился и прибавил: «Накануне Рождества Христова был я у Алексея Соковнина в доме, и Алексей мне говорил: хочет государь на святках отца моего, Федькина, ругать и убить до смерти и дом наш разорить; и я ему говорил: если так над отцом моим учинится, и я государя съехався убью».

Цыклер оговорил пятидесятника Конищева полка Василья Филиппова: «Был у меня Васька Филиппов, и я его спрашивал: приехали ныне козаки, а тебе они знакомцы, что они, благодарны ли милости государевой? И он, Васька, говорил, что ему в козаках знакомцы есть и говорил с козаком, Демкою зовут, а говорил козак, что они не благодарны, за что им благодарным быть? Я говорил Ваське: дано им ныне 1000 золотых; и Васька говорил: то они ни во что ставят для того, что им на войско делить нечего. И я спросил: чего у них чаешь? И он, Васька, сказал: козак Демка говорил ему: дай нам сроку, поворотимся мы, как государь пойдет, и учиним по-своему, полно, что и преж сего вы нам мешали, как Стенька был Разин, а ныне мешать некому, и я говорил Ваське: будет от того разоренье великое, и крестьяне наши и люди все пристанут к ним. Васька же Филиппов говорил мне, что козаков прельщает турецкий султан, чаю, и письмо прислал». Цыклер признался, что говорил Филиппову: как государь поедет с посольского двора, и в то время можно вам его подстеречь и убить. И велел ему о том убийстве и стрельцам говорить. Цыклер объявил: «Научал я государя убить за то, что называл он меня бунтовщиком и собеседником Ивана Милославского и что меня он никогда в доме не посетил»; признался, что говорил: «Как буду на Дону у городового дела Таганрога, то, оставя ту службу, с донскими козаками пойду к Москве для ее разорения и буду делать то же, что и Стенька Разин».

Филиппов объявил, что говорил с козаком Петром Лукьяновым, а не с Демкою, и Лукьянов ему говорил: дано 1000 золотых, чего то на войско делить? служи да не тужи, нам и по копейке не достанется; как вы, стрельцы, пойдете с Москвы на службу, и в то число наши козаки зашевелятся и учинят по-своему. И Цыклер к этому рассказу примолвил: как они, козаки, зашевелятся, и он, Иван, с ними пойдет вместе, зовет же его государь бунтовщиком. Потом козак говорил: «Козаки отпишут турецкому султану о помощи для московского разоренья, и он к ним пришлет в помощь кубанцев, так они великое разоренье учинят». Цыклер, по показанию Филиппова, говорил: «В государстве ныне многое нестроение для того, что государь едет за море и посылает послом Лефорта, и в ту посылку тощит казну многую, и иное многое нестроение есть, можно вам за то постоять». Филиппов оговаривал стрельца Тимошку Скорняка, которому при нем Федор Пушкин говорил про государя, что живет небрежением, не христиански и казну тощит.

Козак Петрушка Лукьянов сначала запирался, не подействовали 25 ударов; потом признался, что говорил спьяна, а мысли на московское разоренье у них никакой не было; а если милости государевой к ним не будет, разве им воровать, а про тот бунт слышал он верхних городков от голых козаков. Потом сказал, что верхние станицы смешались от козаков Трушки да Илюшки Иванова, бурлака, а говорили ему те слова на кабаке, в то время как он государя провожал, говорили ему Трушка и Илюшка: «Чаю, и наша голутьба заворует для того, что жалованье дают им малое». И к московскому разоренью он, Петрушка, с Ваською Филипповым говорил: «Как бы вы с конца, а мы с другого»; а бунта учинить не хотел и ни с кем не умышлял, а говорили они те слова в пьянстве.

Оговорен был также пятидесятник Рожин, которому Цыклер говорил: «Службы вашей много, можно вам себя и поберечь, а то корень ваш не помянется». Советовал бить челом боярам и своей братье на государя и убить его.

Перед казнью Цыклер сказал: в 1682 году, после побиения бояр и ближних людей стрельцами, призывала его царевна и говорила ему, чтоб он стрельцам говорил, чтоб они от смущения унялись, и по тем ее словам он стрельцам говаривал. А перед крымским первым походом царевна его призывала и говаривала почасту, чтоб он с Федькою Шакловитым над государем учинил убийство. Да и в Хорошове, в нижних хоромах, призвав его к хоромам, царевна в окно говорила ему про то ж, чтоб с Шакловитым над государем убийство учинил, а он в том ей отказал, что того делать не будет, и говорил ей, царевне: если государя не будет, и за тобою ходить никто не станет, можно тебе его, государя, любить; и царевна ему сказала: я бы его и любила, да мать не допустит; и он, Иван, ей говорил: мать рада, хотя бы и татарин его, государя, любил. И за то она на него гневалась: знать, ты передался на другую сторону. И в то время у ней в хоромах была княгиня Анна Лобанова. И за то его, Ивана, царевна послала в крымский поход; а как он из крымского похода пришел, и она ему о том же говаривала и сулила дмитровскую деревню Ивана Милославского, Кузнецово, которая была за мелетийским (имеретийским) царевичем, и он ей также отказал, и за то она его и в другой крымский поход послала; а пришед из крымского похода, о том она ему не говорила. А Иван Милославский к нему, Ивану, был добр и женат он был у него, Ивана".

Цыклер напомнил о своем собеседничестве с Иваном Милославским, рассказал, как подучала его Софья на убийство: у Петра отуманилась голова; ему захотелось достать Ивана Милославского, хотя мертвого; ему захотелось угостить сестру, дочь Милославской...

Великий государь указал Соковнина, Цыклера, Пушкина, стрельцов Филиппова и Рожина, козака Лукьянова казнить смертию. И на Красной площади начали строить столб каменный. И марта в 4-й день тот столб каменный доделан, и на том столбу пять рожнов железных вделаны в камень. И того числа казнены в Преображенском ведомые воры и изменники, и в то время к казни из могилы выкопан мертвый боярин Иван Мих. Милославский и привезен в Преображенское на свиньях, и гроб его поставлен был у плах изменничьих, и как головы им секли, и кровь точила в гроб на него, Ивана Милославского. Головы изменничьи были воткнуты на рожны столба, который был построен на Красной площади.

Через пять дней, 10 марта, великое посольство выехало из Москвы. Первые впечатления по выезде за шведский лифляндский рубеж были неблагоприятные. Ехали медленно не столько от распутицы, сколько от недостатка подвод и кормов, потому что в стране был голод. В Риге посольству сделана была почетная встреча, но губернатор Дальберг счел своею обязанностию не нарушать строгого инкогнито царя, так как русские уверяли, что весть о царском путешествии есть детское разглашение, что царь едет в Воронеж для корабельного строения. С другой стороны, желание Петра осмотреть рижские укрепления не могло не возбудить подозрительности губернатора. Отец этого самого царя стоял с войском под Ригою, а сын без устали строит корабли и вместо того, чтоб сражаться с турками, предпринимает таинственное путешествие на Запад! Но легко понять, как эта подозрительность и недопущение осмотреть город должны были раздражить Петра при его нетерпеливости все сейчас осмотреть, при его непривычке к бездействию при его непривычке встречать препятствия своим желаниям. Враждебное чувство глубоко залегло в его сердце. Тремя днями прежде посольства он переправился в лодке через Двину в Курляндию. В каком он был расположении духа при отъезде, всего лучше видно из письма его к Виниусу от 8 апреля: «Сегодня поехали отсель в Митау. Здесь мы рабским обычаем жили и сыты были только зрением. Торговые люди здесь ходят в мантелях, и кажется, что зело правдивые, а с ямщиками нашими за копейку м..... лаются и клянутся, а продают втрое». Несмотря, однако, на то, что сыт был только зрением, Петр кой-что успел смекнуть и пишет к Виниусу: «Мы ехали через город и замок, где солдаты стояли на 5 местах, которые были меньше 1000 человек, а сказывают, что все были. Город укреплен гораздо, только недоделан. Зело здесь боятся, и в город и в иные места и с караулом не пускают, и мало приятны». Вследствие этой малой приятности Рига осталась в памяти Петра как «проклятое» место.

За Двиною в Курляндии другой прием: с герцогами курляндскими у русских царей были всегда дружественные сношения. Из Митавы Петр поехал в Либаву, где в первый раз увидался с Балтийским морем. Из Либавы Петр один, без великих послов, отправился морем в Пруссию и был отлично принят в Кенигсберге курфюрстом бранденбургским Фридрихом III. В ожидании великих послов ехавших сухим путем, Петр не терял времени и стал учиться артиллерии; учитель, подполковник фон Штернфельд, дал благопомянутому господину Петру Михайлову свидетельство, «что он в непродолжительное время, к общему изумлению, такие оказал успехи и такие приобрел сведения, что везде за исправного, осторожного благоискусного, мужественного и бесстрашного огнестрельного мастера и художника признаваем и почитаем быть может». Приехали великие послы и были приняты великолепно. Курфюрст хотел воспользоваться случаем и заключить с Россиею оборонительный союз; но Петр отклонил предложение, боясь переменить существующие отношения России к европейским державам до окончания турецкой войны. Был заключен с Бранденбургом не союзный, но дружественный договор, в котором было постановлено о свободной торговле с обеих сторон, о непринимании бунтовщиков и неприятелей, о позволении со стороны курфюрста ездить чрез его земли русским людям для наук в Германию.

Петр зажился в Пруссии долее, чем сколько было ему нужно, зажился по польским делам. Мы упоминали о междуцарствии в Польше по смерти Яна Собеского. Кандидатов на престол было много: сын покойного короля Яна, Иаков Собеский, пфальцграф Карл, герцог лотарингский Леопольд, маркграф баденский Людовик, внук папы Одескальки, французский принц Конти. курфюрст саксонский Фридрих Август и несколько пястов, т. е. польских вельмож; напоследок виднее всех явились два кандидата – Конти и Август. Отношения России к этому избранию были просты: кто бы ни был на польском престоле – все равно, лишь бы до заключения общего мира с турками Польша не выходила из священного союза четырех держав; поэтому Россия должна была противиться только одному кандидату – принцу Конти, потому что Франция находилась в дружественных отношениях к Турции и враждебных к Австрии. Польша с королем-французом легко могла подчиниться французской политике, и действительно, французский посланник заявил польским вельможам обещание султана заключить с Польшею отдельный мир и возвратить ей Каменец, если королем будет избран французский принц. Так как это заявление очень усиливало французскую партию, то Петр из Кенигсберга послал панам радным грамоту, что до сих пор он не вмешивался в выборы, но теперь объявляет, что если французская факция возьмет верх, то не только союз на общего неприятеля, но и вечный мир зело крепко будет поврежден: французский король, имея дружбу с турецким султаном, во всем ему помогает во вред союзным христианским государям; какой же после того будет христианский союз, когда француз сядет на престол польский? Конти предлагают султан турецкий и хан крымский: может ли он воевать с турками и татарами? Мы, заключал Петр, такого короля французской и турецкой стороны видеть в Польше не хотим; хотим, чтоб вы выбрали из какого ни есть народа, только бы он был в дружбе и союзе с нами и цесарем римским против общих неприятелей креста святого.

17 июня совершились выборы – двойные: одна партия провозгласила Конти, другая курфюрста саксонского. Члены противных партий рубились саблями. Приверженцы Августа сильно опирались на царскую грамоту, для подкрепления которой Петр прислал еще другую того же содержания; саксонская партия начала брать явный перевес. Виниус, уведомляя Петра об избрании Августа, писал ему: «Я с тем новым королем вашу милость, господина моего, яко кавалера, больше к немецкому народу, неже к петуховому (французскому), склонному, от всего сердца поздравляю». Царь послал поздравительную грамоту Августу и велел объявить панам раде, что для защиты республики от Конти и его партии придвинуто к литовской границе русское войско под начальством князя Ромодановского. Август вступил в Польшу с саксонским войском и присягнул, что принял католическую веру. Получив царскую поздравительную грамоту, он объявил русскому резиденту Никитину, что дает честное слово быть с царем заодно против врагов креста святого и что изъявленный ему Петром аффект никогда не изгладится из его памяти. Посылая поклон царю король поклонился гораздо низко.

Между тем, вследствие благоприятных известий из Польши, Петр решился оставить Пруссию и ехать далее на запад. К нему навстречу спешили две образованнейшие женщины Германии: курфюрстина ганноверская София и дочь ее курфюрстина бранденбургская София-Шарлотта. Петр выбрался за границу, чтоб посмотреть на диковины цивилизации, понаучиться многому; цивилизованная Европа выслала двух своих представительниц со своей стороны посмотреть на Петра, на эту диковину, высылаемую нецивилизованною Восточною Европою. Курфюрстины записали впечатления, произведенные на них Петром, – свидетельство драг ценное для нас, потому что обе женщины взглянули на удивительное существо прямо и ясно; их поразила двойственность его натуры: они увидали необыкновенного человека, поражавшего своими блестящими способностями и в то же время своими недостатками, показывавшими, из какого общества вышел он, какое воспитание получил. Их поразила эта двойственность, это противоречие, но они не постарались сгладить его, не мудрствовали лукаво, остались верны своему впечатлению и произнесли самый верный приговор о Петре: «Это человек очень хороший и вместе очень дурной».

Будучи одиннадцатилетним ребенком, Петр поражал своею необыкновенною красотою и живостию. Современники находили, что он лицом был в материнскую родню, и особенно был похож на дядю Федора Кирилловича Нарышкина. Красота и живость остались; но преждевременное развитие, страшные потрясения, неумеренность в трудах и потехах потрясли крепкую натуру Петра и оставили следы на прекрасном лице его: голова тряслась и на лице являлись конвульсивные движения. Быстрый и пронзительный взгляд его производил неприятное впечатление на людей непривычных Новгородский архиепископ Феодосий Яновский рассказывал, что когда он представлялся обоим царям, Ивану и Петру, то к руке первого подошел безо всякого страха, «а как пришел до руки царя Петра Алексеевича, тогда таков на меня страх напал, что мало не упал, и колени потряслися, и от того времени всегда рассуждал, что мне от тоя руки и смерть будет».

Свидание Петра с курфюрстинами происходило в герцогстве Цельском, в местечке Коппенбрюгге. Сначала царь не хотел идти к ним и долго отговаривался, наконец пошел с условием, чтоб не было никого посторонних. Он вошел как застенчивый ребенок, закрыл лицо руками и на все любезности отвечал: «Не могу говорить», потом, однако, разговорился, особенно за ужином, застенчивость пропала, и он позволил войти в залу придворным курфюрстин, поил мужчин вином из больших стаканов, танцевал; веселье прошло далеко за полночь. Царь с удовольствием слушал итальянских певиц, но сказал при этом, что музыку не очень уважает. На вопрос старой курфюрстины, любит ли он охоту, отвечал: «Отец мой был страстный охотник, но я не чувствую к этой забаве никакой склонности, очень люблю кораблеплавание и фейерверки». При этом он показал свои руки, ставшие жесткими от работы. София-Шарлотта, описывая Петра, говорит: «Я представляла себе его гримасы хуже, чем они на самом деле, и удержаться от некоторых из них не в его власти. Видно также, что его не выучили есть опрятно, но мне понравились его естественность и непринужденность». Курфюрстина-мать пишет: «Царь высок ростом, у него прекрасные черты лица и благородная осанка; он обладает большою живостию ума, ответы его быстры и верны. Но при всех достоинствах, которыми одарила его природа, желательно было бы, чтоб в нем было поменьше грубости. Это государь очень хороший и вместе очень дурной; в нравственном отношении он полный представитель своей страны. Если б он получил лучшее воспитание, то из него вышел бы человек совершенный, потому что у него много достоинств и необыкновенный ум».

Из Коппенбрюгге Петр направился к Рейну, оставил посольство и с десятью человеками спустился Рейном и каналами до Амстердама. Так как посольство еще не приезжало, то в ожидании его Петр занялся по-своему: в местечке Сардам, или Заандам, известном по обширному кораблестроению, на верфи Рогге появился молодой, высокий, красивый плотник из России, Петр Михайлов; жил он в каморке у бедного кузнеца, посещал семейства плотников, которые находились в России, выдавал себя за их товарища, простого плотника. В свободное от работы время русский плотник ходил по фабрикам и заводам, все ему нужно было видеть, обо всем узнать, как делается: однажды на бумажной фабрике не утерпел, взял у работника форму, зачерпнул из чана массы – и вышел отличный лист; любимая забава его была катанье на ялике, который купил на другой же день по приезде в Сардам.

Своим поведением и видом, не идущими к простому плотнику (хотя своею красною фризовою курткою и белыми холстинными штанами он нисколько не отличался от обыкновенных работников), Петр сейчас же выдал себя: заговорили, что это не простой плотник, и вдруг разносится слух, что это сам царь московский. Старый плотник зашел в цирюльню и прочел там письмо, полученное от сына из России; в письме рассказывались чудеса: в Голландию идет большое русское посольство и при нем сам царь, который, верно, будет в Сардаме; плотник написал и приметы царя – и тут, как нарочно, отворяется дверь и входят в цирюльню русские плотники, у одного точь-в-точь те приметы: и головою трясет, и рукою размахивает, и бородавка на щеке. Цирюльник, разумеется, не замедлил разгласить об удивительном явлении. Скоро слух подтвердился: Петр раздразнил уличных мальчишек, которые попотчевали его песком и камнями, и бургомистр издал объявление, чтоб никто не смел оскорблять знатных иностранцев, которые хотят быть неизвестными. Напрасно после того царь старался сохранить свое инкогнито, отказался от почетных приглашений, от удобного помещения, говоря: «Мы не знатные господа, а простые люди, нам довольно и нашей каморки». Жил в каморке, а купил буер за 450 гульденов! Толпа преследовала Петра, что приводило его в ярость, сдерживать которую он не выучился в Преображенском с потешными конюхами. Однажды, проталкиваясь сквозь неотвязную толпу, он был особенно раздражен глупою фигурою какого-то Марцена и дал ему пощечину; «Марцен пожалован в рыцари!» – закричала толпа, и прозвание «рыцарь» осталось за Марценом навсегда.

Из Амстердама дали знать о приближении русского посольства, и Петр поехал туда, прожив в Сардаме 8 дней. 16 августа Лефорт с товарищами торжественно въехал в Амстердам. Прием был великолепный; Петр участвовал в празднествах, которые давали посольству Генеральные Штаты, зная о присутствии самого царя. В Амстердаме знакомее всех других имен Петру было имя бургомистра Николая Витзена. Еще при царе Алексее Михайловиче Витзен был в России, проехал и до Каспийского моря, был известен как автор знаменитого сочинения «Татария восточная и южная», как издатель Избрандидесова путешествия в Китай. Витзен сохранял постоянную связь с Россиею; его издания были посвящены царям, он исполнял поручения русского правительства по заказу судов Голландии, находился в переписке с Лефортом. К Витзену обратился Петр с просьбою доставить ему возможность заняться кораблестроением в амстердамских верфях, и Витзен поместил его на верфи Ост-Индской компании, где нарочно для него заложен был фрегат. Получив об этом известие, Петр ночью поехал в Сардам, забрал там свои плотничьи инструменты и к утру возвратился в Амстердам, чтоб немедленно же приняться за работу; волонтеры, приехавшие с посольством, были также размещены по работам. Петр откликался, только когда ему кричали «плотник Петр сардамский!» или «мастер Петр!», но когда обращались к нему со словами «ваше величество!» или «милостивый государь!» – поворачивался спиною. Но не одним кораблестроением занимался Петр в Голландии: он ездил с Витзеном и Лефортом в Утрехт для свидания со знаменитым штатгалтером голландским и королем английским Вильгельмом Оранским. Витзен должен был водить его всюду, все показывать – китовый флот, госпитали, воспитательные дома, фабрики, мастерские; особенно понравилось ему в анатомическом кабинете профессора Рюйша; он познакомился с профессором, слушал его лекции, ходил с ним в госпиталь. В кабинете Рюйша он так увлекся, что поцеловал отлично приготовленный труп ребенка, который улыбался как живой. В Лейдене в анатомическом театре знаменитого Боергава, заметив отвращение своих русских спутников к трупам, заставил их зубами разрывать мускулы трупа. Разумеется, Петр должен был наблюдать большую экономию во времени: так, во время поездки в Лейден на яхте часа два занимался с натуралистом Леувенгоком, который показывал ему свои лучшие аппараты и микроскоп. Ненасытимая жадность все видеть и знать приводила в отчаяние голландских провожатых: никакие отговорки не помогали; только и слышалось: «Это я должен видеть!», и надобно было вести, несмотря ни на какие затруднения. И ночью он не давал им покоя; вдруг экипаж получит сильный толчок: «Стой! что это такое?» – надобно зажигать фонари и показывать. Гениальный царь был полным представителем народа, который так долго голодал без научной пищи и теперь вдруг дорвался до нее. Корабельный плотник занимался и гравированием. В Амстердаме оставшаяся после него гравюра изображает предмет, соответствующий положению Петра, его тогдашней главной думе: она представляет торжество христианской религии над мусульманскою в виде ангела, который с крестом и пальмою в руках попирает полулуние и турецкие бунчуки. Предмет гравюры объясняется и письмом Петра к патриарху Адриану в Москву: «Мы в Нидерландах, в городе Амстердаме, благодатию божиею и вашими молитвами, при добром состоянии живы и последуя божию слову, бывшему к праотцу Адаму, трудимся, что чиним не от нужды, но доброго ради приобретения морского пути, дабы, искусясь совершенно, могли, возвратясь, против врагов имени Иисуса Христа победителями, а христиан, тамо будущих, свободителями, благодатию его, быть. Чего до последнего издыхания желать не престану».

Кроме патриарха Петр постоянно переписывался и с другими правительственными лицами, которые извещали его о том, что делалось в России. Около Азова возводились укрепления: крепости Алексеевская и Петровская, Троицкая на Таганроге и подле нее Павловская; при Таганроге устраивалась гавань. Татары были отражены от Азова. На Днепре турки и татары были отбиты от занятых русскими крепостей – Казыкерменя и Тавани, в Польше окончательно утвердился королем Август; кумпанства усердно строили корабли, шведский король прислал 300 пушек для войны с неверными. Охотнее, чем с другими, переписывался Петр с Виниусом, как с человеком более других образованным и неутомимым в своей деятельности. Виниус в своих письмах постоянно требовал присылки оружейных мастеров, потому что железо есть доброе, а мастеров нет: «Наипаче болит сердце, что иноземцы, высокою ценою продав свойское железо и побрав деньги, за рубеж поехали, а наше сибирское многим свейского лучше». Никто больше Петра не мог сочувствовать этой сердечной боли Виниуса. Он отвечал ему: «Пишешь, ваша милость, о мастерах: из тех мастеров, которые делают ружья и замки зело доброе, сыскали и пошлем, не мешкав; а ради поспешения из тех же мест, где Бутманна олонецкие заводы сыскал, добыть возможно. Однако же мы здесь сыщем таких, за что взялся бургомистр Витзен, только, мню, не вскоре». Известия о мастерах перемешивались с известиями политическими: «Что пишешь о мастерах железных, что в том деле бургомистр Витзен может радение показать и сыскать, о чем я ему непрестанно говорю, а он только манит день за день, а прямой отповеди по ся поры не скажет; и если ныне он не промыслит, то надеюсь у короля польского чрез его посла добыть не только железных, но и медных. Мир с французом учинен, и здесь дураки зело рады, а умные не рады, для того, что француз обманул, и чают вскоре опять войны». В другом письме Петр опять пишет о Витзене: «О железных мастерах многажды говорил Витзену: только он от меня отходил московским часом». Между делом Виниус доносил и о пирах оставленных в Москве членов компании: «В царские имянины князь Федор Юрьевич Ромодановский великую нам трапезу и богатую даровал в столовой генеральской в Преображенском: сидели за разными столами больше ста человек, и с таким усердием и милостию нас трактовал, и стрельба мелкая и крупная так была сильна, что едва столовая устояла и стена одна гораздо повыдалась; даже до 4 и до 5 часа ночи, что в три дни каждый насилу мог оправиться». Описывая другой пир, Виниус пишет: «Ивашко с дядею своим (Бахусом) из своих великих мокрых сребреных и цкляных можеров в желудки бросали». Ивашку не забывали и в Голландии: извиняясь, что не ко всем отправил письма, Петр писал Виниусу: «Иное за недосугом, а иное за отлучкою, а иное за хмельницким не исправишь».

Четыре месяца с половиною жил Петр в Голландии: фрегат, заложенный им, был спущен. На Ост-Индской верфи, вдав себя с прочими волонтерами в научение корабельной архитектуры, государь в краткое время совершился в том, что подобало доброму плотнику знать, и своими трудами и мастерством новый корабль построил и на воду спустил. Потом просил той верфи баса (мастера) Яна Поля, дабы учил его препорции корабельной, который ему чрез четыре дня показал. Но понеже в Голландии нет на сие мастерство совершенства геометрическим образом, но точию некоторые принципии, прочее же с долговременной практики, о чем и вышереченный бас сказал и что всего на чертеже показать не умеет, тогда зело ему стало противно, что такой дальний путь для сего восприял, а желаемого конца не достиг. И по нескольких днях прилучилось быть его величеству на загородном дворе купца Яна Тесинга в компании, где сидел гораздо не весел ради вышеописанной причины; но когда между разговоров спрошен был: для чего так печален? тогда оную причину объявил. В той компании был один англичанин, который, слыша сие, сказал, что у них в Англии сия архитектура так в совершенстве, как и другие, и что кратким временем научиться можно. Сие слово его величество зело обрадовало, по которому немедленно в Англию поехал и там, чрез 4 месяца, оную науку окончил.

В январе 1698 года Петр переехал из Голландии в Англию и скоро из Лондона перебрался в городок Дептфорд, где на королевской верфи занимался окончанием науки. Здесь он приговорил до 60 человек иностранцев, мастеров золотых дел, в то же время послы в Голландии приговорили более 100 человек, для флота много нанял принятый в Голландии в русскую службу капитан Корнелий Крейс: он был принят прямо вице-адмиралом.

Проведя три месяца в Англии, Петр переехал в Голландию, но не остановился здесь, а направил путь на юго-восток – в Вену. Переговоры посольства с Генеральными Штатами насчет помощи царю в войне с турками не удались: Штаты под тем предлогом, что страна их истощена французскою войною, отказались ссудить царя мореходцами, оружием, снарядами, и скоро Петр узнал, что Штаты вместе с английским королем хлопочут о посредничестве к заключению мира между Австриею и Турциею. Этот мир был необходим для Голландии и Англии, чтоб дать императору возможность свободно действовать против Франции: предстояла страшная война за наследство испанского престола, т. е. для сокрушения опасного для всей Европы могущества Франции. Но во сколько для Англии и Голландии было выгодно заключение мира между Австриею и Турциею, во столько же им было выгодно продолжение войны между Россиею и Турциею, чтоб последняя была занята и не могла, по наущению Франции, снова отвлечь силы Австрии от войны за общеевропейские интересы. Но эти интересы находились в противоположности с интересами России: Петр трудился изо всех сил, чтобы окончить с успехом войну с Турциею, приобрести выгодный мир; но мог ли он надеяться с успехом вести войну и окончить ее один, без Австрии и Венеции? Следовательно, главною заботою Петра теперь было – или уговорить императора к продолжению войны с турками, или по крайней мере настоять, чтоб мирные переговоры были ведены сообща и все союзники были одинаково удовлетворены.

16 июня посольство въехало торжественно в Вену: царь, по обыкновению, опередил его и приехал просто на почтовых. Он спешил приступить к делу и в разговоре с канцлером, графом Кинским, объявил, что недоволен решением императора заключить мир на основании uti possidetis (да владеет каждый тем, чем владеет во время мирных переговоров), объявил, что для России необходимо обеспечить себя со стороны Крыма, овладеть здесь хорошею крепостию; Россия для императора разорвала мир с турками; надобно, чтоб все союзники получили желаемые ими выгоды; англичан и голландцев слушать нечего: они заботятся только о своих барышах; император спешит помириться с турками для войны с французами за испанское наследство и покидает своих союзников: но как скоро начнется французская война, султан немедленно поднимется на императора; войска выйдут из Венгрии для французской войны, и венгры забунтуют. Царь требовал кроме удержания всех своих завоеваний еще крепости Керчи в Крыму, без которой никакой пользы ему от мира не будет: татары по-прежнему будут нападать на Россию. Петр не досказал: с Азовом и Таганрогом без Керчи он был заперт в Азовском море. Если турки не согласятся на уступку Керчи России, то союзники должны продолжать войну Император отвечал, что требования царя справедливы, но чтоб заставить турок исполнить их, лучше всего, если русские поспешат взять Керчь оружием, обещал поддерживать на конгрессе требования русских уполномоченных и не приступать ни к чему без согласия с царем.

Переговоры этим должны были прекратиться; Петр, осмотрев все замечательное в Вене, съездив в местечко Баден и в Пресбург, собрался уже в Венецию, как почта привезла письма из Москвы: Ромодановский писал, что стрельцы взбунтовались и идут к Москве. Вместо Венеции Петр отправился в Россию.

Мы видели, что в 1689 году очень немногие из стрельцов участвовали в замыслах Софьи и Шакловитого, большинство сначала отстранялось от вмешательства в ссору между братом и сестрою а потом явно приняло сторону Петра, принудив Софью исполнить его требование – выдать Шакловитого. По-видимому, такое поведение должно было совершенно примирить новое правительство со стрельцами; но вышло напротив. Еще прежде 1689 года образовались потешные полки, которые вместе со старыми солдатами ста ли в противоположность стрельцам; привыкли смотреть так, что потешные – войско Петра, стрельцы – войско Софьи. Помирить потешных и вождей их со стрельцами нельзя было не по одним этим отношениям: потешные были представителями нового, имеющего жить, стрельцы – представители отжившей старины. Новое получило торжество в торжестве Петра над Софьею, стрельцам предстояло перестать быть стрельцами, превратиться в солдат; эта перемена была для них страшно тяжела, они не согласятся на нее добровольно, прежде попытаются, нельзя ли удержаться в прежнем положении, удержать старину. При таком положении дел в причинах к раздражению не могло быть недостатка. Вспомним потехи: дерутся два войска: русское войско, на стороне которого сам царь, – это потешные солдаты; войско враждебное, которым предводительствует польский король, – это стрельцы; они побеждаются, и этим выказывается их несостоятельность пред новым войском. Унижение и раздражение сильные. Причины к раздражению были и на стороне противной: мы не имеем никакого права отвергнуть известие, что стрельцы подкопались под Девичий монастырь, проломали пол в покоях царевны Софьи и вывели было ее подземным ходом, по после сильной схватки со сторожившими монастырь солдатами были переловлены и казнены. Как близкие к царю люди смотрели на стрельцов, на их отношения к правительству, всего лучше видно из приведенного выше письма Виниуса к Петру, что по получении благоприятных известий из-под Азова даже и в стрелецких слободах радовались. Азовские походы были очень тяжелы для стрельцов: два года сряду они должны были ходить так далеко, покидать семейства и выгодные промыслы в Москве; царь был ими недоволен, делал выговоры. Кто же виноват? Разумеется, иностранцы, и больше всех самый близкий из них к царю – Лефорт, и между стрельцами сильное раздражение против Лефорта. Обстоятельства становились все хуже и хуже для стрельцов. По взятии Азова их задержали там для охраны города, потом заставили работать над его укреплениями. Люди, недовольные царем, желающие избавиться каким бы то ни было средством, обращаются к стрельцам, как более других недовольным, обреченным на погибель. «Что они спят? – говорит Соковнин, – им бы можно было убить государя, все равно им пропадать же». Легко понять чувства людей, которым все равно пропадать же, и легко понять отношения Петра и его приверженцев к людям недовольным, раздраженным, в которых враги видят верное, готовое орудие: Цыклер обращается к стрельцам, а Петру все живее и живее представляется 15 мая 1682 года и стрелецкие копья, обагренные кровью Матвеева и Нарышкиных; все враждебное связано для него со стрельцами и все враждебное и стрелецкое относится, как к своему началу, к замыслу Ивана Милославского, все враждебное и стрелецкое есть в его глазах семя Милославского: этот взгляд уже высказался в страшном зрелище казни Цыклера с товарищами, когда кровь их стекала в гроб Милославского; тут же высказалось и сильное ожесточение, высказалось, как впечатление отрочества оживлялось и укоренялось при каждом удобном случае.

А стрельцов в Азове мучила тоска по Москве, по привольной, спокойной, семейной жизни в столице. Была еще надежда, что азовская служба скоро кончится и последует перевод в Москву; но вдруг указ – передвинуть четыре стрелецких полка – Чубарова, Колзакова, Черного и Гундертмарка из Азова к литовской границе, в войско князя Михайлы Григорьевича Ромодановского, который с полками дворянскими, рейтарскими и солдатскими стоял в ожидании, как разыграется борьба саксонской и французской партии в Польше. Стрельцы пришли из Азова в Великие Луки. Им на смену в Азов отправлены другие шесть полков стрелецких, остальные размещены по юго-западной границе; Москва очищена от стрельцов, там одни солдаты. Всего тягостнее четырем полкам стрелецким, которые вместо возвращения в Москву должны были пропутешествовать из Азова в Великие Луки. Многие из стрельцов решились во что бы то ни стало побывать в Москве! В марте месяце больше полутораста человек убежали из полков и явились в Москве в челобитчиках; на спрос правительства, зачем ушли из полков, отвечали что «их братья стрельцы с службы от бескормицы идут многие». Им назначили срок – 3 апреля, к которому они должны оставить Москву, причем велено им выдавать из Стрелецкого приказа кормовые месячные деньги сполна. Но беглецы узнали в Москве любопытные вещи.

Русские люди переживали небывалое время, и многим представлялся вопрос: не последнее ли это время? Царь явно сложился с немцами и уехал к ним за границу. Что там с ним делается неизвестно; правят бояре; а тут повсюду идут толки о старой и но вой вере; сойдутся где-нибудь двое, станут разговаривать о божестве, и первый вопрос: как ты в перстном сложении крестное знамение на себе воображаешь? Беглые стрельцы встретили на Ивановской площади своих знакомых, стрельцов же, которые сидели в площадных подьячих; завязались разговоры; первое слово: «Государь наш залетел на чужую сторону!» Государь-то на чужой стороне, а что без него в Москве делается! Подьячие рассказали, что бояре хотят царевича удушить, хочет удушить боярин Тихон Никитич Стрешнев и сам на Москве властителем быть. «А вам уже на Москве не бывать!» – говорили подьячие стрельцам.

Легко понять, с каким чувством слушали стрельцы последние слова. Надобно как-нибудь промыслить, чтоб быть в Москве, а тут еще и приглашение. Бывшая правительница, царевна Софья, живет в заточении в Девичьем монастыре; сестры ее от Милославской на свободе во дворце, но и всем им тяжело после 1689 года; вместе с Софьею и они правительствовали; понадобятся деньги – пошлют в любой приказ и возьмут сколько хотят; а теперь уже не то, теперь они царевны опальные, беззаступные. У них, разумеется, сильное желание, чтоб дела переменились – хотя бы стрельцы опять помогли! У них средоточие всех сплетен, всех неблагоприятных для правительства слухов, между ними и Девичьим монастырем тайные пересылки, недовольные стрельчихи тут служат службы недовольным царевнам. Стрельцы, прибежавшие в Москву, не могли не обратиться к царевнам, которые на Верху одни могли принять в них участие, не могли не выражать желания видеть опять царевну Софью в державстве; хотя царевен и заперли на Верху на это смутное время, однако стрельцы нашли средство войти с ними в сношения; двое из беглых стрельцов, Проскуряков и Тума, составили челобитную о стрелецких нуждах и отдали вхожей в Верх стрельчихе, чтоб передала которой-нибудь царевне. Деятельнее других была царевна Марфа, и к ней пошла стрелецкая челобитная, ее же постельница отдала грамотку стрельчихе, чтоб та передала ее Туме. Марфа говорила постельнице о грамотке: «Смотри, я тебе верю; а если пронесется, то тебя распытают а мне, кроме монастыря, ничего не будет». Той же постельнице Марфа велела сказать стрельчихе: «У нас на Верху позамялось: хотели было бояре царевича удушить; хорошо, если б и стрельцы подошли». С Верху же шли слухи: «Бояре хотели было царевича удушить, но его подменили и платье его на другого надели; царица узнала, что не царевич; а царевича сыскали в другой комнате, и бояре царицу по щекам били; а государь неведомо жив, неведомо мертв, и по стрельцов указ послан». На Арбате, у ограды церкви Николы Явленного, стояла толпа стрельцов, и один из них, Василий Тума, читал грамоту – из Девичья монастыря, от царевны Софьи Алексеевны, зовет все четыре полка, чтоб шли к Москве, становились табором под Девичьим монастырем и подавали ей, царевне, челобитье, чтоб шла по-прежнему на державство.

Если все должны приходить к Москве, то зачем же уходить из нее челобитчикам? В срочный день, 3 апреля, толпа стрельцов пришла к дому начальника Стрелецкого приказа, князя Ив. Бор. Троекурова, и просила, чтоб боярин выслушал их. Троекуров велел им выбрать четверых лучших людей для разговора с ним. Выборные явились и начали говорить, что они на службу до просухи не идут, били челом об отсрочке, представляли свою нужду, что доведены до крайнего упадка. Боярин прервал их и велел сейчас же идти на службу. Выборные отвечали, что не пойдут; тогда Троекуров велел их схватить и посадить в тюрьму; но на дороге товарищи отбили их. Весть об этом навела страх на бояр, помнивших хорошо стрелецкий бунт; притом же в апреле 1697 года и между солдатами Лефортова полка шла речь, чтоб подать челобитную царевне в Девичьем монастыре о даче им сухарей, потому что какой-то солдат рассказывал: стоял он на карауле в Верху, выходила государыня и говорила: что-де вы голы? берете по 30 алтын на месяц, только на вас, что красные кафтаны. И солдат ей говорил, что берут по алтыну на день, а сходится по 4 деньги на день, вывороты (вычеты) большие. Беспокойство бояр увеличивалось еще тем, что давно уже не было вестей из-за границы от царя. Против стрельцов надобно было приготовить другую вооруженную силу, солдат, и князь Ромодановский послал за генералом Гордоном, рассказал ему, в чем дело. Гордону показалось, что князь преувеличивает опасность, и он заметил ему, что дело неважное: стрельцы слабы и предводителя у них нет. От Ромодановского Гордон отправился на Бутырки, где жили его солдаты, чтоб приготовиться на всякий случай, и был успокоен тем, что все солдаты были налицо в слободе, кроме занимавших караулы в разных местах. На другой день стрельцы по-прежнему оставались в Москве, но спокойно, побушевали только двое пьяных в Стрелецком приказе. Между тем на Верху сидели бояре, советовались, как быть. Решили выслать отряд солдат и выбить стрельцов – силою из Москвы. Вечером сотня семеновцев при помощи посадских выбили незваных гостей за заставу, буянили только двое: одного прибили так, что скоро умер, другого вместе с буянившими прежде в Приказе сослали в Сибирь.

В письме от 8 апреля Ромодановский дал знать Петру о приход беглых стрельцов и о том, что они выпровожены солдатами. Петр получил письмо в Амстердаме, сбираясь в Вену, и отвечал: «Письмо ваше государское я принял и, выразумев, благодарствую и впредь прошу, дабы не был оставлен. В том же письме объявлен бунт от стрельцов, и что вашим правительством и службою солдат усмирен. Зело радуемся; только зело мне печально и досадно на тебя, для чего ты сего дела в розыск не вступил, бог тебя судит Не так было говорено на загороднем дворе в сенях. Для чего и Автамона (Головина, командира Преображенского полка) взял, что не для этого? А буде думаете, что мы пропали, для того, что почты задержались, и для того, боясь, и в дело не вступаешь: воистину скоряе бы почты весть была; только, слава богу, ни один не умер: все живы. Я не знаю, откуда на вас такой страх бабий! Мало ль живет, что почты пропадают? А се в ту пору была и половодь. Неколи ничего ожидать с такою трусостью! Пожалуй, не осердись: воистину от болезни сердца писал». Чрез несколько дней Петр написал к Виниусу с упреком за опасения по поводу неприхода почт: «Зело дивлюсь и суду божию предаю тебя, что ты так сумненно пишешь о замедлении почт, а сам в конец известен сим странам. Не диво, кто не бывал. Я, было, надеялся, что ты станешь всем рассуждать бывалостью своею и от мнения отводить; а ты сам предводитель им в яму. Потому все думают, что коли-де кто бывал, так боится того, то уже конечно так. Воистину не от радости пишу». Виниус спешил просить прощения, и царь отвечал ему: «Господь бог да оставит всем нам наши долги, милосердия своего ради. А что я так к вам писал, о том сам рассудишь, каково мне то дело».

Дело было действительно важное. Стрельцов выгнали из Москвы, и они понесли в Торопец, где стояли теперь их полки с Ромодановским, разные вести и призыв из Девичьего монастыря. На дороге нагнала их стрельчиха и отдала новую грамотку от царевны Софьи: «Теперь вам худо, а впредь будет еще хуже. Ступайте к Москве, чего вы стали? Про государя ничего не слышно». В доказательство, что вперед стрельцам будет еще хуже, пришел указ из Москвы от 28 мая: Ромодановский должен был распустить по домам своих полчан, пеших и конных, сам приехать в Москву, а стрельцы должны были оставаться до указа в городах Вязьме, Белой, Ржеве Володимировой и Дорогобуже; бегавших в Москву стрельцов, всего 155 человек, велено было сослать в малороссийские города – Чернигов, Переяславль, Новобогородицкой на вечное житье с женами и детьми, а пятидесятникам, десятникам и стрельцам, которые со службы не сходили, за их верную службу и за то, что ворам не потакали и подали на них заручные челобитные, сказать государево милостивое слово. Значит, правду говорили подьячие на Ивановской площади: стрельцам Москвы не видать! Когда этот указ, присланный от царского имени, был объявлен, то полковники Чубаров, Черный и Тихон Гундертмарк представили Ромодановскому беглых стрельцов из своих полков, человек с 50, и Ромодановский велел отвести их в город (крепость) и сдать торопецким воеводам; но есаулы, провожавшие беглых, встретили на дороге толпы стрельцов, которые отбили товарищей, гонялись за есаулами и бросали палками. Ромодановский отправил было против них новгородских стрельцов, но те по малолюдству не могли сладить с мятежниками. Тогда Ромодановский по просьбе полковников послал вычитать подлинный указ на съезжих дворах по полкам порознь, а к разрядному шатру для сказки указа московских стрельцов призывать не велел за такою их воровскою шатостию, опасаясь от них всякого дурна. В полках Чубарова и Колзакова стрельцы грамоту слушали, и Колзакова полка стрельцы били челом на милости и сказали, что за воров, если они явятся, стоять не станут; а чубаровские стрельцы сказали, что у них воров нет, а которые из них ходили в Москву, те ходили от голода. Колзаков из своего полка привел воров 15 человек к разрядному шатру, а оттуда повел в Торопец и отдал воеводе; но стрельцы, собравшись, отняли их у воеводы отбоем, а за полковником Колзаковым гонялись и палками за ним вслед бросали, и ушел он от них, покинув лошадь, за реку Торопу, по мостовинам. А стрельцы полков Черного и Гундертмарка слушать царской грамоты к съезжим избам не пошли и по улицам, близ разрядного шатра и двора, где стоял Ромодановский, начали ломать изгороди и с кольем, собравшись многолюдством, стояли великими толпами. Ромодановский, испугавшись, с конными дворянскими полками выступил из города в поле и стал в ополчении по московской дороге; Чубаров, Гундертмарк и Колзаков были с ним; князь велел им ехать в свои полки и выводить их порознь из слобод в поле и идти в указные города. Полк Чубарова выступил и пошел сквозь конные роты и полки. Ромодановский, подъехавши к нему, велел остановиться и стал уговаривать, чтоб выдали бегавших в Москву. Стрельцы отвечали, что за беглых не стоят, только взять их и выдать мочи нет. Ромодановский сказал им на это: «Беглецов малое число, а вас 500 человек с лишком!» Стрельцы пошли в полк; прошел час времени – никакого движения. Ромодановский посылает сказать им, чтоб не медлили выдачею; прежний ответ: «Мочи нашей нет!» Вслед за этим полк пошел, а беглые отстали и повернули к Торопцу; Ромодановский послал копейщиков и рейтар ловить их, те стали ловить, но тут выступает полк Гундертмарка, и воры скрылись в него, пробравшись болотными местами и кустарниками. Полковник и начальные люди кричали, чтоб воров в полк не пускать; но рядовые стрельцы не послушались и хотели биться с конницею, ловившею воров; они кричали: «У нас в полках воров нет, а ходили в Москву от нужды и бескормицы!» Все стрельцы пошли в указные города, и Ромодановский отослал им жалованье на два месяца, чтоб не было никакого предлога к продолжению смуты.

Но стрельцам нужно было не одно жалованье, им нужна была Москва, в которую их не пускали; притом же дело было уже начато: царскому указу учинились ослушны, бегунов не выдали; семь бед – один ответ! Разумеется, бегуны, по инстинкту самосохранения, должны были изо всех сил бунтовать остальных. Стрельцы шли медленно, нехотя, делали верст по пяти в день, и 6 июня, на берегу Двины, бунт вспыхнул. На телеге, перед четырьмя полками, стоял стрелец Маслов и читал призывное письмо от царевны Софьи: «Вестно мне учинилось, что ваших полков стрельцов приходило к Москве малое число: и вам бы быть в Москве всем четырем полкам и стать под Девичьим монастырем табором, и бить челом мне идтить к Москве против прежнего на державство; а если бы солдаты, кои стоят у монастыря, к Москве пускать не стали, и с ними бы управиться, их побить и к Москве быть; а кто б не стал пускать с людьми своими или с солдаты, и вам бы чинить с ними бой».

Толпы зашумели: «Идти к Москве! Немецкую слободу разорить и немцев побить за то, что от них православие закоснело; бояр побить, а им, стрельцам, жить в домах своих. Послать ив иные полки, чтоб и те полки шли к Москве для того, что стрельцы от бояр и от иноземцев погибают и Москвы не знают, непременно идти к Москве, хотя б умереть, а один предел учинить. И к донским козакам ведомость послать. Если царевна в правительство не вступится и по коих мест возмужает царевич, можно взять и князя Василья Голицына: он к стрельцам и в крымских походах и на Москве милосерд был, а по коих мест государь здравствует, и нам Москвы не видать; государя в Москву не пустить и убить за то, что почал веровать в немцев, сложился с немцами. Все царевны стрельцов к Москве желают; царевна Софья торопецким козакам дала денег по полтине, чтоб шли к Москве». Собрались круги, отставили прежних полковников и капитанов, а на их место выбрали новых и пошли к Москве.

Но в Москве солдаты, и потому у стрельцов дорогою такая речь была, чтоб им побывать на Бутырках, проведать у солдат, что у них делается? Стрелец Пузан отправился на Бутырки к знакомым солдатам Салениковым, и с одним из них виделся; но тот ему отказал: «Нам об вас заказ крепкий, и с вами нейдем, дела до вас нам нет, и вы как хотите». У стрельцов была и другая речь: с солдатами не биться, по малолюдству (всего 2200 человек), а обойти Москву и засесть в Серпухове или Туле и писать в Белгород, Азов, Севск и другие города к тамошним стрельцам, чтоб шли к ним немедленно; всем вместе идти к Москве и бить бояр. Страх напал на жителей Москвы, когда узнали о приближении стрельцов. Зажиточные люди начали со всем имением разъезжаться в дальние деревни. Между боярами начались споры о мерах; наконец мнение князя Бориса Алексеевича Голицына восторжествовало, и положено было выслать против мятежников боярина Шеина с генералами Гордоном и князем Кольцовым-Масальским; войска у них было около 4000 и 25 пушек. 17 июня царское войско встретило стрельцов под Воскресенским монастырем при переправе через реку Истру. Стрельцы прислали к Шеину письмо, в котором жаловались, что в Азове терпели всякую нужду, зимою и летом трудились над городовыми крепостями, потом из Азова перешли в полк к князю Ромодановскому, голод, холод и всякую нужду терпели: человек по полтораста их стояло на одном дворе, месячных кормовых денег не ставало и на две недели; тех, которые ходили по миру, били батогами. Из Торопца Ромодановский велел вывесть их на разные дороги по полку, отобрать ружье, знамена и всякую полковую казну и велел коннице, обступя их вокруг, рубить. Испугавшись этого, они не пошли в указные места, идут к Москве, чтоб напрасно не умереть, а не для бунту; пусть дадут им хотя немножко повидаться с женами и детьми, а там, как представится случай, и они опять рады идти на службу.

Шеин отправил Гордона в стаи к стрельцам объявить, что если они возвратятся в указные места и выдадут бегавших в Москву, также заводчиков настоящего бунта, то государь простит их и жалованье будет им выдано в указных местах по тамошним ценам. Гордон понапрасну истощал всю свою реторику, как сам выражается, уговаривая стрельцов: они отвечали, что или помрут, или будут на Москве, хотя бы на малое время, а там пойдут всюду, куда великий государь укажет; на дальнейшую реторику Гордона отвечали, что зажмут ему рот. Иноземцу не удалось, Шеин отправил русского князя Кольцова-Масальского уговаривать стрельцов; к нему вышел один из заводчиков, десятник Зорин, с черновою, неоконченною челобитною, в которой говорилось: «Бьют челом многоскорбне и великими слезами московские стрелецкие полки: служили они и прежде их прародители и деды и отцы их великим государям во всякой обыкновенной христианской вере; и обещались до кончины жизни их благочестие хранити, якоже содержит св. апостольская церковь. И в 190 году стремление бесчинства, радея о благочестии, удержали, и по их, великих государей, указу в пременении того времени их изменниками и бунтовщиками звать не велено, и по обещанию, как целовали крест, о благочестии непременно служат. И в 203 г. сказано им служить в городах погодно; а в том же году, будучи под Азовом, умышлением еретика, иноземца Францка Лефорта, чтобы благочестию великое препятие учинить, чин их московских стрельцов подвел он, Францко, под стену безвременно, и ставя в самых нужных в крови местах, побито их множество; его ж умышлением делан подкоп под их шанцы, и тем подкопом он их же побил человек с 300 и больше; его же умыслом на приступе под Азовом посулено по 10 рублев рядовому, а кто послужит, тому повышение чести: и на том приступе, с которою сторону они были, побито премножество лучших; а что они, радея ему, великому государю, и всему христианству, Азов говорили взять привалом, и то он оставил; он же, не хотя наследия христианского видеть, самых последних из них удержал под Азовом октября до 3 числа; а из Черкасского 14 числа пошел степью, чтоб их и до конца всех погубить, и идучи, ели мертвечину, и премножество их пропало. И в 206 году Азов привалом взяли и оставлены город строить, и работали денно и нощно во весь год пресовершенною трудностию. И из Азова сказано им идти к Москве: и по вестям были они в Змиеве, в Изюме, в Цареве Борисове, на Мояке, в самой последней скудости; и из тех мест велено им идти в полк к боярину и воеводе к князю М. Г. Ромодановскому в Пустую Ржеву на зимовье, не займуя Москвы; и они, радея ему, великому государю, в тот полк шли денно и нощно, в самую последнюю нужду осенним путем, и пришли чуть живы; и, будучи на польском рубеже, в зимнее время, в лесу, в самых нужных местах, мразом и всякими нуждами утеснены, служили, надеясь на его, великого государя, милость. И по указу велено все полки новгородского разряду распустить; а боярин и воевода Ромодановский, выведчи их из Торопца по полкам, велел рубить, а за что, не ведают. Они же, слыша, что в Москве чинится великое страхование и от того город затворяют рано, а отворяют часу в другом дня или в третьем, и всему народу чинится наглость: им слышно же, что идут к Москве немцы, и то знатно последуя брадобритию и табаку во всесовершенное благочестия испровержение».

Зорин требовал, чтоб челобитная была прочтена перед всем царским войском. Разумеется, это требование не было исполнено, и Шеин мог ясно видеть из челобитной, куда заходит дело, когда, с одной стороны, было выставлено православие, а с другой – еретик Францко Лефорт; под скромным именем челобитной это была злая выходка против царя, прикрытая выходкою против его любимца. Шеин мог ясно видеть, что переговоры, увещания усилили только дерзость стрельцов, тогда как успех против них не мог быть сомнителен: это была нестройная толпа, не имевшая предводителя, при недостаточной артиллерии. Начали приготовляться к битве; в обеих ратях служили молебны; стрельцы исповедались и дали клятву помереть друг за друга безо всякой измены. В последний раз послано им сказать, чтоб положили оружие и в винах своих добили челом государю, в противном случае начнется стрельба из пушек; стрельцы отвечали: «Мы того не боимся, видали мы пушки и не такие!» Но Шеин и тут шел постепенно: увидавши неуспешность переговоров, увещаний и угроз на словах, он попробовал постращать посильнее, велел выстрелить, но так, что ядра перелетели через головы стрельцов. Это еще более их ободрило: они стали распускать знамена, бросать вверх шапки и готовиться к бою. Но другой залп – и стрельцы замялись, несмотря на то что некоторые кричали: «Пойдем против большого полка грудью напролом, и хотя б умереть, а быть на Москве!» Еще два залпа – и немного их осталось в обозе, который немедленно был занят царскими войсками. Битва продолжалась не более часу. В царском войске было ранено только 4 человека, один смертельно; у стрельцов убито 15 человек и ранено, большею частию смертельно, 37. Разбежавшиеся из обоза были переловлены; Шеин «разбирал и смотрел у них, кто воры и кто добрые люди, и которые в Москве бунт заводили? И после того были розыски великие и пытки им, стрельцам, жестокие и по тем розыскам многие казнены и повешены по дороге; остальных разослали в тюрьмы и монастыри под стражу». С пытки винились в том, что было сделано в Торопце и по выходе из него на Двине: но никто не сказал о письме от царевны.

Получив от Ромодановского – короля известие о бунте стрельцов и движении их к Москве, Петр отвечал ему: «Пишет, ваша милость, что семя Ивана Михайловича растет: в чем прошу вас быть крепким; а кроме сего ничем сеи огнь угасить не можно. Хотя зело нам жаль нынешнего полезного дела (поездки в Венецию), однако сей ради причины будем к вам так, как вы не чаете». Ромодановский пишет о возмущении стрельцов, а Петру представляется, что растет семя Милославского! Остальные слова, что «только крепостию можно угасить сеи огнь», уже показывают сильное раздражение, которое внушало убеждение в необходимости крайних мер для уничтожения зла. Привести в ужас противников, кровью залить сопротивление – эта мысль обыкновенно приходит в голову революционным деятелям, в разгаре борьбы, при сильном ожесточении от сопротивления, при опасении за будущность свою и за будущность проводимого начала. Зловещий ответ Ромодановскому обещал Москве террор.

На дороге из Вены в Россию Петр получил известия о прекращении бунта победою Шеина. Между прочим Виниус писал: «Ни един не ушел: по розыску пущие из них посланы в путь иной темной жизни с возвещением своей братьи таким же, которые, мню, и в ад посажены в особых местах для того, что, чаю, и сатана боится, чтоб в аде не учинили бунту и его самого не выгнали из его державы».

26 августа по Москве разнеслась весть, что накануне приехал царь; побывал кой-где, был у девицы Монс; не был во дворце, не видался с женою; вечер провел у Лефорта, ночевать уехал в Преображенское. В этот вечер или в эту ночь решено было дело, которое на другой день должно было изумить Москву и многих поразить ужасом.

Петр возвратился в Москву в сильном раздражении: семя Ивана Милославского, стрельцы, пошли опять ему наперекор; перед отъездом Соковнин, Цыклер, стрельцы; только что отдохнул за границею, занявшись любимыми делами, как опять стрельцы не дают продолжать путешествия. Но стрельцы – это только застрельщики, это только вооруженная сила, за которою стоит масса людей, противных преобразованию, противных всему тому, чем уже заявил Петр свою деятельность, с чем связал себя невозвратно, без чего не может существовать. Петр хорошо знал, как смотрели эти люди на его деятельность; он не откажется в угоду им от этой деятельности, напротив, он ее усилит и, следовательно, возбудит против себя еще большую ненависть, большее ожесточение; сознание этого ожесточения в других страшно ожесточает его самого; он готов к борьбе на жизнь и на смерть, он возбужден, он кипит, первый пойдет напролом, он бросится на знамя противников, вырвет и потопчет его: это знамя – борода, это знамя – старинное длинное платье.

Но мы не можем остановиться здесь на одних личных побуждениях Петра и выпустить из внимания общий ход народного дела. До Петра народ повернул к Западу, до Петра начал работать новому началу, и это должно было непременно высказаться в одежде и волосах. Удивляться нечего этому явлению, которое повторяется беспрерывно в глазах наших: человек прежде всего в своей наружности, в одежде и уборке волос старается выразить состояние своего духа, свои чувства, свои взгляды и стремления. Как только признано превосходство иностранца, обязанность учиться у него, так сейчас же является подражание, которое естественно и необходимо начинается со внешнего, с одежды, с убранства волос, а тут еще твердили, что в покрое платья выказывается разум народа: русское платье некрасиво и неудобно, за него иностранцы зовут нас варварами, особенно нерасчесанные волосы делают нас мерзкими, смешными, какими-то лесовиками. Уже при Борисе Годунове при первом движении к Западу начинается между русскими подражание иностранцам в наружности, начинается бритье бород, и тут же начинаются против этого сильные выходки хранителей старины. При царе Алексее Михайловиче с усилением движения к Западу усиливается и брадобритие: мы видели, как ревностный блюститель отеческих преданий Аввакум не хотел благословить сына боярина Шереметева, потому что тот явился к нему в блудоносном образе, т. е. с бритою бородою. Ревнители отеческих преданий употребили все свои усилия, чтоб искоренить «еллинские, блуднические, гнусные обычаи», и достигли, по-видимому, своей цели, когда правительство, в угоду им, начало отнимать чины за подрезывание волос. Но эта ревность была вредна только ревнителям, которые были не в состоянии остановить рокового движения и только раздражали противников, заставляли их относиться к бороде и старому длинному платью так же враждебно, как ревнители относились к блудоносному образу: борода стала знаменем в борьбе двух сторон, и понятно, что когда победит сторона нового, то первым ее делом будет низложить враждебное знамя. Движение, долженствовавшее привести к этой победе, шло безостановочно: в 1681 году царь Федор Алексеевич издал указ всему синклиту и всем дворянам и приказным людям носить короткие кафтаны вместо прежних длинных охабней и однорядок: в охабне или однорядке никто не смел являться не только во дворец, но и в Кремль. Патриарх Иоаким с отчаянием увидел, что еллинский, блуднический, гнусный обычай брадобрития явился с новою силою; опять загремел против него патриарх: «Еллинский, блуднический, гнусный обычай, древле многащи возбраняемый, во днех царя Алексея Михайловича всесовершенно искорененный, паки ныне юнонеистовнии начаша образ, от бога мужу дарованный, губити». Патриарх отлучает за брадобритие от церкви, отлучает и тех, которые с брадобрийцами общение имеют, – тщетные усилия, обращающиеся только во вред авторитету церкви и духовенства. Преемник Иоакима Адриан издал также сильное послание против брадобрития, еретического безобразия, уподобляющего человека котам и псам; патриарх стращал русских людей вопросом: если они обреют бороды, то где станут на страшном суде: «с праведниками ли, украшенными брадою, или с обритыми еретиками?»

Эти выходки служат для нас лучшим мерилом силы стремления, против которого они делались, лучшим мерилом силы раздражения, какое должны были возбуждать в людях «юнонеистовых». Заметим также, что способ, употребленный Петром против бород и русского платья, был завещан ему предшественниками, и другой способ был тогда немыслим: указом царь Алексей Михайлович вооружился против брадобрития, наказывая ослушников понижением в чинах; указом царь Федор Алексеевич велел носить короткие кафтаны вместо длинных охабней и однорядок; патриарх со своей стороны отлучением от церкви наказывал за еллинский обычай: Петр точно таким же насильственным образом выводит бороды и русское платье. Наконец, заметим еще одно обстоятельство: без сомнения, первым делом Петра по приезде в Москву было потребовать розыскное дело о стрельцах, и легко понять, с каким чувством читал он челобитную их, наполненную злыми выходками против Францка Лефорта (т. е. против самого Петра), против немцев, последующих брадобритию. – Я немец, последующий брадобритию: так вот же вам ваши бороды!

Утром 26 августа толпа всякого рода людей наполняла деревянный Преображенский дворец, где Петр жил запросто, принимая вместе с знатью людей самых простых. Тут, разговаривая с вельможами, он собственноручно обрезывал им бороды, начиная с Шеина и Ромодановского; не дотронулся только до самых почтенных стариков, которым вовсе не к лицу была новая мода: до Тихона Никитича Стрешнева и князя Михаила Алегуковича Черкаского, они одни и остались с бородами; другие догадались, в дело, и начали бриться; недогадливым было сделано еще внушение: 1 сентября, в тогдашний Новый год, был большой обед у Шеи некоторые явились с бородами, но теперь уже не сам царь, а царский шут упражнялся в обрезывании бород. Кто после того не хотел бриться, должен был платить известную пошлину.

Дело было начато, вызов брошен людям, провозглашавшим брадобритие блудною, еретическою новостию; но Петр но дал им опомниться от этого удара, сразил новым ужасом, начавши кровавый розыск против стрельцов, которые осмелились с оружием в руках пойти против немцев, последующим брадобритию. С половины сентября начали привозить в Москву стрельцов, оставшихся в живых после первого. Шеиновского розыска, и наполнили ими окрестные монастыри и села: всего было более 1700 человек. В Преображенском в 14 застенках начались пытки с 17 сентября – печальный день именин Софьи, когда 16 лет тому назад без суда казнены были Хованские. Пытки отличались неслыханною жестокостию. Добыто было признание, что стрельцы хотели стать под Девичьим монастырем и звать Софию в управительство; наконец один стрелец, с третьего огня, признался, что было к ним послано от царевны Софьи письмо, которое Тума принес из Москвы в Великие Луки; то же показано было и некоторыми другими стрельцами; дело дошло до стрельчих, оговоренных в передаче письма, до женщин, живших при Софье в монастыре, при сестре ее Марфе: женщины были пытаны и показали уже известное нам о сношениях двух сестер и о передаче письма стрельцу.

Между тем делались страшные приготовления к казням: ставили виселицы по Белому и Земляному городам, у ворот под Новодевичьим монастырем и у четырех съезжих изб возмутившихся полков. Патриарх вспомнил, что его предшественники в подобных случаях становились между царем и жертвами его гнева, печаловались за опальных, утоляли кровь: Адриан поднял икону Богородицы и отправился в Преображенское к Петру. Но богатырь расходился, никто и ничто его не удержит; завидев патриарха, он закричал ему: «К чему это икона? разве твое дело приходить сюда? Убирайся скорее и поставь икону на свое место. Быть может, я побольше тебя почитаю бога и пресвятую его матерь. Я исполняю свою обязанность и делаю богоугодное дело, когда защищаю народ и казню злодеев, против него умышлявших».

Петр сам допросил обеих сестер, замешанных в дело, Марфу и Софью. Марфа призналась, что говорила Софье о приходе стрельцов, о их желании видеть ее, Софью, на царстве; но отреклась, что никакого письма не передавала стрельчихе. Софья, спрошенная про письмо, переданное стрельцами от ее имени, отвечала: «Такова письма, которое к розыску явилось, от ней в стрелецкие полки не посылывано. А что те стрельцы говорят, что, пришед было им к Москве, звать ее, царевну, по-прежнему в правительство, и то не по письму от нее, а знатно потому, что она со 190 года была в правительстве».

30 сентября была первая казнь: стрельцов, числом 201 человек, повезли из Преображенского в телегах к Покровским воротам; в каждой телеге сидело по двое и держали в руке по зажженной свече; за телегами бежали жены, матери, дети со страшными криками. У Покровских ворот в присутствии самого царя прочитана была сказка: «В распросе и с пыток все сказали, что было придтить к Москве, и на Москве, учиня бунт, бояр побить и Немецкую слободу разорить, и немцев побить, и чернь возмутить, всеми четыре полки ведали и умышляли. И за то ваше воровство указал великий государь казнить смертию». По прочтении сказки осужденных развезли вершить на указные места; но пятерым, сказано в деле, отсечены головы в Преображенском; свидетели достоверные объясняют нам эту странность: сам Петр собственноручно отрубил головы этим пятерым стрельцам. 11 октября новые казни: вершено 144 человека, на другой день – 205, на третий – 141, семнадцатого октября – 109, осьмнадцатого – 63, девятнадцатого – 106, двадцать первого – 2. 195 стрельцов повешено под Новодевичьим монастырем, перед кельею царевны Софьи, трое из них, повешенные подле самых окон, держали в руках челобитные, «а в тех челобитных написано против их повинки». В Преображенском происходили кровавые упражнения; здесь 17 октября приближенные царя рубили головы стрельцам: князь Ромодановский отсек четыре головы; Голицын, по неуменью рубить, увеличил муки доставшегося ему несчастного; любимец Петра Алексашка (Меншиков) хвалился, что обезглавил 20 человек; полковник Преображенского полка Блюмберг и Лефорт отказались от упражнений, говоря, что в их землях этого не водится. Петр смотрел на зрелище, сидя на лошади, и сердился, что некоторые бояре принимались за дело трепетными руками. «А у пущих воров и заводчиков ломаны руки и ноги колесами; и те колеса воткнуты были на Красной площади на колья; и те стрельцы, за их воровство, ломаны живые, положены были на те колеса и живы были на тех колесах не много не сутки, и на тех колесах стонали и охали; и по указу великого государя один из них застрелен из фузеи, а застрелил его преображенский сержант Александр Меншиков. А попы, которые с теми стрельцами были у них в полках, один перед тиунскою избою повешен, а другому отсечена голова и воткнута на кол, и тело его положено на колесо». Целые пять месяцев трупы не убирались с мест казни, целые пять месяцев стрельцы держали свои челобитные перед окнами Софьи.

Кроме розыска стрельцами, взятыми под Воскресенским монастырем, шел еще розыск по азовскому делу. Когда узнали в Черкасске на Дону о поражении стрельцов под Воскресенским монастырем, то козаки говорили писарю, приехавшему из Воронежа: «Знать ты потешный, дай только нам сроку, перерубим мы и самих вас, как вы стрельцов перерубили. Если великий государь к заговенью в Москве не будет и вестей никаких не будет, то нечего государя и ждать! А боярам мы не будем служить и царством им не владеть, и атаман нас Фрол (Минаев) не одержит, и Москву нам очищать. Мы Азова не покинем; а как будет то время, что идти нам к Москве, и у нас молодцы с реки не все пойдут, и река у нас впусте не будет, пойдем хотя половиною рекою, а до Москвы города будем брать и городовых людей с собою брать, и воевод будем рубить или в воду сажать». Когда в Азове узнали о событиях под Воскресенским монастырем, то стрельцы начали говорить: «Отцов наших и братьев и сродичев порубили, а мы в Азове зачтем, начальных людей побьем». Монахи распустили слух, что четыре полка стрельцов и солдат Преображенского и Семеновского полков, которые были посланы против стрельцов, но с ними не бились, порублены все, а царевич окопался на Бутырках. Монахи говорили стрельцам: «Дураки вы, б..... дети, что за свои головы не умеете стоять, вас и остальных всех немцы порубят, а донские козаки давно готовы». Стрелец Парфен Тимофеев говорил: «Когда бунтовал Разин, и я ходил с ним же: еще я на старости тряхну!» А другой стрелец, Бугаев, толковал: «Стрельцам ни в Москве, ни в Азове житья нигде пет: на Москве от бояр, что у них жалованье отняли без указу; в Азове от немец, что их на работе бьют и заставляют работать безвременно. На Москве бояре, в Азове немцы, в земле черви, в воде черти». Кроме азовского еще новый розыск: стрелецкий полковой поп донес, что в Змиеве в шинке стрельцы толковали о своей беде, сбирались со всеми своими полками, стоявшими в Малороссии, идти к Москве; первые должны были попасть на их копья – боярин Тихон Стрешнев за то, что у них хлеба убавил, Шеин за то, что ходил под Воскресенский монастырь. А как будут брать наряд в Белгороде, убить прежде всего боярина князя Якова Фед. Долгорукова, если наряда не даст. В походах говорили: «Боярин князь Яков Фед. Долгорукий выбил нас в дождь и слякоть; чем было нам татар рубить, пойдем к Москве бояр рубить».

11 октября, во второй день казней, Петр созвал собор из всех чинов людей, которому поручил исследовать злоумышление царевны Софьи и определить, какому наказанию она должна быть подвергнута. Решение собора неизвестно; царевну можно было сильно подозревать; но для прямого доказательства ее вины розыск не мог ничего представить. Мы видели, что отвечала Софья брату: «Письма я никакого не посылала, но стрельцы могли желать меня на правительство, потому что прежде я была правительницею». Чтоб уничтожить связь между этим прошедшим и будущим, чтоб впредь никто не мог желать ее на правительство, лучшим средством было пострижение. Софья была пострижена под именем Сусанны и оставлена на житье в том же Новодевичьем монастыре под постоянною стражею из сотни солдат. Сестры ее могли ездить в монастырь только на Светлой неделе и в монастырский праздник Смоленской иконы (28 июля) да еще в случае болезни монахини Сусанны; Петр сам назначил доверенных людей, которых можно было посылать с спросом о ее здоровье, и приписал: «А певчих в монастырь не пускать: поют и старицы хорошо, лишь бы вера была, а не так, что в церкви поют спаси от бед, а в паперти деньги на убийство дают».

Софья была оставлена в подмосковном монастыре: гораздо виновнее по следствию являлась сестра ее Марфа, которая сама призналась, что сообщила сестре о приходе стрельцов и желании их видеть ее, Софью, правительницею, а постельница Марфы утверждала, что царевна получила челобитную от стрельцов и от нее шло письмо к Туме. Марфу постригли под именем Маргариты в Успенском монастыре Александровской слободы (теперь города Александрова Владимирской губернии).

Еще прежде сестер Софьи и Марфы Петр постриг жену свою, царицу Евдокию Федоровну. Из известного нам образа жизни Петра с его компаниею, Петра – плотника, шкипера, бомбардира, вождя новой дружины, бросившего дворец, столицу для беспрерывного движения, – из такого образа жизни легко догадаться, что Петр не мог быть хорошим семьянином. Петр женился, т. е. Петра женили 17 лет, женили по старому обычаю, на молодой, красивой женщине, которая могла сначала нравиться. Но теремная воспитанница не имела никакого нравственного влияния на молодого богатыря, который рвался в совершенно иной мир; Евдокия Федоровна не могла за ним следовать и была постоянно покидаема для любимых потех. Отлучка производила охлаждение, жалобы на разлуку раздражали. Но этого мало; Петр повадился в Немецкую слободу, где увидал первую красавицу слободы, очаровательную Анну Монс, дочь виноторговца. Легко понять, как должна была проигрывать в глазах Петра бедная Евдокия Федоровна в сравнении с развязною немкою, привыкшею к обществу мужчин, как претили ему приветствия вроде: лапушка мой, Петр Алексеевич! – в сравнении с любезностями цивилизованной мещанки. Но легко понять также, как должна была смотреть Евдокия Федоровна на эти потехи мужа, как раздражали Петра справедливые жалобы жены и как сильно становилось стремление не видать жены, чтоб не слыхать ее жалоб. Опостылела жена; должны были опостылеть и ее родственники Лопухины, и Льву Кирилловичу Нарышкину легко было избавиться от соперников: мы видели, какие страшные слухи ходили по Москве об участи самого видного из Лопухиных. А всему виною проклятые немцы, проклятый Лефорт, которому вместе с Плещеевым приписывали доставление Петру развлечений, особенно неприятных царице. И вот у Лопухиных к Лефорту ненависть страшная. Рассказывают, что однажды за обедом у Лефорта один из Лопухиных побранился с хозяином, кинулся на него и помял прическу, а Петр за это надавал пощечин Лопухину. Перед отъездом Петра за границу, когда удаляли из Москвы всех ненадежных людей, удалены были и отец царицы с двумя братьями: «Марта в 23 день великий государь указал быть в городах на воеводствах: на Тотме боярину Федору Авраамовичу, на Чаронде боярину Василию Авраамовичу да с ним племяннику его стольнику Алексею Андрееву сыну, в Вязьме стольнику Сергею Авраамову сыну Лопухиным, и с Москвы в те городы ехать им вскоре». После всего этого Петру, разумеется, не хотелось возвратиться из-за границы в Москву и застать здесь подле сына постылую Евдокию. Женившись по старине, Петр задумал и избавиться от жены по старому русскому обычаю: уговорить нелюбимую постричься, а не согласится – постричь и насильно. Из Лондона он писал Нарышкину, Стрешневу и духовнику Евдокии, чтоб они уговорили ее добровольно постричься. Стрешнев отвечал, что она упрямится, а духовник – человек малословный, и что надобно ему письмом подновить.

Ничто не подействовало, и Петр по возвращении в Москву решился принудить Евдокию постричься. 23 сентября Евдокию отправили в суздальский Покровский девичий монастырь, где и была пострижена под именем Елены в июне следующего 1699 года. Причина этой медленности неизвестна; сохранилось только любопытное известие от сентября 1698 года, что царь рассердился на патриарха, зачем не исполнено его повеление и Евдокия еще не пострижена, патриарх сложил всю вину на архимандрита и четырех священников, которые не соглашались на пострижение, как на дело незаконное, и отвезены были за это ночью в Преображенское. Малолетнего царевича Алексея, по отъезде матери, перевезли к тетке, царевне Наталье Алексеевне.

В древней летописи Русской находится любопытный рассказ, как великий князь Владимир разлюбил жену свою Рогнеду, как та хотела его за это убить, не успела и приговорена была мужем к смерти; но когда Владимир вошел в комнату Рогнеды, чтоб убить ее, то к нему навстречу вышел маленький сын их Изяслав и, подавая меч Владимиру, сказал: «Разве ты думаешь, что ты здесь один?» Владимир понял смысл слов сына и отказался от намерения убить жену. Но обыкновенно мужья и жены, когда ссорятся, забывают, что они не одни; и Петр, постригая жену, забыл, что он не один, что у него остался сын от нее.

Печальные события лета и осени 1698 года держали Петра в сильном раздражении, которое в некоторых случаях выражалось порывами бешенства. 14 сентября на пиру у Лефорта Петр начал браниться с Шеиным и выбежал вон, чтоб справиться, сколько Шеин за деньги наделал полковников и других офицеров. Возвратился в страшной ярости, выхватив шпагу, ударил ею по столу и сказал Шеину: «Вот точно так я разобью и твой полк, и с тебя сдеру кожу». Ярость еще больше была усилена, когда князь Ромодановский и Зотов стали защищать Шеина; Петр бросился на них, ударил Зотова по голове, Ромодановского по руке, так что едва не отсек пальцев; Шеин был бы убит, если б Лефорт не удержал Петра, получивши и сам порядочный удар. Все были в ужасе, но молодой фаворит умел успокоить Петра, который потом весело пропировал до утра.

Этот молодой фаворит был сержант Преображенского полка Александр Данилович Меншиков, известный в описываемое время больше под именем Алексашки. Относительно происхождения знаменитого впоследствии светлейшего князя нет никаких противоречий в источниках: современники-иностранцы единогласно говорят, что Меншиков был очень незнатного происхождения; по русским известиям, он родился близ Владимира и был сыном придворного конюха. Известно, какое значение получили при Петре потешные конюхи, как из них преимущественно сформировались потешные полки Преображенский и Семеновский; отсюда понятно, каким образом отец Меншикова попал в капралы Преображенского полка. Следовательно, официальный акт – жалованная грамота на княжеское достоинство Меншикову говорит совершенно справедливо, что родитель Александра Даниловича служил в гвардии. Но при этом мы не имеем никакого права не допускать известия, что сын потешного конюха, который долго не назывался иначе как Алексашка, торговал пирогами, ибо все эти мелкие служилые люди и сами, как только могли, и дети их промышляли разными промыслами; не имеем никакого права отвергать следующий рассказ очевидца. Петр, рассердившись однажды сильно на князя Меншикова, сказал ему: «Знаешь ли ты, что я разом поворочу тебя в прежнее состояние, чем ты был? Тотчас возьми кузов свой с пирогами, скитайся по лагерю и по улицам, кричи: пироги подовые! как делывал прежде. Вон!» – и вытолкал его из комнаты. Меншиков обратился к императрице Екатерине, которая успела развеселить мужа, а между тем Меншиков добыл себе кузов с пирогами и явился с ним к Петру. Государь рассмеялся и сказал: «Слушай, Александр! Перестань бездельничать, или хуже будешь пирожника». Гнев прошел совершенно. Меншиков пошел за императрицею и кричал: пироги подовые! а государь вслед ему смеялся и говорил: «Помни, Александр!» – "Помню, ваше величество, и не забуду. Пироги подовые! ".

Алексашка, вследствие фавора, уже и в описываемое время выдавался вперед между приближенными к царю и по смерти Лефорта займет его место, никого не будет ближе его к Петру, но вместе с тем от Лефорта перейдет к нему печальное наследство – ненависть людей, которые будут против Петра и дел его. Наружность фаворита была очень замечательна: он был высокого роста, хорошо сложен, худощав, с приятными чертами лица, с очень живыми глазами; любил одеваться великолепно и, главное, что особенно поражало иностранцев, был очень опрятен, качество, редкое еще тогда между русскими. Но не одною наружностью мог он держаться в приближении: люди внимательные и беспристрастные признали в нем большую проницательность, удивлялись необыкновенной ясности речи, отражавшей ясность мысли, ловкости, с какою умел обделать всякое дело, искусству выбирать людей. Так являлся Меншиков своею светлою стороной; обратимся к темной. Это была необыкновенно сильная природа: но мы уже говорили, как становится страшно перед сильными природами в обществе, подобном русскому в описываемое время. Все, что было сказано о Петре, прилагается к его птенцам, его сподвижникам; все это силы, для которых общество выработало так мало сдержек. В обществе подобного рода, как в широком степном пространстве, где нет определенных, искусственно проложенных дорог, каждый может раскатываться во всех направлениях. Везде и всегда один и тот же закон: сила не остановленная будет развиваться до бесконечности; не направленная будет идти вкось и вкривь. У Меншикова и товарищей его была большая сила, потому они и оставили имена свои в истории; но где они могли найти сдержку своим силам? В силе сильнейшего? Этой силы было недостаточно: лучшим доказательством служит то, что этот сильнейший должен был употреблять пощечины и палку для сдерживания своих сподвижников, а употребление таких средств – лучшее доказательство слабости того, кто их употребляет, лучшее доказательство слабости общества, где они употребляются. Силен был, кажется, Петр Великий лично, силен был и неограниченною властию своею, а между тем мы знаем, как он был слаб, как не мог достигнуть непосредственно при жизни своей самых благодетельных целей, ибо не может быть крепкой власти в слабом, незрелом обществе; власть вырастает из общества и крепка, если держится на твердом основании; на рыхлой почве, на болоте ничего утвердить нельзя.

Выхваченный снизу вверх, Меншиков расправил свои силы на широком просторе; силы эти, разумеется, выказались в захвате почестей, богатства; разнуздание при тогдашних общественных условиях, при этом кружившем голову перевороте, при этом сильном движении произошло быстро. Мы увидим, что Меншиков ни перед чем не остановится. И в описываемое время сержант Алексашка уже показывал страшное честолюбие. Петр не питал слепой привязанности к своему любимцу: когда кто-то просил царя, чтоб пожаловал Алексашку в стольники, то Петр отвечал, что Алексашка и без того употребляет во зло свое значение и что надобно уменьшать в нем честолюбие, а не увеличивать. После Петр не пожалеет никаких почестей для Меншикова, когда заслуги последнего станут явны перед всеми.

В своем раздражении Петр не щадил ни старого, ни нового любимца: заставши однажды Меншикова пляшущего в шпаге, он так ударил его, что у того полилась кровь из ноздрей; а потом, на пиру у полковника Чамберса, он схватил Лефорта, бросил на землю и топтал ногами. Тяжелая мысль давила Петра и увеличивала раздражение; при сравнении того, что он видел за границею, и того, что нашел в России, страшное сомнение западало в душу: можно ли что-нибудь сделать? не будет ли все сделанное с громадными усилиями жалким и ничтожным в сравнении с тем, что он видел на Западе? Ограничиться бедными начатками, не видать важных результатов своей деятельности было тяжело для богатыря, кипевшего такими силами. Особенно, как видно, приводило его в отчаяние любимое дело, кораблестроение, при воспоминании о том, что он видел в Голландии и Англии, и о том, что оставил в Воронеже. Через два дни после осенних стрелецких казней, вечером 23 октября, Петр поехал в Воронеж и оттуда писал Виниусу: «Мы, слава богу, зело в изрядном состоянии нашли флот и магазеи обрели. Только еще облак сомнения закрывает мысль нашу, да не у коснеет сей плод, яко фиников, которого насаждающи не получают видеть. Обаче надеемся на бога с блаженным Павлом: подобает делателю от плода вкусити». – «Только еще облак сомнения закрывает мысль нашу» – значит, сомнение тяготило в Москве и найденное изрядное состояние флота и магазеев не могло прогнать его. В другом письме пишет: «А здесь, при помощи божией, препораториум великий, только ожидаем благого утра, дабы мрак сумнения нашего прогнан был. Мы здесь начали корабль, который может носить 60 пушек». Тяжкое сомнение, которое отняло бы руки у другого, не привело, однако, Петра к бездействию; он работал так же неутомимо, как и до поездки за границу. А между тем происходили любопытные явления, характеризующие время. Лучшим из учеников морского дела, посланных Петром за границу, оказался Скляев, находившийся с царем в постоянной переписке. Он в описываемое время возвратился из-за границы и должен был ехать к царю в Воронеж. Петр ждет с нетерпением нужного человека – нет Скляева! Наконец приходит весть, что он вместе с товарищем своим Верещагиным в руках страшного пресбургского короля. Петр пишет Ромодановскому: «В чем держать наших товарищей, Скляева и Лукьяна (Верещагина)? Зело мне печально. Я зело ждал паче всех Скляева, потому что он лучший в сем мастерстве, а ты изволил задержать. Бог тебе судит! Истинно никого мне нет здесь помощника. А, чаю, дело не государственное. Для бога, свободи (а какое до них дело, я порука по них) и пришли сюды». Ромодановский отвечал: «Что ты изволишь ко мне писать о Лукьяне Верещагине и о Скляеве, будто я их задержал, – я их не задержал, только у меня сутки ночевали. Вина их такая: ехали Покровскою слободою пьяны и задрались с солдаты Преображенского полку, изрубили двух человек солдат, и по розыску явилось на обе стороны неправы; и я, розыскав, высек Скляева за его дурость, также и челобитчиков. с кем ссора учинилась, и того часу отослал к Федору Алексеевич; (Головину). В том на меня не прогневись: не обык в дуростях спускать, хотя б и не такова чину были».

Ромодановский в отсутствие царя должен был заниматься не одним разбором ссоры Скляева с Преображенскими солдатами. Тотчас по отъезде Петра в Воронеж по Москве пошли слухи, что начались тайные сборища недовольных; гонец, отправленный ночью к царю с письмами и дорогими инструментами, был схвачен на Каменном мосту и ограблен; письма нашли на другой день разбросанными по мосту, но инструменты и сам гонец пропали. В конце 1698 года царь возвратился в Москву и на Рождестве тешился одною из любимых своих забав: переряженный, с большою свитою на 80 санях ездил славить Христа; хозяева домов, куда приезжали славильщики, должны были давать им деньги; богач князь Черкасский был щедрее всех; но один купец дал на всю компанию только 12 рублей; Петр рассердился, набрал на улице сотню мужиков и привел к скупому купцу, который должен был теперь дать каждому мужику по рублю. В январе опять 10 застенков в Преображенском для оставшихся стрельцов; в феврале снова казни сотнями и опять упражнения самого царя с помощию Плещеева. В конце февраля начали вывозить трупы из Москвы: более тысячи было вывезено за заставы и там несколько времени лежали кучами, пока наконец зарыты в землю.

За несколько дней пред казнями был пир у Адама Вейде, но царь сидел погруженный в мрачную думу. Лефорт истощал свою изобретательность, чтоб развлечь его. Великолепный дом, построенный для адмирала на казенные деньги, был отстроен; назначено было большое торжество для открытия или посвящения этого храма Бахусу; шутовская процессия тянулась в Лефортов дворец из дома полковника Лимы: шествовал всешутейший Зотов, украшенный изображениями Бахуса, Купидона и Венеры, за ним вся компания: одни несли чаши, наполненные хмельными напитками, другие несли сосуды с курящимися табачными листьями.

Стрельцы, бунтовавшие в Торопце и Азове, были переказнены: все остальные московские и азовские стрельцы были распущены их было запрещено принимать в солдаты, запрещено жить в Москве им и женам их. Но дело не было исключительно стрелецкое, борьба разгоралась все более и более и кровь вызывала на новую кровь, пресбургский король в Преображенском не мог оставаться в бездействии. Когда стрельцов толпами начали сводить в Москву для розысков, то в народе пошел слух, что по них будут стрелять из пушек; возбудилось сочувствие, и в Преображенское был подан донос на жену стряпчего конюха Аксинью, которая говорила своему крепостному человеку Гавриле: «Видишь, он стрельцов не любит, стал их переводить, уж он всех их переведет», а Гаврила говорил: «Чего хотеть от басурмана, он обасурманился, в среду и пятницу мясо ест; коли стал стрельцов переводить, переведет и всех, уж ожидовел и без того жить не может, чтоб в который день крови не пить». Аксинья прибавила с ругательством: «Кадошевцев от Покровских ворот до Яузких велел бить кнутом, и как их били, и он за ними сам шел». Аксинью и Гаврилу казнили смертию. Стрелец Петрушка Кривой в вологодской тюрьме кричал: «Ныне нашу братью стрельцов прирубили, а остальных посылают в Сибирь: только нашей братии во всех сторонах и в Сибири осталось много; а кто их заставил рубить, и у того голова его чуть на нитке держится; собрався, все будем на Москве, и самому ему торчать у нас на коле; на Москве зубы у нас есть, будет у нас и тот в руках, кто нас пытал и вешал». В Преображенском Кривой не запирался и говорил: «Как я из Сибири ушел и мне было с своею братьею, ссылочными и беглыми, и с теми, которые в полках, и которые стрельцы из полков написались в города, в посады, с иными видеться, а с иными списываться, за ту свою обиду и за стрелецкую казнь идти к Москве и, учиня бунт, государя и бояр побить». Как обыкновенно бывает, недовольные настоящим искали утешения в будущем; недовольные Петром обращались с надеждою к наследнику, царевичу Алексею, который не будет похож на отца. Когда одна партия стрельцов сидела за караулом в Симонове монастыре, то монастырский конюх Никита Кузьмин говорил им: "Стрельцы, которые были в Новоспасском монастыре и которые монастырские служки и. крестьяне везли их на пушечный двор, говорили: не одни стрельцы пропадают, плачут и царские семена, и стрелецкие жены говорили: царевна Татьяна Михайловна жаловалась царевичу на боярина Тихона Никитича Стрешнева, что он их (царевен) поморил с голоду, если б-де не монастыри нас кормили, мы бы давно с голоду померли, и царевич ей сказал: дай-де мне сроку, я-де их переберу. Стрельчихи говорили: государь свою царицу послал в Суздаль, и везли ее одну, только с постельницею да с девицею, мимо их стрелецких слобод в худой карете и на худых лошадях. Как постельница из Суздаля приехала, и царевич хватился матери и стал тосковать и плакать, и царевича государь уговаривал, чтоб не плакал. И после государя царевич из хором своих вышел на перила, а за ним вышел Лев Кириллович Нарышкин, и царевич ему говорил: для чего ты за мною гоняешься, никуда не уйду. Намутила на царицу царевна Наталья Алексеевна; государь царице говорил: моли ты бога за того, кто меня от тебя осудил. Государь немец любит, а царевич немец не любит; приходил к нему немчин и говорил неведомо какие слова, и царевич на том немчине платье сжег и его опалил. Немчин жаловался государю, и тот сказал: «Для чего ты к нему ходишь, покаместь я жив, потаместь и вы». Кузьмин объявил, что все это он слышал от Хлебенного дворца стряпчего Василья Костюрина. Стрелецкие казни произвели особенно сильное впечатление на женщин, которые говорили: «Государь с молодых лет бараны рубил, и ныне руку ту натвердил над стрельцами. Которого дня государь и князь Федор Юрьевич Ромодановский крови изопьют, того дня в те часы они веселы, а которого дня не изопьют, и того дня им и хлеб не естся».

Как скоро начало ослабевать впечатление стрелецкого розыска, начались выходки против бритья бород. Духовенство и в челе его патриарх находились теперь в самом затруднительном положении: они провозглашали, что брадобритие есть богоненавистное дело, и вдруг царь своим примером и приказом вводит это богоненавистное дело: оставалось или продолжать высказывать прежнее мнение, т. е. идти против верховной власти, или замолчать; предпочли, разумеется, последнее и навлекли на себя сильные укоры со стороны ревнителей отеческих преданий. В июле 1699 года знаменский архимандрит Иоасаф подал следующее извещение: "Был я на погребении у посадского человека, у церкви Зачатия в Углу, и на том погребении, видя соблазн Нагого Ивашки и с ним других в волосяницах, с которыми он по рядам и по церквам ходил и деньги обманом сбирал, велел его, Ивашка Нагого, и волосяничника Ивашка Калинина и старца своего Герасима Босого взять за тот соблазн и посадить в цепь, а Ивашка Нагого велел взять к себе в келью, потому что он безмолвствовал и ни с кем не говорил при многих людях, и стал я ему говорить, что он по рядам и по погребениям ходит и деньги сбирает; и он сказал: в том-де вины нет, а дают мне ради моей святости, и в том мне будет мзда от бога, что я брал и раздаю нищим же, и иному бы и не дали, и я-де хочу и не то делать, идти в Преображенское царя обличать, что бороды бреет и с немцами водится и вера стала немецкая. Я ему сказал: проклятый сатана нагой бес! Что ты видел или от ума отошел? У нас св. патриарх глава и образ божий носит на себе, а никакого соблазну от него, государя, не слыхал. Нагой отвечал: «А какой де он патриарх? Живет из куска, спать бы ему да есть, да бережет де мантии, да клобука белова, за тем де он и не обличает, а вы де власти все накупные». Нагой в Преображенском признался, что его зовут не Иваном, а Парамоном; на пытке объявил, что про царя слышал, как читали в прологе в церквах, о патриархе сказал с проста ума, дьявол научил. Сжен огнем и с огня говорил прежние речи; приговорен к кнуту и ссылке в Азов на каторги.

Мы видели, что при царе Михаиле табак был запрещен, а в начале царствования Алексея был в употреблении и продавался от казны; но табак, испытавший повсюду такое сильное сопротивление при своем введении, испытал его ив России: ревнители отеческих преданий опять вооружились против проклятой неизвестно кем травы и вынудили у правительства самые строгие против нее меры. Петр еще до поездки за границу позволил продажу табаку; сбор пошлин с этой продажи был отдан торговому человеку гостиной сотни Мартыну Орленку; а потом, будучи в Англии, царь предоставил право исключительной торговли табаком в России маркизу Кармартену за 20000 фунтов стерлингов (48000 рублей) с уплатою всей суммы вперед. Это позволение употреблять табак, разумеется, усилило негодование ревнителей отеческих преданий. «Какой то ныне государь, что пустил такую проклятую табаку в мир. – говорили они, – нынешние попы волки и церкви божией обругатели, а антидор против нынешней табаки, потому что попы и иных чинов люди табак пьют и принимают антидор».

Усиливалась борьба, раздражение с обеих сторон, усиливались выражения неудовольствия на царя и его дела, усиливались доносы и розыски в Преображенском. Но, кроме того. нашлись люди, которые хотели воспользоваться обстоятельствами, и начали являться ложные доносы. Монахи, напившись, поехали ночью по Москве, крича встречным: «Дай дорогу, убьем!» Навстречу попался царь, который не обратил на них никакого внимания, сказавши: «Это пьяные». Но через несколько времени явился донос, что монахи хотели убить государя: донос шел от монахов же. Нельзя стало строгому игумену смирить безнравственно живущего монаха: сейчас донос на игумена в непристойных словах или замыслах. Ложных доносчиков наказывали жестоко, но это мало помогало.

Дело Авдотьи Нелидовой служит лучшим доказательством, как изобретательны были люди, решавшиеся для собственного спасения тянуть других в Преображенское.

В мае 1698 года стольник Петр Волынский бил челом, чтоб взять к розыску и наказать дворовую жены его Авдотью Нелидову, обвиненную в порче. Авдотья в застенке сказала за собою великого государя слово: "До азовского похода, о святой неделе и после, к жене Волынского Авдотье Федоровне, когда она еще была вдовою после князя Ив. Никитича Засекина, приезжала в дом с Верху комнатная девка Жукова да с нею. приезжал певчий Василий Иванов; присылала Анну из Девичья монастыря царевна Софья Алексеевна говорить вдове Авдотье: «О чем тебе царевна прежде приказывала сходить в Преображенское – ходила ли ты или нет?» – и Авдотья Анне сказала: «Была я в Преображенском и вынула землю из-под следа государева и эту землю отдала для составу крестьянской женке Федора Петровича Салтыкова Фионе Семеновой, чтоб сделала отраву у себя в доме, чем известь государя насмерть». Спустя дня с три приехала опять Жукова и спрашивала Авдотью: куда ты дела отравное зелье. Та отвечала: «Ходила я в Марьину рощу с этим составом и не улучила времени, чтоб вылить его из кун шина в ступню государеву». Состав этот Авдотья Нелидовой показывала: красен, точно кровь, причем говорила: если б мне удалось вылить его в ступню, то государь не жил бы и трех часов. Она же, вдова Авдотья, была в гостях у дьяка Лукина и, возвратясь, говорила Нелидовой: «Не знала я, что государь будет у дьяка, а если б знала, то взяла бы зелье с собою». Нелидова стала ей говорить: «За что ты на великого государя такое злое дело помышляешь?», и когда приехали ко вдове братья Воейковой, также родной брат ее Василий Головленков, то Нелидова всем им троим рассказала про замыслы боярыни, и Головленков после того не ездил недель с 30 к сестре. Боярыня рассердилась на Нелидову и сослала ее в Ряскую вотчину, приказав утопить в реке.

Женка Фиона, взятая в Преображенское, объявила, что лечит разные болезни разными зельями, но лечит простотою своею, без наговоров, бывала и у княгини Авдотьи Засекиной, лечила ее от лихорадки, а отравного зелья для нее никакого не составляла. «Я человек добрый, – говорила Фиона, – за худым делом не хожу; а Дунька Нелидова ведомая воровка; испортила кликотною болезнию двух женок да двух девок из дворни княгини Засекиной, да ученицу свою, которая выучилась шить лучше ее; хотела и боярыню свою испортить, в чем и винилась, и сослана в дальнюю вотчину».

Нелидова говорила прежние речи, прибавила, что люди Засекиной, которым велено было посадить ее в воду, пожалели и присоветовали бежать; она бежала, была поймана и отдана к розыску в порче.

Все оговоренные Нелидовою показали, что она их поклепала; Авдотья Волынская объявила только, что Жукова езжала к ней часто, потому что она ей своя. Но Нелидова и на пытке говорила прежние речи и прибавила, что Фиона сделала еще состав для Головленкова, чтоб ему любиться с царевною Марфою Алексеевною. Фиона с пытки не признавалась; наконец Нелидова со второго подъема объявила, что всех поклепала.

Не обошлось в описываемое время и без самозванства: в псковских местах ездил человек, который называл себя Преображенского полка капитаном Петром Алексеевым и обирал легковерных.

Дела увеличились в Преображенском; но кроме розыска этих политических преступлений пресбургский король упражнялся постоянно в розысках по разбойным делам. Не должно забывать, что мы имеем дело с юным обществом, где правительство ведет войну с разбойниками, от которых нет житья мирным гражданам; в таких обществах герои – истребители разбойников ставятся высоко, и насчет этой деятельности князя Федора Юрьевича Ромодановского нет упреков, и сам он гордится своею кровавою деятельностию. В Голландию к Петру приехал из Москвы один из компании, знаменитый Яков Брюс, с ранами от обжоги и сказал, что князь Ромодановский обжог его на пиру под влиянием Хмельницкого. Царь по этому случаю написал Ромодановскому: «Зверь! Долго ль тебе людей жечь? И сюда раненые от вас приехали. Перестань знаться с Ивашкою. Быть от него роже драной». Ромодановский отвечал: «В твоем письме написано ко мне, будто я знаюсь с Ивашкою Хмельницким, и то, господине, неправда: некто к вам приехал прямой московской пьяной, да сказал в беспамятстве своем. Неколи мне с Ивашкою знаться – всегда в кровях омываемся. Ваше то дело на досуге стало знакомство держать с Ивашкою, а нам недосуг! А что Яков Брюс донес, будто от меня руку обжог, и то сделалось пьянством его, а не от меня». Петр отписал на это: «Писано, что Яков Брюс с пьянства своего то сделал: и то правда, только на чьем дворе и при ком? А что в кровях, и от того, чаю, и больше пьете для страху. А нам подлинно нельзя, потому что непрестанно в ученьи».

Разбои производились в обширных размерах в самой Москве. Для примера приведем два письма Ромодановского к царю: «Которые воры разбивали Алмазниковых, Брагина в Новонемецкой слободе, и тех воров поймано семь человек, и в тех разбоях они винилися и многое платье, и серебряная посуда, и иная рухлядь в разных местах вынята, и которых разбивали, и те многие свои животы познавали; а пущих воров, на которых они на товарищев своих говорят, сыскать не можем, ухораниваются на Москве: Васька Зверев бывал дворовый человек, другой – Якушка Калачников, третий – Васька Цвякун, четвертый – Сидорка Алексеев, пятый – Левка Левугин; да из вышеписаных воров князь Петров человек Голицына, Ивашкою зовут, Ваган оговорил в тех же разбоях князь Григорьевых людей Долгорукова дву человек, и те лица ныне на службе с ним, князь Григорьем, у вас в полку. А которые воры в тех разбоях винились и на товарищей говорят, и те воры из посацких торговых людей, из мясников, из извощиков и из боярских людей». В другом письме: «Той же шайки воров поймано 8 человек: Афонка Попугай, Алешка Заходов, Куска Зайка, Митка Пичюга, галичанин сын боярский Петрушка Кадников, Петрушка Селезень с братьями сам третей. И из тех воров два человека – Алешка Заходов, Петрушка Кадников винились, что они с прежними разбойниками Калашниковым и Левугиным, и Миткою Пичюгою вновь разбили за Тверскими вороты иноземца кормового Опаева и избили его и изрезали». Из этих писем видно, что и теперь, как прежде, разбойничали преимущественно дворовые люди. 29 июня 1699 года, в вечерню, люди князя Никиты Репнина и другие напали на караульных солдат у Воскресенских ворот, били их и начального человека, наругались над ним. Разбои усиливаются вследствие легкости находить притоны: в начале 1699 года пойманные разбойники объявили, что они сговаривались ездить на разбой человек по 20, 30, 40 и больше, с луками, пищалями, копьями и бердышами, а пристанища, станы и дуваны разбойной рухляди были у них за Тверскими воротами в разных слобод у посадских людей.

Но были разбойники другого рода, которым не нужно было приставать в слободах за Тверскими воротами. Вожен был в застенок Афанасий Зубов с людьми, с очных ставок пытан в смертном убийстве посадских людей алаторцев, что убили люди его; и он с пытки сказал, что людей на разбой посылал и сам был, только до смерти бить не велел, также и в иных разбоях винился. В то же время казнен на Болоте за разбой и смертное убийство князь Иван Шейдяков. Бил челом Тарбеев на Василья Толстого да на Семена Карандеева в том, что они стояли под дорогою и его резали. Юрий Дохтуров, Василий Долгий, Семен Карандеев да Тарбеев были у Страстной богородицы, побранились и ножами порезались. Били челом великому государю стольники Василий Желябужский с сыном Семеном на Андрея Апраксина в бою своем и увечье, что Андрей озорничеством бил их в калмыцком табуне под Филями. Андрей принес государю вину свою, что он Желябужских бил не помня, пьяным делом. Государь приказал: Желябужскому и сыну его доправить на Андрее денег вдвое против их окладов, а за лживую сказку и за озорничество его указал было государь учинить ему наказанье, бить кнутом нещадно. И по упрошению царицы Марфы Матвеевны (урожденной Апраксиной) наказывать его государь не указал, также и по заступлению генерала Лефорта, которому Апраксин дал денег 3000 рублей за его заступление; а люди Андреевы биты кнутом. С этого дела Желябужского учрежден был правый суд, велено чинить во всяких делах розыски, а суды и очные ставки с тех пор оставлены.

Как трудно было решать дела подобных господ, видно из письма Ромодановского к царю: «Что ты, господине, писал ко мне о деле Хилкова с боярином Кондратьем Фомичем Нарышкиным, чтоб его по прежней подписной челобитной отдать, и я за то дело не стою, только мне впредь никаких дел по твоей воле имать нельзя, потому что мне всегда в ругательстве и лае быть; и в нынешнем деле, как ты мне приказал взять сперва, и я ив те поры тебе многажды доносил, что того дела взять было мне невозможно за однородством моим (с Хилковыми), что станут на меня бить челом, и ты мне, господине, в те поры то дело велел взять и говорил мне, хотя и однородство, однако же и Лев Кириллович тебе свой же; и я по тому твоему изволению то дело и взял; а впредь как воля твоя, только дел мне никаких имать невозможно; истинно к тебе, господине, пишу не для свойства к себе Хилкова, потому что мне стало о себе».

Наконец общество требовало от правительства преследования особого рода вредных людей – волшебников. В 1696 году по челобитью всех крестьян одной из волостей Яренского уезда вор Васька Алексеев в волшебном деле расспрашиван и пытан, и винился: испортил он дьявольскими словами 10 человек и сказал их всех по именам; от Христа бога и от животворящего его креста отрекся, верует дьяволу, а учился он тому воровству у дяди своего родного Напалкова, а дядя его Парфенов тому волшебству умеет же. Другой, Мишка Алексеев, винился: испортил он воровским словом четверых, напустил на них икот; а учился он, Мишка, тому воровству у Сергушки Шелепанова. И Сергушка сыскан же и расспрашиван, и повинился, что они православной христианской веры чужи, от Христа бога и животворящего креста господня отреклись, веруют сатане и над крестом господним ругаются; а носят они крест на себе, будто они христиане для людей, чтоб не догадались, и испортил он, Сергушка, Акилинку, Игнашкину жену, до смерти. Да Сергушка и Мишка сказали у пытки: у порченных людей икоты напрасно на неповинных людей не говорят; кто кого испортил, на того и говорят, а меж себя друг на друга отводить не могут же".

Мы видели, что имущество мирных граждан одинаково страдало как от разбойников, так и от воевод; дела по воеводским злоупотреблениям не прекращались в описываемое время, что должно было вызвать преобразователя к решительной мере. Прежде признано было хорошим средством против воевод не держать их в городах более двух лет, после же этого срока оставлять на прежних местах только по челобитной граждан. Некоторые воеводы начали хлопотать, как бы вынудить у горожан челобитную: в конце 1695 года пришла челобитная из Старого Оскола, что некоторые из тамошних торговых людей составили воровскую челобитную, будто от всех городских людей, чтоб старооскольскому воеводе Матвею Афросимову быть воеводою третий год, тогда как остальные старооскольцы и уездные люди про челобитную не ведают. По сыску сын боярский Сукин сказал: «Зазвал меня к себе в хоромы воевода, и я к составной челобитной руку приложил по неволе для того, что воевода хотел было меня бить до смерти». Приказной избы подьячий объявил, что приложил руку вместо старооскольца Сорокина заочно, потому что воевода угрожал разореньем и боем, и т. д. В Мценске воевода Тутолмин ямского прикащика Петра Смирнова своими руками тростью бил и, раздев, батогами бил же за то, что прикащик разрядному подьячему без подорожной подвод не дал и дать было ему не по чему; и от того боя прикащик умер. Юрий Салтыков жаловался: бил я челом на вяземских драгун, рейтар, стрельцов и посадских людей в денном их приходе и приезде и разореньи вяземской моей вотчины деревни Бородиной. Вяземскому воеводе велено тех приходчиков и приезжиков отослать в Можайск к розыску; в Можайск взято четыре человека посадских людей, и те люди в расспросе во всем винились и говорили на своих товарищей, 12 человек, которых вяземский воевода захватил; но, взяв с них великие взятки, из приказной избы освободил. Вследствие жалоб кунгурских жителей на воеводу своего Степана Сухотина наряжено было следствие в 1697 году. Перед следователем Гаврилою Дубасовым кунгурский земский староста прошлого 1695 года села Ильинского крестьянин Панкратий Никитин допрашиван, а в допросе сказал по святой непорочной евангельской заповеди господни, еже ей-ей в правду: в прошлом 1695 году о Степане Сухотине за ручную челобитную, чтоб ему у них на Кунгуре воеводою быть третий год, он, Панкрашка, с посадскими людьми и с уездными крестьянами не писывал и руки прикладывать никому не веливал, а подьячий Максим Богомолов к такой челобитной вместо его, Панкрашки, руку приложил без его, Панкрашкина, веленья, заочно. И, будучи на Кунгуре воеводою, Степан Сухотин и сын его Никита кунгурским людям и уездным крестьянам обиды и налоги и разоренья чинил и приметками своими великие с них взятки напрасно брал. Ездил он, Степан, в Кунгурский уезд для переписки уездных крестьян, и в то число взял у него, Панкрашки, из земской избы мирских денег 220 рублев, кроме того, что брал со всякого по два алтына; а после того взял у него же, Панкрашки, мирских денег 80 рублев, чтоб на него, Степана, им, кунгурцам, не варить пив; да с него ж, Панкрашки, нападками своими взял рубль денег; и в Кунгурском уезде на заставах кунгурских крестьян, которые ездили с Кунгура к Соликамской и в чусовские острожки с хлебом для продажи, он задерживал и без печатей своих не пропускал, и от того пропуску и от печатей зимним путем по осьми денег с воза, а летом со стругового отпуску с четверти по алтыну брал. Того ж числа земский староста нынешнего года Никита Посохин допрашиван и сказал: будучи он, Степан Сухотин, на Кунгуре, посадских людей держал в приказной избе и в тюрьме безвинно, бил батогами и кнутом и брал деньги (следует длинное перечисление), а иных кунгурских крестьян нападками своими разорял, и от того его воеводского разоренья кунгурские крестьяне в сибирские города бежали (следует перечисление, кто бежал); и кунгурского посадского человека Якушка Заганова в приказной избе тростью он, Степан, бил безвинно, и умер он, Якушка, от тех его побой; и кунгурского земского старосту Федьку Гладкого на воеводском дворе бил безвинно; а приказной избы подьячего Красильникова пытал и велел ему на кунгурцев говорить, будто они хотят его, Степана, убить. Посадские люди сказали: в 1692 году кунгурский стрелец Афонка в сибирские города для сыску беглых людей посылан, и воеводы Сухотина сын Никита с женою Афонкиною Устюжкою насильно жил и младенца мужска пола с нею прижил; и Степан Сухотин ту Афонкину жену да сына его Мишку девяти лет к себе во двор сильно взял и за человека своего за Федьку отдал. А как Афонка приехал из Сибири, то, не допустя его до Кунгура, двух стрельцов по него Степан Сухотин посылал и в приказной избе его, Афонку, держал и нападками своими в то время у него трех лошадей, да две пищали винтовальных, да саадак с лубьем и стрелами, да две порошницы, да два арчака башкирских, да денег пять рублев взял, да в то же время в неволю письмо, чтоб о своей жене ему, Афонке, на него, воеводу, не бить челом, вымучил и закладную кабалу на сына его Мишку на имя подьячего Калашникова, будто в заемных деньгах, взял. Крестьяне сказали: воевода Сухотин в Кунгурский уезд посадских людей, площадных подьячих и стрельцов с весны в студеную пору посылал, в городе, в селах и во всех деревнях печатать избы и бани велел, и оттого со всякого двора по два алтына и по осьми копеек и по гривне себе брал, и в ту студеную пору от его разоренья роженицы и которые в скорбях младенцы от оспы безвременно помирали.

Преследование раскольников давало воеводам возможность поживиться. В 1697 году романовец посадский человек Пастухов повинился: "В прошлом году били на меня по крепостям челобитчики, и воевода Иван Гринков суда и правежей на меня не давал и меня укрывал, потому что я у него собак кормил и медведей, и призывал меня к себе и научал на романовцев посадских людей, что было с кого взять большие взятки. В нынешнем году взял он меня в приказную избу и расспрашивал накрепко и велел мне говорить в раскольстве на себя и на романовцев (следуют имена мужские и женские), будто они перекрещиваются и перевенчиваются; воевода обещал мне треть того, что возьмет с раскольников. Я на них говорил, и по моему ложному оговору посылал воевода, будто в раскольстве, взять оговоренных в приказную избу и просил с них 50 рублей денег, но посадские люди сказали ему: «Пиши про нас к Москве», и Гринков отпустил их на расписку, а меня в приказной избе держал много время, кормил и поил пивом и вином допьяна. А как приехал на Романов с приписью подьячий Карелин, то Гринков из приказной избы меня с романовцем Трусовым взял к себе на двор и держал в хоромах за замком многое время, приставил к нам сторожей, запирал в сундук и закладывал платьем. И мы ему говорили, что в сундуке лежать душно, и он прислал человека, и вертели они на сундуке дыры, чтоб нам лежать было не душно. И как против челобитья головы с товарищами прислан был сыщик про нас разыскивать, и мы к розыску просились, но Гринков нас не отдал: «Что-де вам живым не быть», и послал человека в усадьбу своего родного брата Федора, чтоб приехал с людьми; и как брат его приехал со многими людьми, и он послал нас с братом своим ночною порою к Москве, и к Москве приехали мы ночною порою к брату его Никифору Гринкову; Никифор дал нам денег и велел нам говорить против братних отписок, чтоб не рознились и брата его не погубили. А как я привезен был опять на Романов, то Иван Гринков прислал ко мне денег, велел говорить о раскольстве против расспроса, на кого я в расспросе говорил по его наученью, и с очных ставок чтоб слался на кожу свою и на их" (т. е. чтоб требовал пытки для себя и для ответчиков).

Старосты московских слобод обыкновенно выбирались жителями этих слобод. От 1695 года дошел до нас выбор в старосты Мещанской слободы: «По указу великих государей Мещанской слободы староста Юрья Самойлов да мещане (следуют имена) выбрали мещане лучшие и середние и меньшие статьи в старосты в нынешний в 104 год мещанина доброго человека и пожиточного Филиппа Олферьева; и будучи ему, Филиппу, в старостах великих государей и за всякими мирскими делами ходить и радеть и с мирскими людьми о государевых и о мирских делах во всем спрашиваться на совете, а сбирать ему, старосте Филиппу, в мирские расходы против прошлого году». Но в описываемое же время встречаем любопытный случай: староста бил челом, чтоб великие государи указали ему быть старостою еще на известное время за то, что он приносил казне прибыль и челобитий на него от мирских людей не было. Просьбу исполнили: «Быть в старостах, денежные доходы и хлебные запасы сбирать по окладу сполна и меж крестьян расправу чинить вправду безволокитно, чтоб от мирских людей в том никакого на него челобитья не было».

Имея в виду важные и дорогие учреждения, большие военные расходы, желая как можно скорее увеличить государственные доходы и зная очень хорошо, что они могут быть увеличены только поднятием благосостояния податных людей, Петр не мог долее оставлять торговых и промышленных людей во власти воевод-кормленщиков. Как же освободить их? Форма была готова: кроме виденного на Западе, в Малороссии, которая уже давно входила в состав государства, существовало искони городовое самоуправление, или так называемое магдебургское право; подобную же форму Петр решился ввести и в великорусские города. 30 января 1699 года вышел указ об учреждении Бурмистрской палаты: «Известно великому государю учинилось, что гостям и гостиные сотни, и всем посадским, и купецким, и промышленным людям, во многих их приказных волокитах, от приказных и от разных чинов людей, в торгах их и во всяких промыслах чинятся большие убытки и разоренье; а иные оттого торгов своих и промыслов отбыли, и его, великого государя, с них окладные многие доходы учинились в доимке, а пошлинным сборам и иным поборам большие поборы: и милосердуя, он, великий государь, об них, указал во всяких их расправных и челобитчиковых и купецких делах и в. сборах государственных доходов ведать бурмистрам их, и в бурмистры выбирать им меж себя погодно добрых и правдивых людей, кого они меж себя и по скольку человек похотят; а из них по одному человеку быть в первых, сидеть по месяцу президентом». Для других городов, кроме Москвы, постановлено: «Во всех городах посадским и всяких чинов купецким и его, великого государя, волостей, сел и деревень промышленным и уездным людям сказать указ: буде они похотят, для многих к ним воеводских и приказных людей обид и налогов, поборов и взяток, в городах воеводам и приказным людям их во всяких делах не ведать, а ведать их во всяких мирских расправных и челобитчиковых долах и в сборах доходов их мирским выборным людям в земских избах». Все эти выборные люди должны были находиться в ведении московской Бурмистрской палаты (или ратуши), которая входила с докладами прямо к государю: сюда входили все собранные но городам суммы, отсюда выдавались деньги на расходы, но не иначе как по именному царскому указу. За освобождение от воевод и приказных людей торговые и промышленные люди должны были платить двойной против прежнего оклад податей.

Учреждением Бурмистрской палаты начинается ряд преобразовательных мер, которые должны были пробуждать общественные силы, приучать граждан к деятельности сообща, к охранению общих интересов соединенными силами, отучать от жизни особе, при которой каждый слабейший предавался безоружным в руки каждого сильнейшего. Но дело только что начиналось, и потому легко себе представить, как неловко бралось за него общество, какие странные привычки принесли мирские люди в свою новую деятельность. Мирские люди освобождены были от воевод и приказных людей; но по отсутствию привычки к общей деятельности, привычки отражать силу сильного соединенными силами слабых они сейчас же между своими нажили себе насильников вроде воевод и приказных людей. В Веневе, например, земский староста с товарищами отставили от сборов выборных своих таможенных и кабацких бурмистров за то, что они им не дали денег, и выбрали других, которые дали им 120 рублей. Для предотвращения вперед подобных явлений Петр велел как взявших деньги, так и давших положить на плаху; и, от плахи подняв, бить кнутом без пощады и сослать на каторги в Азов с женами и детьми и объявить во все города, села и волости: кто сделает это вперед, тем быть в смертной казни без пощады. Но одни жестокие наказания и угрозы как везде, так и тут не помогли; преобразователь счел необходимым, прежде чем новое учреждение окрепнет, приставить к нему доверенного и способного человека, который бы направлял неопытных и охранял их от сильных людей. Таким воспитателем молодого учреждения явился первый из прибыльщиков – Алексей Александрович Курбатов, «обер-инспектор ратушного правления».

Курбатов был дворецкий, или маршалок, известного западника боярина Бор. Петровича Шереметева, путешествовал вместе со своим господином за границею, и это путешествие, разумеется, не осталось бесплодно для развития богатого способностями русского человека. В Ямском приказе поднято было письмо с надписью: «Поднести великому государю, не распечатав». Великий государь вместо извета о каком-нибудь злом умысле или непристойных словах нашел в подкинутом письме проект о гербовой, или орленой, бумаге. Гербовая бумага как важный источник дохода была немедленно введена, а изобретатель, которым оказался Курбатов, пожалован в дьяки, награжден домом, деревнями и сделался прибыльщиком, стал искать во всем прибыли государству, получил возможность уже не подметными, но явными письмами сообщать царю свои мнения обо всем. Впоследствии мы познакомимся близко с его деятельностью, особенно в звании обер-инспектора ратушного правления.

Давно уже русские торговые люди признавались, что им с иностранными купцами не стянуть, потому что те торгуют сообща. Мы видели также, что Ордин-Нащокин предлагал для освобождения от зависимости иностранных купцов русским небогатым торговцам соединяться с богатыми. Теперь Петр предписывает: «Московского государства и городовым всяких чинов купецким людям торговать так же, как торгуют иных государств торговые люди, компаниями, и чинить отпуск товарам в компаниях к городу Архангельскому, в Астрахань, также и через Новгород, и иметь о том всем купецким людям меж собою с общего совета установление, как пристойно бы было к распространению торгов их, отчего надлежит быть в сборах великого государя казны пополнению. Учинить провинции, к Великому Новгороду, Пскову, к Астрахани и к иным таким городам малые города и уезды приписать, которые к которым надлежат, и велеть в тех провинциях настоящих городов земским бурмистрам приписных земских бурмистров, также таможенных и кабацких бурмистров во всяких делах ведать и в сборах надсматривать».

Перемен в быте крестьян не было: по-прежнему громадная страна была мало населена, по-прежнему оттого рабочие были при креплены к земле, по-прежнему бегали от крепостной зависимости и гоньба за человеком составляла одно из важных занятий правительства и частных людей. Несколько крестьянских семейств убежало из Звенигородского уезда с земель Саввино-Сторожевского монастыря. Через четыре года они были сысканы (в 1696 г.) и порассказали любопытные подробности о своих бегах. Они ушли в Данков и стали жить в крестьянстве за тамошним подьячим Яковлевым. Через год подьячий начал их из крестьянства отсылать для того, что у них отпускной никакой не было, дал им рубль денег и велел им от себя идти: «Где-нибудь напишите отпускную властелинским именем, и мне та отпускная будет в оправдание». Крестьяне отправились куда глаза глядят и в Тульском уезде нашли благодетеля, какого-то дьячка, который им написал отпускную, подписал имена архимандрита, келаря, все как следует, и взял за труд двадцать алтын. Крестьяне сейчас же возвратились в Данков и подали отпускную подьячему; тот был очень доволен. «Эта ваша отпускная, – сказал он, – мне в поправку, мне теперь за вас пожилых денег не платить». Подьячий стал спокойно распоряжаться крестьянами и дочь одного из них выдал замуж за сына боярского взявши с жениха выводу двенадцать копен ржи.

Сибирь, где было такое раздолье воеводам и всяким сильным людям вдали от правительственного надзора, обратила на себя особенное внимание, потому что тамошние беспорядки вредно действовали на казну, получавшую такой большой доход от сибирских товаров. В апреле 1695 года для Сибири, кроме ближайшего Тобольска, сделано было исключение: не велено переменять воевод через два года «для того, что от таких частых перемен казне начали быть великие недоборы и всяким доходам оскудение, потому что воеводы, забыв крестное целование и презря жестокие указы, вино и всякие товары в Сибирь привозят и сверх того в Сибири вино курят и там вином многую корысть себе чинят; а на кружечных дворах государева вина в продажу записывают малое число, в год инде по 20 и по 10, а инде написано в продаже всего одно ведро, а в иной год ни одного ведра продать не дали». Отправлявшиеся в Сибирь воеводы имели право провозить беспошлинно с собою известное количество вина и других товаров: каждые два года воеводы отправлялись в сибирские города, каждые два года везли с собою все эти запасы, брали казенные струга, прогонные деньги, требовали по ямам и городам подводы, причем, по обычаю, всякого чина людям чинили многие обиды, налоги и разорения; чем, следовательно, реже ездили воеводы, тем лучше. Далее говорится в указе, что воеводы для сбора ясачной казны отпускали служилых людей и брали с них себе великие взятки и посулы: лучшие соболи выбирали себе, а худые отдавали в государеву казну, себе в малые годы великие богатства наживали, а служилым и ясачным людям впредь не проча, великие обиды, налоги и грабежи чинили и для челобитья к Москве их не пропускали: оттого многие служилые люди по зимовьям побиты, а другие от воеводских притеснений изменили и в Китайское государство отъехали, и мунгалы-изменники, мстя за обиды свои, многих служилых и ясачных людей грабят и побивают". В конце того же года опять указ Сибирскому приказу: «Прежние воеводы воровали, многих людей пытали и смертию казнили, и ясачные сборщики у ясачных людей и у иноземцев жен и детей отнимали силою, и по их иноземскому челобитью суда и управы у воевод не было; так, впредь воеводам, кроме дел, подлежащих по уложению пытке, никаких русских людей и ясачных иноземцев ни в каких делах, не описався с великим государем, не пытать и не казнить; для ясачного сбора посылать людей добрых, за выбором гражданских людей. Если же воеводы станут красть или умалять государеву казну или станут кого казнить смертию, то будут сами казнены смертию и вотчины их все и дворы, и поместья, и имение будут взяты на великого государя бесповоротно».

Истощая все средства против злоупотреблений, какие позволяли себе чиновники в Сибири, царь в октябре 1697 года издал указ, запрещавший в Сибири служилым и всяких чинов людям женам и детям их носить богатое платье, «чего им по чину своем; носить не довелось; и знатно, что те служилые люди, у которых та кое излишнее дорогое платье есть, делают его не от правого своего пожитку, кражею нашея великого государя казны или с иноземцев грабежом те богатства себе наживают; а буде у кого, каким промыслом правым, нажиток лишний сверх его нужных расходов явится, и те пожитки ему довелось держать на покупку доброго себе ружья и панцырей и платья нужного, чтоб к нашей службе был всегда готов и к боям с неприятелями потребен или держал в домовое каменное себе прочное строение, в котором бы пожиток его от случая пожарного был всегда в целости».

Дети боярские сибирского митрополита, посылаемые им в десятильниках по делам, подлежащим суду церковному, поступали не лучше, если не хуже, служилых людей, посылаемых воеводами. Это видно из царской грамоты воеводе Глебову 1697 года: «Десятильники градским и уездным людям нападками своими ложными многое чинят разорение и обиды и налоги, побоями заставляют поневоле девиц и вдов говорить ложно на градских и уездных всяких добрых людей блудное воровство, и по тем ложным наговорам с тех людей берут себе взятки великие, а иных девиц раздевают донага и груди давят до крови и всякое ругательство чинят; а которые девицы и вдовы и при таком мучительстве не винятся, тех они продают таким людям, за которых никто бы дочери своей не дал, а деньги берут себе».

Установление бурмистров, как видно из указа 1699 года, не могло быть приложено к Сибири: «В сибирских городах бурмистрам не быть, а быть по-прежнему у всяких сборов из русских и из сибирских городов таможенным и кабацким головам и целовальникам добрым людям и над ними надзирать воеводам со всяким крайним радением; а бурмистрам не быть для того, что в сибирских некоторых городах посадских людей нет, а в которых есть, и те людишки худые, скудные и ссыльные, и затем в бурмистры выбрать некого; а в которых городах торговые люди есть, и тем в сборе денежной казны ясачной и ни в каких сборах верить некому, для того, что они люди скудные».

Не щадя наказаний и угроз для воевод недобросовестных, Петр не отступал ни пред какою мерою, когда нужно было наградить хорошего воеводу. Вот любопытная царская грамота, посланная в 1698 году к иркутскому воеводе Ивану Николаеву: «По нашему указу отпущен в Сибирь в Нерчинск воеводою брат твой стольник наш Самойла Николаев и, будучи в Нерчинску, нам служил со всякою верностию, и радетельною своею правою службою перед нижними нерчинскими воеводами собрал в нашу казну многую прибыль, и тамошних жителей русских и сибирских городов раз личных торговых людей свидетелями своего христианского благочестия учинил, и никакой жалобы ни от кого на себя не оставил, и тамошней нашей дальней стране, для таких своих добрых плодов, нам, великому государю, зело был надобен и прибыточен. И в нынешнем году явился в Сибирском приказе брата твоего Самойлы человек и сказал: в прошлом году брат твой Самойла Николаев в Нерчинске умер, а после него остались дети, стольники Иван да Михайла. И мы, великий государь, пожаловали племянника твоего Ивана Самойлова сына Николаева за службы отца его, невзирая на его несовершенные лета, велели ему быть на месте отца своего в Нерчинском воеводою; а для его молодых лет с ним быть с приписью подьячим нерчинскому сыну боярскому Луке Кочмарову, для того что брат твой об нем, Луке, что он человек добрый и радетельный, свидетельствовал».

И в Европейской России в описываемое время монастыри не представляли много назидательного; тем более можно было опасаться соблазна отсюда в безнарядной Сибири: в 1698 году Петр запретил Енисейского уезда ссыльным и пришлым монахам строить вновь монастыри, запретил давать им земли без указа, «для того что в Сибири мужских и женских монастырей, где всякого чина православным христианам постригаться и спасаться, довольное число есть».

Мы видели, что и при прежних великих государях много писалось указов о прекращении воеводских и других злоупотреблений в Сибири; но указы эти мало помогали; теперь, как видно, повеял новый дух от живых людей, и оживилась мертвая буква указа. Виниус, ведению которого поручен был Сибирский приказ, счел возможным в начале 1698 года порадовать царя хорошими вестями из Сибири; Петр отвечал: «Пишешь о сибирском поведении, что от воевод чинится лучше, нежели прежде, и то слава богу!» Нельзя думать, что Виниус похвастался, потому что вслед за тем он уведомил государя о новой беде для несчастной Сибири от табачного откупщика Орленка. Петр отписал Ромодановскому: «Писал ко мне Виниус, жалуясь на Орленка и товарищей его во всяких насильствах и убийствах в Сибири: и то изволь своим премудрым разумом розыскать, чтоб тамошние дикие краи к какому смущению не пришли». Эта внимательность и быстрота распоряжений, исходивших от людей сильных, всего лучше объясняют нам, почему от воевод в Сибири стало чиниться лучше, чем прежде.

Неослабная внимательность правительства нужна была и относительно козацких украйн Европейской России на Дону и на Днепре.

Мы видели, что козаки-раскольники ушли с Дона к шевкалу и враждебно действовали против своей родины. Осенью 1696 года 27 из них встосковались по ней, тайком ночью ушли от шевкала на Терек, откуда воевода отправил их в Астрахань; в числе их было шесть человек с женами и детьми, два монаха и две монахини.

Государь велел сказать им указ: «Вы, забыв бога, великому государю изменили, ушли с Дону к шевкалу, выходили на море для воровства и под Тереком всяких людей разбивали, грабили и убивали за такое воровство и измену довелись вы смертной казни; но великий государь вины ваши велел вам отдать и отпустить всех с же нами и детьми на Дон по-прежнему».

Но главная беда была не от тех, которые бежали с Дона, а от тех которые бежали на Дон.

Еще в 1690 году стольники, стряпчие, дворяне московские жильцы рязанские, шацкие, ряжские помещики и дворяне городовые, рязанцы, мещеряне, ряшане, копейщики, рейтары и дети боярские, мурзы, татары и солдаты выборных полков подали подписную челобитную: «Бегают от нас люди и крестьяне с женами и с детьми на Дон, и на Хопер, и на Медведицу беспрестанно многие села и деревни запустошили, домы, животы, лошадей и всякую рухлядь без нас, как мы бываем на службах и в отъездах грабят, остальных людей и крестьян наших подговаривают, жен и детей наших в избах и хоромах заваливают колодами, детей наших режут и побивают до смерти и в воду, ругаясь, сажают. Теперь мы от этого побегу разорены без остатка, а государевой службы отбыли и за этих беглых задворных людей и крестьян платим ямские и рублевые деньги и стрелецкий хлеб и делаем городовые поделки». В том же году Алексей Мосолов бил челом, что, когда был он в крымском походе, беглые его люди, пришедши с Дона, разрезали на куски шестилетнего сына его и бросили в воду, именье разорили без остатка.

Вследствие этих челобитен сделан был допрос атаманам; те отвечали: «Беглые люди из дворцовых волостей и помещичьи и посадские из украинных городов приходят с женами и детьми на Дон. на Хопер и на Медведицу и живут по своей воле, а пропускают их из украинских городов воеводы и приказные люди из взяток, а если б они не пропускали, то не только с женами и детьми, и одному пройти было бы нельзя». Пошли к украинским воеводам и приказным людям государевы грамоты с великим подкреплением, чтоб беглых людей не пропускали за черту, поделали заставы; на Дон пошла грамота, чтоб козаки вперед к себе беглых людей на реку не принимали, и старых посельщиков велено им сбить и выслать на прежнее жилище; воров и убийц крестьян Мосолова велено сыскать и выслать на Коротояк.

Но как готовы были козаки выдавать беглых – видно из следующего: в конце 1697 года калмыцкий тайша Мункотемир дал знать царицынскому воеводе, что от него бежали на Дон в Паншин городок улусники его, 25 кибиток. Воевода послал сказать паншинскому атаману, чтоб выдал беглых по прежнему царскому указу которым под смертною казнию запрещено было принимать калмыков, чтоб не было никаких задоров и ссор с тайшами. Козаки отвечали воеводскому посланцу: «Калмыцких выходцев не отдадим и отдать нам их нельзя, и вперед их принимать станем; к нам писано из войскового Черкасского городка, чтоб таких уходцев принимать, от погонщиков и от всяких людей оберегать и в обиду никому не давать; царский указ прислан на Царицын к воеводе, а не к нам, у нас такого указа нет, а царицынскому воеводе мы не послушны; и если калмыки придут к нам за своими уходцами войною, то мы их не отдадим и драться за них станем».

Начиналась усиленная работа, усиленная служба; но многие не хотели усиленно работать и служить, и побеги на Дон усиливаются. В продолжение 95, 96, 97, 98 и 99-го годов воеводы и приказные люди белгородского и севского полков доносят, что полковые, городовые, всяких чинов служилые и жилецкие люди, их дети, свойственники и крепостные люди и крестьяне, не хотя служить государевой службы и податей платить, не хотя быть у строенья морских судов, у стругового дела, у лесной работы, в кормщиках, гребцах, на плотах, бегут в донецкие козачьи городки; в 1699 году из одного Воронежского уезда бежало около 330 дворов. Опять грамота на Дон – беглых не принимать, а старых уходцев сыскать и доставить на прежние места жительства на своих козачьих подводах, потому что «вы тех беглецов принимали без нашего указа».

Но мало того, что царь требует нарушения основного козацкого обычая, требует, чтоб не принимали новых беглецов и высылали назад старых, он заставляет самих козаков работать для общего дела; Петр взял Азов, закрепил этим реку Дон за Россиею; но с Азовом нужны частые и беспрепятственные сообщения, нужно доставлять туда всякого рода запасы для ратных людей, и вот Петр посылает дворянина Шатнева осмотреть реку Дон от Коротояка вниз до Азова и водяной ход очистить жителями козачьих донских городков, чтоб тою рекою корабельному ходу никакой остановки не было. Остановки бывали разного рода: так, например, в 1698 году кормщики и гребцы, шедшие Воронежем и Доном на судах в Азов с хлебными запасами, бросили суда в козачьих городках и разбежались, а козаки и разных чинов жители развезли хлеб по себе.

Государь, и такой государь, как Петр, разумеется, не мог равнодушно смотреть на подобные явления, и неудовольствия на великой реке увеличивались: мы увидим следствия, когда недовольные получат вождя.

С Днепра приходили также тревожные известия.

В августе 1696 года киевский воевода князь Борятинский отправил к русскому резиденту в Польше дьяку Никитину стародубца Суслова с двумя рейтарами для вестей. Этот Суслов привез Никитину свои вести: «У поляков намерение совершенное, чтоб Украйну к себе превратить, и посылки у них к гетману Мазепе частые: так, нынешнею весною проехал к гетману от короля посланник вместе с греками, будто купец. Начальные люди теперь в войске малороссийском все поляки, при Обидовском, племяннике Мазепы, нет ни одного слуги козака. У козаков жалоба великая на гетмана, полковников и сотников, что для искоренения старых козаков прежние их вольности все отняли, обратили их к себе в подданство, земли все по себе разобрали: из которого села прежде выходило на службу козаков по полтораста, теперь выходит только человек по пяти или по шести. Гетман держит у себя в милости и призрении только полки охотницкие, компанейский и сердюцкие, надеясь на их верность, и в этих полках нет ни одного человека природного козака, все поляки. Прошлого лета Киевского полка козаки в Запорожье полковника своего Мокеевского, за его к ним налоги, чуть не убили. Гетман в нынешнем походе стоял полками порознь, опасаясь от козаков бунта; а если б все полки были в одном месте, то у козаков было совершенное намерение старшину всю побить. Козаки говорят, что если б у них были старые вольности, то они бы одни Крым взяли; а если нынешнего гетмана и урядников-поляков не отменят, то не только что Крым брать, придется быть в порабощении от Крыма и от Польши. Киевского Кирилловского монастыря игумен Иннокентий тайно пересылается с Шумлянским, а в Батурин ездит мало не каждую неделю; из киевской приказной избы ходят к игумену двое подьячих, Налетов и Фатеев, беспрестанно, а игумен присылает к ним запасы, пиво и вино бочка ми». Суслов покончил свои вести словами, что об ином он и говорить не смеет, разве самому великому государю изустно донесет.

Когда Никитин дал знать об этом великому государю, то Суслова с двумя киевскими подьячими привезли в Москву для допроса Суслов объявил, что львовский шляхтич Попара говорил ему: поляки очень жалеют об Украйне, говорят, что если малая какая смута на Москве сделается, то они пойдут на Украйну и по-прежнему ее к себе присоединят. Другой шляхтич, Буйновский, говорил то же; в пример ставят поляки Пруссию: хотя много лет была за шведами, однако опять перешла к Польше. Попара говорил: очень худо, что на Украйне начальные люди – поляки; если б были русские, то Украйна была бы надежнее. Жалобы на гетмана и начальных людей слышал он в Киевском полку да от Палеевых козаков. Известия, которые Суслов обещал объявить только одному государю, касались того, что в Киеве можно собирать гораздо больше торговых пошлин, чем обыкновенно делается. О намерении козаков побить старшину Суслов слышал от Попары и Палеевых козаков, перешедших с переяславской стороны. О сношениях Шумлянского с кирилловским игуменом слышал во Львове.

Подьячие объявили, что они бывали у кирилловского игумена очень редко, и то по воеводским делам; в то же время узнали, что игумен Иннокентий умер. Государь велел послать к Мазепе список с речей Суслова, а подьячих отпустить назад в Киев с строгим наказом, чтоб вперед к иноземцам не ходили и вестей не рассказывали. Мазепе написали при этом, что великий государь всем этим слухам поверить не изволил и никакого сомнения не имеет, потому что он, гетман, старшина и все войско служат верно, не щадя здоровья и голов своих; потом, по просьбе гетмана, отправили в Батурин и самого Суслова, давши Мазепе позволение пытать его. В октябре 1696 года Мазепа писал государю о вестях, что у Семена Палея бывают частые присылки от гетмана литовского Сапеги, чего прежде не бывало; Сапега словесно наказывал Палею, чтоб он остерегался Мазепы и не ездил к нему в Батурин. «Послал я в Хвастов тайком человека моего, – писал Мазепа царю, – посланный должен проведать о тамошнем поведении, созывает ли Палей войсковых людей на какую службу; особенно приказал я киевскому полковнику и сотнику, чтоб постоянно держали в Хвастове тайно людей своих для надзора за Палеем, ибо удивительно мне стало, что он теперь не так сердечно со мною поступает, как прежде, не присылает ко мне писем, которые получает от гетманов коронного и литовского, в чем усматриваю некоторую перемену и хитрость. Смею предложить вам, великому государю, чтоб боярин, в Киеве воеводствующий, не велел пускать Палея в Киев со многими людьми, а он привык часто туда приезжать, у него там в нижнем городе и двор свой, который я, приохочивая его к вашей монаршеской услуге, купил ему у чернецов межигорских за 400 золотых на свои собственные деньги». Мазепа узнал также, что новый король польский прислал Палею 4000 золотых червонных на наем козаков: по этой вести гетман разослал грамоты по всем полкам, чтоб никто не смел переходить в польскую сторону. Через месяц Мазепа писал, что приказал киевскому полковнику Мокеевскому посылать в Хвастов дельных людей для наблюдения, что там делается. Один из таких наблюдателей, возвратясь из Хвастова, доносил полковнику, что полчане Палея, пешие люди, пришедшие из-под Каменца Подольского, говорят: «Нехорошо Палей делает, что на две стороны службою своею оказывается; теперь в Польше король новый, богат деньгами, надобно б ему одному верно служить, от него и Палею, и всем нам добрая может быть награда. А если Палей на две стороны колебаться будет, то и ему придет такая же кончина, какая и другим от него была». Добрые люди говорят: «Лучше нам, будучи восточной православной веры, держаться православного христианского монарха»; но таких людей немного, сам Палей каждый день пьян, и когда пьет, то иногда поминает царское имя, а в другой раз пьет за здоровье польского короля. В начале 1699 года Мазепа извещал, что вопреки статьям мирного договора – не заселять запустелых за Днепром городов – в прошлом году заведена слобода в Мошнах, куда осадчики подговаривают и переманивают людей с левой стороны Днепра; тяжесть от кормления ратных людей заставляет многих бежать за Днепр, и таким образом кроме Мошенской слободы заселились еще слободы в Драбовце, Корсуни и Богуславле; устеречь беглецов трудно, потому что нельзя по всему Днепру расставить караулов. Кроме того, побережным жителям восточной стороны нельзя пробыть без лесов западной стороны, но когда они придут туда по дрова, то тамошние осадчики их грабят, отбирают лошадей, возы, топоры, снимают платье. Мазепа просил у государя позволения разорить Мошенскую слободу и перевести поселенцев назад, так как слобода заселена вопреки договору.

В Сибирской украйне со стороны Китая было покойно. Русские выгодно торговали в Пекине, и в 1698 году Виниус писал Петру за границу, что в Пекине построена русская церковь и многие китайцы крестились. Петр отвечал ему: «То дело зело изрядно. Только для бога, поступайте в том опасно и не шибко, дабы китайских начальников не привесть в злобу, также и езувитов, которые уже там от многих времен гнездо свое имеют; к чему там надобны попы не так ученые, как разумные и подкладные, дабы чрез некоторое кичение оное святое дело не произошло в злейшее падение, как учинилось в Епании». Вследствие этого Виниус велел в Нерчинске у торговых людей, которые приедут из Китайского государства, спрашивать и всячески доведываться о новопостроенной часовне в Китайском государстве, в каком месте и меж какими домами или особно, от домов их китайских в дальнем расстоянии, и китайцы к той церкви для смотрения или слушания приходят ли, и что говорят, хвалят ли? и нет ли какого от них посмеяния и поругания? и к которым церквам, греческого ль закона или к езувитскому костелу, они склоннее, и каковы у той церкви попы и причетники, и в каком искусстве живут, и сколько их, также и народу русского, и какое у той церкви украшение и книг довольство, и умерших христиан где погребают, при той ли часовне или где в поле, и каким служением, явно ли или со опасением тайно, и есть ли кто из китайцев крестились?

В то время как Петр и Виниус так заботились о православной церкви в Пекине и об отношениях ее к иезуитскому костелу, в Москве вскрылись следствия иезуитского влияния. В 1697 году священник Петропавловской (Адриана и Наталии) церкви в Мещанской слободе донес патриарху Адриану на своего дьякона Петра Артемьева, который после евангелия читал поучение, похвалял в вере поляки, ляхи, литву; прочитал молитву «Отче наш» на амвоне по-римски, приклякнув на колени, и иные некие молитвы прилагая римские: носит он на себе вместо животворящего креста мошонку, а в ней образок Латынина Антония Падвиянина (Падуанского), еретика суща; глаголет исхождение духа св. от отца и сына, исповедовался и приобщался у иезуитов, а с иными иезуитами, из Москвы изгнанными, зело слезно разлучился; освященный собор называет забором, который перескочить хвалится; патриархов называет потеряхами, потому что истинную православную веру потеряли. Боляр и судей безыменно лает и бесчествует но поводу пыток раскольникам: называет этих боляр и судей, стоящих у дыбы в Константиновской башне, немыми учителями, которые вместо евангелия просвещают огнем и вместо Апостола учат кнутом.

Петр Артемьев был сын одного суздальского священника. Смолоду в нем уже виден был человек нервный, с болезненною впечатлительностию, расстроенным воображением; эти качества должны были усиливаться еще от разврата, как видно из собственных его признаний. Такой-то юноша поступил в школы к греческим учителям Лихудам и с старшим из них, Иоанникием, отправился в 1688 году в Венецию. За границей овладели им иезуиты и обратили в католицизм. Как ловко велось дело при этом обращении, видно из рассказов Артемьева: когда он спрашивал у латынян, чем их римская церковь лучше греческой, ему отвечали, что ничем, римская и греческая церковь равны, только разве в римской церкви люди ученейшие. Молодой человек успокоивался, что все равно, и стремился к ученейшим людям, к книгам, написанным ученейшими людьми; восторженность, страстность и мистицизм некоторых католических писателей как нельзя больше пришлись по душе Артемьеву.

По возвращении в Россию Артемьев был посвящен в дьяконы к Петропавловской церкви и тут-то обратил на себя внимания своими проповедями и выходками. Патриарх Адриан, человек больной, некоторое время оставил без следствий донос священника, а дьякон между тем приобретал последователей, что было нетрудно в тогдашнее смутное время: «И мнози в след его прелести уклонишася». Между прочими Артемьев был очень вхож в домы строителей Успенской церкви на Покровке, Гурьева и Сверчкова, у которых бывали и латинские священники. Гурьев и Сверчков стали хлопотать у патриарха о переводе отца Артемьева из Суздаля в Москву, именно к их Успенской церкви. Патриарх сначала и слышать не хотел, судя об отце по сыну: «Какого этого дьякона Петра отец? – говорил патриарх. – Не того ли, что за кальвинов, лютеров и папежников стоит? Полно мне принемогается, а то бы он давно был отправлен; да так-то ему не пройдет у меня, потщуся для него нарочито собор собрать; если таков и отец-то, каков сын, то обоих доведется сжечь». Но потом Адриан смягчился и говорил «По отца его давно я думал и сам послать для него же дьяконишка для того, что добрый человек, сказывают, отец у него».

Добрый человек должен был прийти в отчаяние, получивши в это время писульку от сына. «Батюшка! батюшка! – писал Петр. – Лазил я, лазил в мысленную Христа бездны язву на небо, а ныне лезу, лезу и в Круцификс его, писанный тобою; лезу в ребреную его язву сердцем, гвожжю к рукам его мои руки и, отняв у него уста его, делаю в них своя уста и говорю с ним так по Бернарду: не хощу, господи мой, без язв жити, когда вижу тебя всего в язвах; остави с собою, господи, мне хотя один уголок на кресте, да распнусь с тобою! Слыхал у тебе, что того ради меня нарекл еси Петром, да Петровы теплоты причастник буду, и се не погрешил еси во истину. Яко свежий кал теплехонек есмь, чего ради и явленно проповедахся Петров и кафедры его исповедник».

Приехав в Москву, отец едва не дал заушину сыну «про ту писульку». А между тем священник Петропавловской церкви подал вторичный донос. Патриарх отослал Петра в Новоспасский монастырь; но Адриана начали торопить окончанием дела, писали ему: «Аще ныне от малых, паче же от единого сына погибели тако явлено внушаемо злочестие латиномыслимое многие в пропасть западную низреяет: а егда малый недуг сей латинства расширится и от многих размножится и растлит все тело, православия глаголю, тогда что будет, разумевай!» Патриарх в июне 1698 года созвал собор, который приговорил расстричь Петра и сослать в Важский монастырь к холмогорскому архиепископу Афанасию. Увещания последнего нисколько не подействовали на заточника, и Афанасий донес патриарху: «Целихом Вавилона и не исцеле, но паче едва сами избавихомся богохранимо от сетей его». В показаниях Петра Артемьева находим любопытные известия о поведении знаменитых учителей его, братьев Лихудов: «Учитель мой большой Иоанникий, приехав из Италии, приезжал по много крат к священникам римским на цесарский двор в слободу и хвалился им быти их мудрования, но прикровен зде за страх, чему они и верили; я же взял книжицу учителеву Мечец всю противну римлянам, показал им цесарянам; они же, пришедшу учителю к ним, показали и лицемерство его обличили; учитель отвечал им, что ту книгу брат его Софроний писал без него, когда он, Иоанникий, был в Италии, что, может быть, и правда, потому что он, Иоанникий, брата своего Софрония гораздо ко всякой правде склоннее и к богу верою теплее».

Новое летосчисление. – Причины Северной войны. – Свидание Петра с польским королем Августом и дружба с ним. – Возницын на Карловицком конгрессе. – Украинцев в Константинополе. – Перемирие с турками. – Союз трех держав против Швеции. – Карл XII. – Травендальский мир. – Осада Нарвы русскими. – Поражение русского войска Карлом XII. – Победитель и побежденный. – Деятельность Виниуса. – Движение Шереметева. – Свидание Петра с королем Августом в Биржах. – Русское война и саксонский генерал. – Поражение саксонцев и русских на Двине; его следствия. – Эрестферская победа Шереметева. – Неудовольствия малороссийского войска. – Хлопоты с Запорожьем. – Совет короля Августа опустошить Ливонию. – Исполнение совета. – Действия Апраксина в Ингрии. – Петр в Архангельске. – Появление его и действия в Ингрии. – Море. – Основание Петербурга.

20 декабря 1699 года в Москве узнали еще новость: приказано вести летосчисление не от сотворения мира, как прежде, а от Рождества Христова, и новый год считать не с 1 сентября, а с 1 января: «Известно великому государю, что не только во многих европейских христианских странах, но и в народах славянских, которые с восточною православною нашею церковью во всем согласны, как волохи, молдавы, сербы, далматы, болгары, и самые великого государя подданные черкасы и все греки, от которых вера наша православная принята, – все те народы согласно лета свои счисляют от Рождества Христова осьмь дней спустя». В знак доброго начинания и нового столетия после молебнов в церквах все должны были поздравлять друг друга с Новым годом; значительные домовладельцы должны были перед воротами поставить украшения от древ и ветвей сосновых, еловых и мозжевеловых и сохранять эти украшения до 7 января; предписано было во время фейерверка и пушечной пальбы на Красной площади, в домах палатных, воинских и купеческих людей стрелять из небольших собственных пушек или мелкого ружья трижды и пускать ракеты, по ночам от 1 до 7 числа зажигать костры и смоляные бочки.

Так начали в Москве 1700 год, знаменитый в истории Европы началом двух сильных и богатых последствиями войн: за наследство испанского престола на западе и великой Северной войны на востоке: вследствие первой почти на целы и век поникло значение Франции; вследствие второй потеряла свое прежнее значение Швеция и среди европейских держав явилась новая могущественная держава – Россия.

Мы видели, с каким неудовольствием узнал Петр о намерении союзников своих прекратить войну с турками: он должен был или один взять на свои плечи войну, или заключить мир, который останавливал его на половине дороги. Понятно, что тут же должна была в голове Петра родиться мысль: не удалось на Черном море – надобно утвердиться на Балтийском, что гораздо выгоднее: ближе и к настоящей России, и к настоящей Европе. Но если нельзя было продолжать войны турецкой без союзников, то тем более нельзя было начать без них войну со Швециею, следовательно, и новая война была возможна только при образовании нового союза. Союз был возможен: Швеция во время своей первенствующей роли на северо-востоке вооружила против себя всех соседей. Дания, Польша и Россия были обобраны Швециею при ее воинственных королях – Густаве Адольфе и Карле Х Густаве; ставши вследствие деятельности Густава Адольфа покровительницею северной, протестантской Германии, Швеция изменила этой обязанности противоестественным союзом своим с Франциею против Германии и тем самым проиграла здесь свое значение, которое переходит к Бранденбургу; Бранденбург должен вступить в борьбу со Швециею и за свои и за общегерманские интересы. Во все время пребывания Петра в Пруссии курфюрст бранденбургский приглашал его усильно к союзу против Швеции; но царь, разумеется, не мог согласиться на это, имея на плечах турецкую войну. Теперь же обстоятельства переменились, и Петр, отбитый от Черного моря миром союзников с Портою, сам будет искать союзников для войны шведской, для утверждения на Балтийском море.

Возвращаясь по вестям о стрелецком бунте из-за границы, Петр в Галиции, близ местечка Равы, встретился с новым королем польским Августом II, и между прочими разговорами была речь у них о взаимной помощи: «Король Август говорил, что много поляков противных имеет, и примолвил, что ежели над ним что учинят, то не оставь меня. Против чего Петр ответствовал, что он готов то чинить, но не чает от поляков тому быть, ибо у них таких примеров не было; но просил его, дабы от своей стороны помог отмстить обиду, которую учинил ему рижский губернатор Дальберг в Риге, что едва живот спасся; что король обещал». Но понятно, что от этого летучего разговора до союза было еще очень далеко: «И так друг другу обязались крепкими словами о дружбе, без письменного обязательства и разъехались».

Петр во время трехдневного пребывания в Раве был вполне очарован Августом, как часто молодой, не воспитанный для света человек бывает очарован светскими приемами франта, хотя бы этот франт в умственном и нравственном отношении был бесконечно ниже дикого юноши. Петр любил повеселиться, Август умел повеселить – и тесная дружба была заключена между двумя соседями, дружба, продолжавшаяся до тех пор, пока Петр, сильно выросший в беде, разошелся слишком далеко с Августом, сильно понизившимся в беде. По возвращении в Москву Петр щеголял в кафтане и шпаге Августа, не находил слов для восхваления своего несравненного друга. Но сколько понравился ему король, столько же не понравилось безнарядное и бедное королевство Польское. Вскоре после возвращения, на пиру у Лефорта, Петр говорил: «Я было потолстел в Вене от жирной пищи; но нищая Польша сняла опять весь жир». Польский посланник заступился за отчизну. «Удивляюсь, – сказал он, – от чего это так случилось с вашим величеством: я родился и воспитан в Польше, однако отжирел». «Ты отжирел не в Польше, а здесь в Москве», – отвечал царь.

Какие бы мысли ни занимали Петра о новом союзе, о новой войне, прежде всего нужно было кончить старую войну как можно повыгоднее. Русским уполномоченным на конгресс, имевший окончить турецкую войну, был назначен думный дьяк, теперь уже называвшийся думным советником, Прокофий Возницын. Уполномоченный должен был объявить первую меру – уступку Керчи, потом, если турки не согласятся, ограничиться общепринятым основанием, уступкою того, что уже находилось в руках. Конгресс открылся в Карловиче в октябре 1698 года. Турки всего больше были напуганы немцами, победами императорских генералов и потому желали как можно скорее заключить мир с императором; посредники – послы английский и голландский желали того же самого, потому что императорское войско нужно было им против Франции в предстоящей войне за испанское наследство: поэтому неудивительно, что турецкие уполномоченные скорее всего пришли к соглашению с австрийскими. Возницын думал помешать этому, внушая драгоману Порты, Александру Маврокордато, что Турции стоит только повременить миром до начала неминуемой войны за испанское наследство, и тогда можно будет с успехом бороться с отвлеченною на запад Австриею. Хитрость была слишком простовата: странно было, что русский уполномоченный хлопочет в интересах Турции; западная война могла задержаться вследствие продления войны турецкой, Турции было невмочь противиться, и она спешила воспользоваться предстоящею западною войною для прекращения тяжкой своей войны. В Константинополе боялись оружия императорского, но в то же время очень боялись связи, которая существовала между русским царем и единоверными ему подданными Порты; на эту связь прямо указывала мирная партия в Константинополе как на побуждение к скорейшему заключению мира. Действительно, шли сношения между Валахиею и Москвою при посредстве гетмана Мазепы. Поставленный между двумя огнями, между требованием турок и не менее ненавистных немцев-католиков, господарь искал спасения у православного царя, просил о принятии в подданство и присылке войска в Бессарабию: «Со слезами молим спасти нас от папистов и иезуитов, которые беснуются на православных больше, чем на турок и жидов. Война мирская может когда-нибудь кончиться; а война иезуитская никогда».

Маврокордато, обыкновенно клявшийся русским послам, что по единоверию радеет великому государю, брал подарки от Возницына и не препятствовал заключению мира между Турциею и Австриею; посредники взяли у Возницына по шубе и также не препятствовали заключению этого мира. Удовлетворивши императора, турецкие уполномоченные хотели вознаградить себя на счет остальных противников и не думали уступать их требованиям. «Трудность с турской стороны неначаемая к нам простерта, также не легко и с нашей к ним, – писал Возницын государю. – Бог ведает – за тем за всем состоится ли у нас с ними мир, а на краткое перемирье отнюдь позволити не хотят; а союзные послы повседневно с ними съезды имеют; и цесарские и веницейские говорят, что они дела свои на мере поставили, также и поляки удовольствованы будут и еще ожидают меня, и, буде я в таковом же намерении пребуду, оставить хотят. Буде туркам Азов и поднепрские города отдать, а хану казна (т. е. продолжать посылать ежегодную казну или дань), то тот мир всегда не ушел. Если б дойтить до Дуная, не только тысячи – тьмы нашего народа, нашего языка, нашей веры, и все миру не желают».

Не имея возможности заключить мир, Возницын предложил перемирие. Турки не согласились и стали грозить. Тогда Возницын переменил поведение: вместо внушений и подарков употребил твердость, высказал, что не боится войны, и достиг цели: турки заключили перемирие на два года. «Я, – писал Возницын, – учинил только армистициум, или на время унятие оружия; и то по самой нужде, видя, что ты, государь, от турков к миру не удовольствован, а они все (союзники) удовольствованы и тебя оставили. А прежде я их в тот армистициум звал и советовал, чтоб учинили то ныне, а не мир; которые немцы словами, а поляк и письмом в том мне отказали. Не дивно, государь, на немец, потому что они кратким союзом обязаны; дивно на поляка, что он смел то учинить, а всего будучи на дву съездах, дело свое окончил, а на чем, то еще паче дивняе: оставя с тобою, государем, вечный союз, и натруся тем и вечный мир, помирился ни на чем: турки посулили отдать ему Каменец пустой. Выпровадили его и обманули немцы для того, что им нужен и надобен и пожиточен мир; и помирились они без всякого себе отягчения и без уступки всего и заткнули туркам горло другими своими союзники. А с Венеты у немец я чаял крайней дружбы, ажно у них есть тайная антипатия: немцы не хотят того слышать, чтоб Венет брал силу. По правде, государь, немцы знают, как свои дела весть, и сей мир сильною рукою и в потребное себе время сделали. Я сие покорно донесши, паки твоей государевой милости молю: помилуй грешного и убогого своего сироту, а лучше я сделать сего дела не умел».

Перемирием надобно было воспользоваться или для заключения прочного мира, или для приготовления к успешной войне, которую теперь нужно было вести один на один. Для первого был назначен посланником в Константинополь думный дьяк, теперь также советник, Емельян Украинцев с дьяком Чередеевым; но чтоб помочь Украинцеву в заключении выгодного мира, чтоб показать туркам всю опасность войны с Россиею, Петр отправил своего посланника морем на русском военном корабле; нужно было также показать туркам и крымцам весь русский флот и при этом изведать, на всякий случай, путь к заветной Керчи: с этою целию царь хотел со всем своим флотом отправиться из Воронежа провожать Украинцева до Керчи. Первого адмирала русского флота, Лефорта, уже не было более: он умер в марте 1699 года. На его место генерал-адмиралом был назначен известный нам по Нерчинскому договору боярин Федор Алексеевич Головин, который вместе с этим званием получил в заведование иностранные дела; Головин же был первым кавалером ордена Андрея Первозванного, учрежденного 10 марта 1699 года. Таким образом, Головин получил первенствующее значение между правительственными лицами, значение первого министра, как величают его иностранцы, т. е. значение, бывшее прежде у Льва Кирилловича Нарышкина.

В апреле 1699 года чрезвычайные посланники Украинцев и Чередеев отправились в Константинополь. Они ехали туда не с пустыми руками, повезли мехов на пять тысяч рублей, полтора пуда чаю, десять пудов рыбья зуба – на раздачу от государевых дел. Ехали на Воронеж, где были у государевой руки, с Воронежа водою до Азова, ехали мимо городов Костенска, Урыву, Коротояка и Дивьих гор; а за Коротояком по обеим сторонам Дона тринадцать вотчин, где городков, сел и деревень жилых нет, только юрты промышленных людей, наезжающих временно для рыбной и звериной ловли, человек по сороку, а владеют они по отдаче из оброку, нанимая у епископа воронежского и в монастырях. От этих вотчин вниз ехали мимо пятидесяти козачьих городков: когда равнялись с городком, выезжали навстречу станичные атаманы и козаки и для почтения в городках была пальба из пушек и мелкого ружья. Когда поровнялись с главным городом Черкасском, то посланники велели провожавшим их солдатам выстрелить первыми из ружей, и на этот выстрел отвечали пушки со всего города; посланники вышли из судов и пошли в соборную церковь, оттуда к атаману Фролу Минаеву; атаман отдал им визит на бударе. Из Черкасска поехали в Азов, из Азова в Таганрог, где в двух верстах от города дожидался их военный сорокашестипушечный корабль «Крепость», капитан голландец Петр фон Памбург. От Таганрога до Керчи посланники шли Азовским морем в государевом морском корабельном и галерном караване, над которым был предводителем и правителем ближний боярин и славного чина св. апостола Андрея кавалер и каравана воинского морского генерал-адмирал Федор Алексеевич Головин; командиром на корабле «Апостол Петр» был сам государь; в караване кроме «Крепости» было девять кораблей, две галеры, яхта, два галиота, три бригантира. В том же караване в четырех морских стругах шел донской атаман Фрол Минаев с пятьюстами выборных козаков.

Когда караван явился у Керчи, то здешний паша, видимо, испугался, спрашивал, зачем пришел такой большой караван, и присланный из Царя-града пристав настаивал, чтоб посланники ехали в Константинополь сухим путем, через Крым и Буджаки; но Украинцев отвечал: «По указу великого государя велено нам ехать морем на корабле царского величества, а сухим путем ехать нам не велено, да и не для чего, потому что тот путь в дальнем расстоянии; видно, ты, пристав, хочешь везти нас чрез Крым для какого-нибудь вымысла; только нам через Крым ехать не для чего, и до хана крымского никакого дела нам нет, говорить с ним не о чем». Пристав стращал посланников: «Видно, вы Черного моря не знаете, каково оно бывает с 15 августа, не напрасно дано ему имя Черное: бывают на нем во время нужды черны сердца человеческие». «Полагаемся на волю божию, а сухим путем не поедем», – отвечал Украинцев и закончил спор.

28 августа посланники вышли в море и благополучно достигли Царя-града; невиданное диво – русский корабль торжественно, при пушечной пальбе, вошел в Константинопольскую гавань и стал на якоре против сераля. Первым делом посланников было отправить капитана Памбурга с поздравлением к французскому, английскому и голландскому послам; француз и голландец приняли Памбурга любовно и за поздравление благодарили; англичанин же к себе не пустил, выслал на крыльцо человека и велел сказать, что видеться ему с Памбургом не для чего и сел он теперь за стол обедать. Начали приезжать смотреть диковину; приезжали французы из посольской свиты, приезжал великий визирь и долго ездил около корабля, хвалил и дивился, что корабль так скоро пришел из Керчи в Царь-град, наконец, приезжал сам султан.

Переговоры начались только в ноябре; посланники предложили статьи: 1) вечный мир или продолжительное перемирие с тем, чтоб каждая сторона удержала то, чем владела в минуту переговоров, следовательно, Россия удерживала за собою все завоевания. 2) Татары не должны тревожить Русские области. 3) Когда Азов, Казыкермень и другие крепости будут в русском владении, то своевольные люди обоих государств уймутся; эти крепости великий государь не для какой-нибудь себе славы в своей стороне держать изволяет, но только для унятия с обеих сторон своевольных людей. 4) Если во время мира козаки пойдут войною на турецкие и крымские места, то вольно их побивать, как злодеев; а когда и походу возвратятся, то по царскому указу учинена им будет смертная казнь; так же будет поступлено взаимно с турецкой и крымской стороны. 5) Дачу, которая прежде бывала крымскому хану и начальным людям, великий государь за многие их неправды велел отставить, и впредь им той дачи не будет. 6) Полон весь освобождается на условном месте разменою. 7) Свободная торговля с обеих сторон. 8) Запорожцам вольно промышлять зверем и рыбок вплоть до днепровского устья. 9) Порубежные ссоры успокоиваются чрез послов. 10) Русские люди свободно ходят на поклонение св. местам, не платя никаких податей. 11) Св. места возвращаются грекам. 12) Православные в турецких областях свободно отправляют свое богослужение.

Рейс-эфенди отвечал, что первая статья самая трудная, и не ожидали они ее, потому что все другие государи в Карловичах возвратили султану что-нибудь из завоеванного, один русский царь не хочет ничего возвратить. Рейс-эфенди потребовал возвращения Казыкерменя и других приднепровских городков – для удержания хана крымского и всяких татар от своевольничества и для принуждения их к пашне. Посланники отвечали, что эти городки не сдерживают своевольных татар, а, наоборот, укрывают разбойников: до взятия казыкерменского жили в том городе беи, у которых был промысел, что загон за загоном отпускали, и за то великие подарки у татар брали.

Переговоры затянулись: в три месяца дело не подвинулось ни насколько. 24 февраля 1700 года на одиннадцатой конференции посланники объявили рейс-эфенди медиум, или средок, что государь изволяет Казыкермень и иные городки разорить до основания, а землю пустую уступить султану, чтоб впредь от тех городков недружбы и войны не было. 2 марта на 12-й конференции рейс-эфенди отвечал, что такую малую уступку султан не вменяет в дружбу и в уступку, надобно городки уступить султану в целости, построил их отец нынешнего султана для удержания запорожских козаков, которые выходили на Черное море и разоряли приморские города турецкие. Посланники отвечали, что прежде козаки были у поляков, жили в своевольстве и непослушании и на море хаживали своевольством, а теперь гетманы козацкие и козаки все у государя в верном послушании. «От послов, – доносил Украинцев, – от цесарского, венецианского, английского и голландского не видим мы никакой себе помощи, все они лицемеры и наветники». Иерусалимский патриарх присылал говорить посланникам, что из-за Казыкерменя не стоит начинать войны и чтоб они из-за такого малого дела не препятствовали миру. Хан присылал к султану несколько раз, чтоб Казыкерменя не уступал России, в противном случае будет он татарам вреден: москвичи и козаки могут из него приходить к Перекопи об одну ночь. Серб Савва Рагузинский давал знать Украинцеву, что «послы христианские, которые в Царь-граде, все противны миру нашему, и потому не доведется им ни в чем верить; у всех у них то намерение, чтоб москвичей в дальнюю с турками войну вплесть». Иерусалимский патриарх утверждал также, что, «конечно, римляне, люторы и кальвины не желают, чтоб был мир у великого государя с султаном, и православным христианам они естественные враги».

На следующих конференциях после долгих споров и выторговывания с турецкой стороны рейс-эфенди наконец объявил, что султан соглашается на срытие днепровских городков и заключение перемирия на 30 лет. Начались новые трудности: турки не хотели писать в договоре новых городков, построенных Петром, – Таганрога, Павловского и Миюса: «Поступают они в договорах весьма лукаво, с великим вымыслом и продолжением, а я от такого их продолжительного и лукавого поступка в беспрестанной пребываю печали и слезах, – доносил Украинцев. – С послами цесарским, английским, венецианским по сие время я не видался, потому что Порта не допускает, и пересылку через дворян с ними имею, только помощи мне от них никакой нет, и не только помощи, и ведомостей никаких, и никакой осторожности мне не чинят, а у них в Галате многие есть ведомости, потому что они живут там во всякой повольности, между себя и с турками беспрестанные имеют конверсации, а ко мне ни с чем не отзываются; только когда я к ним пошлю с здоровьем, тогда и они ко мне против того присылают же, а сами от себя отнюдь ни в чем меня не посещают и у Порты того, чтоб им со мною видаться, с своей стороны не домогаются, отговариваяся мне тем, что если им того у Порты просить, а она им откажет, и в том им учинится только стыд и бесчестье. Послы английский и голландский во всем держат крепко турскую сторону и больше хотят им всякого добра, нежели тебе, великому государю. Торговля английская и голландская корабельная в Турском государстве исстари премногая и пребогатая, и что у тебя, государя, завелось морское корабельное строение и плавание под Азов и у Архангельского города, и тому они завидуют и того ненавидят, чая себе от того в морской своей торговле великой помешки».

В апреле, после четырех конференций, согласились написать так: поднепрские городки все разорить, и местам, на которых они стояли, быть в султановой стороне пустым, да и всем землям по Днепру от Сечи Запорожской до Очакова быть пустыми же, только на половине между Очаковым и Казыкерменем быть поселению для перевоза через Днепр всяких проезжих и торговых людей, и быть около того поселения окружению с ровиком и крепостцою, селу приличному, а вида городовой крепости, и никакой обороны то окружение в себе не имело бы. Азову городу со всеми старыми и новыми городками и меж теми городками лежащими землями и водами быть всем в державе царского величества, а от Перекопи и от края моря перекопского до первого нового азовского городка (Миюсского) землям быть праздным. От кубанской стороны к Азову турки уступили земли на 10 часов езды; «больше того мы у них вытянуть не могли», – писал Украинцев государю.

Следовала статья о татарах. Турки объявили, чтоб поминки продолжал царь давать хану по милости своей государской, а не по принуждению, а без этой дачи мир заключен быть не может, султан в таком бесчестии хана не поставит. Относительно статьи о возвращении святых иерусалимских мест грекам турки объявили, что это к государственным делам не принадлежит, во всех делах во всем государстве султан волен, никогда один государь Другому в его делах не указывает, а если потом царь будет просить об этом султана, то, вероятно, султан исполнит царское желание. 28 мая, по многих разговорах и спорах, ханскую дачу турки отставили, а статью о святых местах русские посланники отложили до будущего времени. Дело приближалось к окончанию, как вдруг в июне месяце турки опять заговорили о необходимости срыть новые азовские городки – Таганрог, Павловск, Миюсский; посланники им отказали наотрез и объявили, что дают только месяц сроку для переговоров, после чего иерусалимский патриарх прислал им письмецо: «Рех и глаголю, что сии, яко лукавые, искушают либо что исправят себе угодное, однако ж не верю, чтоб мира не учинили, я так чаю и мню, что не ошибусь». Действительно, 28 июня турки дали знать, что отказываются от своего требования относительно срытия новых азовских кастелей! 3 июля происходила размена статьям, а чрез несколько дней пришел к Украинцеву серб Савва Владиславич Рагузинский и рассказывал, что польский посол Лещинский просил прилежно у турок именем всего сената и всей Речи Посполитой, чтоб они с русским царем не мирились, а заключили союз с поляками и помогли им отыскивать Киев и всю малороссийскую Украйну; а на короля своего Лещинский жаловался, что он великий друг русскому царю и поляки его ни в чем слушать не будут и с королевства его скинут. Но турки ни в чем не послушали Лещинского.

В то время как Украинцев в Константинополе хлопотал о прекращении войны на юге, в Москве велись деятельные переговоры о начатии новой войны, которая должна была охватить северо-восток Европы. Мы видели, что Швеция успела нажить себе врагов во всех своих соседях. Привести их в союз против общего врага было нетрудно: стоило только явиться энергическому человеку, который из самых сильных личных побуждений решился бы действовать в пользу этого союза, соглашая интересы всех держав. Такой человек явился среди шведских подданных вследствие стремления шведского правительства усилить свои внутренние средства, чтоб поддержать свое первенствующее значение на северо-востоке Европы, чтоб не бояться враждебных соседей. Средства Швеции были вовсе не в уровень с тем значением, какое она приобрела случайно со времен Густава Адольфа, и потому естественно рождалось стремление увеличить их каким бы то ни бы. способом. История Швеции представляет одну выпуклую сторону – постоянную и упорную борьбу королей с сильною аристократиею, причем короли опираются на другие сословия. Король Карл XI, умный и бережливый деспот, умел повести дело так, что сейм отдал ему неограниченную власть и право распоряжаться судьбою низложенной аристократии. Карл XI воспользовался своим торжеством, и посредством знаменитой редукции аристократия была обобрана, лишилась всех земель, которые когда-то были коронными и потом разными способами перешли в частное владение. Редукционная комиссия явилась и в Лифляндии: у здешнего pыцарства отобрали не только земли, пожалованные шведскими к ролями, но и все те земли, которые когда-то, во время самобытно существования Ливонии, принадлежали орденскому капитулу, магистрам и высшему духовенству. Не довольствуясь тем, что у лифляндского рыцарства из 5000 участков осталась только тысяча, Карл XI потребовал, чтоб оно представило несомненные доказательства своих прав на владение и оставшеюся у него землею. В этой беде из рядов рыцарства выдался самый сильный по своей природе человек – капитан Иоган Рейнгольд фон Паткуль. Даровитый, энергический, неразборчивый в средствах, пылкий до бешенства, мстительный, жестокий, Паткуль в Лифляндии и Стокгольме говорил громче всех и лучше всех против обид и притеснений. волновал рыцарство, заставлял его соединять силы для отпора беде, писал от его имени просьбы к королю. Легко понять, какое раздражение этот «беспокойный человек» производил в Стокгольме при дворе королевском и в Риге у генерал-губернатора графа Гастфера, который был ревностным исполнителем королевской воли в Лифляндии. Паткуль был вызван в Стокгольм, обвинен в государственной измене: видя, что дело должно кончиться для него дурно, он убежал в Курляндию, а в Стокгольме заочно приговорили его к смертной казни. Из Курляндии Паткуль ушел в Бранденбург, оттуда в Швейцарию, был во Франции, Италии, на досуге занялся наукою: но кипучая натура Паткуля недолго позволяла ему эти мирные занятия. Паткуль не хотел оставаться изгнанником: так или иначе он должен был возвратиться в Лифляндию, но это было для него невозможно, пока Лифляндия оставалась шведскою провинцией, следовательно, надобно было вырвать ее у Швеции. Говорить о патриотизме Паткуля мы должны с большою осторожностию: Паткуль действовал исключительно в интересах своего сословия, тесно соединенных с его личными интересами. О восстановлении самостоятельности Лифляндии он не мог думать; ему нужно было, следовательно, вырвавши ее у шведов, передать которой-нибудь из других соседних держав. Паткуль остановился на Польше: члена лифляндского рыцарства привлекала форма шляхетской республики, в которой нельзя было ожидать шведской редукции; немца привлекало то, что королем польским был теперь один из немецких курфюрстов. Паткуль явился при дворе Августа II и в конце 1698 и начале 1699 года подал один за другим несколько мемориалов, в которых указывал, как и с кем должно заключить союз для успешного нападения на Швецию и завоевания Ливонии. Паткуль указывал на необходимость и возможность заключения союза с Даниею, Россиею, Бранденбургом. При разделе добычи он больше всего боялся России. «Надобно опасаться, – писал Паткуль, – чтоб этот могущественный союзник не выхватил у нас из-под носа жаркое, которое мы воткнем на вертел; надобно ему доказать историею и географиею, что он должен ограничиться одною Ингерманландиею и Карелиею. Надобно договориться с царем, чтоб он не шел дальше Наровы и Пейпуса; если он захватит Нарву, то ему легко будет потом овладеть Эстляндиею и Лифляндиею. Надобно также уговориться с царем, чтоб при завоевании Ингерманландии и Карелии москвитяне не предавались своей обычной жестокости, не били, не жгли и не грабили. Надобно выговорить у царя деньги и войско, особенно пехоту, которая очень способна работать в траншеях под неприятельскими выстрелами». Паткуль советует действовать в глубочайшей тайне: «да не ведает левая рука, что делает правая»; советует остерегаться поляков, которые будут противодействовать завоеванию Лифляндии как средству к усилению королевской власти; сейм зашумит, и если даже согласится на войну, то в Швеции узнают и примут свои меры; надобно напасть врасплох на Швецию и овладеть Ригою.

Советы Паткуля были приняты. Усыпляя Швецию дружественными уверениями, Август вел переговоры о союзе с датским королем Христианом V, который охотно согласился действовать против Швеции по вражде своей с герцогом голштейн-готторпским Фридрихом III, другом и зятем молодого шведского короля Карла XII. В Польше за 100000 рейхсталеров был подкуплен первый человек после короля в государстве, кардинал-примас Радзеевский, обещавший выхлопотать у сейма позволение под предлогом устройства гавани в Полангене оставить в Курляндии саксонские войска, которые должны были идти под Ригу. Радзеевскому показали договор, заключенный королем с Паткулем, как уполномоченным от Лифляндского рыцарства: по этому договору Лифляндия присоединялась навеки к Польше с правом присылать депутатов на сеймы, иметь свое войско, свое внутреннее управление, свои законы и учреждения. Но в секретных пунктах рыцарство обязывалось признавать верховную власть Августа и его потомков даже и в том случае, если бы они не были королями польскими, и все доходы отправлять прямо к ним.

В Москву уговаривать царя к начатию войны с Швециею был послан генерал Карлович, с которым вместе под чужим именем приехал и Паткуль. Они приехали в Москву в сентябре 1699 года и нашли здесь шведских послов, которые приехали от принявшего правление молодого короля Карла XII за подтверждением Кардисского договора. Петр был готов для приобретения моря воевать со шведами в союзе с Польшею и Даниею, но не мог начать новой войны прежде заключения мира с турками. Карлович напомнил Петру о его предложении, сделанном Августу еще в Раве, воевать вместе с ним шведов; теперь время благоприятное для царя утвердиться на Балтийском море, завести торговлю со всеми странами мира и получить такие выгоды, каких не получал никогда ни один потентат, захватить монополию торговли между Востоком и Западом, не говоря уже о том, что приобретется средство войти в ближайшие сношения с важнейшими государствами христианского мира, приобрести влияние на европейские дела, завести на Балтийском море страшный флот, образовать здесь третье могущество, выбить у Франции мысль о всемирной монархии и приобресть чрез это большую славу, чем от покорения турок и татар. Царское величество приобретет возможность сделаться еще более необходимым для Англии и Голландии, когда в случае войны их с Франциею за Испанию или за что-нибудь другое пошлет им на помощь войско и флот; чрез это московская нация на чужой счет выучится военному искусству и с успехом будет вести войну с турками и татарами, не нуждаясь в помощи иностранных офицеров. Для достижения всего этого его королевское величество польский от верного и правого сердца предлагает к услугам не только свою немецкую армию, но и свою собственную высокую особу, обязуется учинить на шведскую сторону такую сильную диверсию, что царскому величеству нечего будет опасаться оттуда нападения, ибо королевское величество займет большую часть шведских сил, нападши на такое место, куда шведы сосредоточат лучшие свои войска. При этом король в особенности рекомендует две вещи: 1) чтоб царское величество для такого великого дела как можно скорее развязал себе руки, чтоб не было развлечения ни с какой другой стороны; 2) чтоб все переговоры и сношения сохранялись в глубочайшей тайне. Все это, изложенное в общих чертах, может быть объяснено гораздо обстоятельнее, и царское величество удостоверится, что король руководится здесь побуждениями чистой любви и верной дружбы.

Тайна была соблюдена: никто не догадался, о чем Головин толковал с Карловичем в Преображенском; к совещаниям допущены были только датский посланник Гейнс по единству интересов да переводчик Шафиров. Чтоб не узнали ни о чем в Стокгольме, шведские послы были приняты царем по обычаю и отпущены с уверением, что великий государь будет соблюдать мирные договоры; только при этом царь отказался подтверждать договоры крестным целованием, потому что они были старые и царь уже раз присягал на них покойному королю Карлу XI. Неприятного было одно: послы повезли в Стокгольм требование с русской стороны удовлетворения за оскорбления, нанесенные в Риге великому посольству, при котором находился сам царь.

А между тем 11 ноября 1699 года в Преображенском заключен был тайный договор о наступательном союзе против Швеции; Август обязывался начать войну вступлением своих войск в Ливонию, обещал склонить и польскую Речь Посполитую к разрыву с Швециею: царь обязывался двинуть войска в Ингрию и Карелию тотчас по заключении мира с Турциею, не позже апреля 1700 года, а до того времени, если понадобится, пошлет королю вспомогательное войско под видом наемного. Если с Турциею нельзя будет заключить мира и Август не захочет один вести войну с Швециею, то царь обязывался всеми способами помирить его с Карлом XII.

Август исполнил свои обязательства. В начале 1700 года саксонские войска вступили неожиданно в Ливонию, но, кроме взятия Динамюнде, ничего не могли сделать. Рига не сдавалась. Головин доносил Петру в Воронеж: «Во всех письмах пишут от свейского рубежа, что в Риге есть великая осторожность от польских войск, а наипаче от саксонских. Ах, неростропное к лучшему и без рассуждения Венусово веселие, иже легкомыслительством неоцененное ко многих пользе время потеряли». Успешнее на первый раз повел свои дела другой союзник – король датский, заставивший герцога шлезвиг-голштинского уехать в Швецию. Третий союзник – русский царь – не двигался, ожидая вестей с юга, из Константинополя. Успокоительных вестей не было, и Петр, не видя возможности разорвать с Швециею, вместо войска в Ингрию назначил великое посольство в Стокгольм – ближнего боярина князя Якова Долгорукова и окольничего князя Федора Шаховского и с известием о их отправлении послал на резиденцию ближнего стольника князя Андрея Хилкова. Для успокоения шведского резидента в Москве Книперкрона употреблялись всевозможные средства. Резидент доносил в Стокгольм, что когда его дочь расплакалась, испугавшись вестей о разрыве России с Швециею, то сам Петр стал утешать ее, говоря, что не начнет несправедливой войны, не разорвет мира, только что подтвержденного; по словам Книперкрона, царь сказал ему, что если польский король и овладеет Ригою, то он, царь, отнимет ее у него.

Между тем сам Август II явился в Ливонию, овладел Кокенгаузеном; но в Риге не мог ничего сделать по малочисленности войска и по недостатку осадных орудий; он отправил в Москву барона Лангена требовать у Петра условленной помощи, условленного нападения на Ингрию. Но Петр хорошо помнил другое, главное условие – не начинать шведской войны до окончания турецкой; на все убеждения Лангена он отвечал: «Если сегодня получу известие о мире, то завтра двину свои войска на шведов». Слово было сдержано: 8 августа получил Петр донесение от Украинцева о заключении мира, 9-го велел двинуть войска к шведским границам, о чем в тот же день уведомил Августа: «Любезнейший брат, государь и сосед! Никакоже сомнению доселе медление наше подлежит в начатом сем деле: ибо трудные ради причины сие удержано было. Ныне же, при помощи божией, получа мира с Портою на 30 лет (слава богу, с нарочитым удовольствованием), к сему подвигу приступили есмы, о чем сегодня к новгородскому воеводе указ послали, дабы как наискорее, объявя войну, вступил в неприятельскую землю и удобные места занял; такожде и прочим войскам немедленно иттить повелел, где при оных в конце сего месяца и мы там обретатися будем, и надеемся в помощи божией, что ваше величество инако, разве пользы, не увидите».

Но его величество польский увидал инако, еще прежде него инако увидал его величество датский. Мы упоминали уже, что последний с успехом вступил в Голштинию и заставил герцога удалиться в Швецию к родственнику и другу Карлу XII, с которым мы должны поближе познакомиться.

Карл родился в 1682 году, следовательно, был ровно десятью годами моложе нашего Петра. Сильная натура рано начала давать себя чувствовать в ребенке; и с самого же начала сила обнаруживалась односторонне; в удали, безрассудном искании опасностей уже высказывался исключительно герой-завоеватель, тогда как в русском Петре с малолетства была видна гениальная многосторонность, гениальная чуткость ко всему, виден был преобразователь, а не солдат, не завоеватель. И в молодом Карле, как в Петре, богатырские силы высказывались часто очень неприятным образом для окружающих; особенно неприятный характер приняли королевские потехи, когда весною 1698 года в Стокгольм приехал Фридрих III, герцог голштейн-готторпский, чтоб жениться на старшей сестре Карла XII. Фридрих и Карл стали неразлучными друзьями, и проделкам этих друзей не было конца: то в сеймовой зале устроят охоту за зайцем, то днем въедут вместе торжественно в Стокгольм, причем герцог и вся свита в одних рубашках с саблями наголо, с криком и гамом; то пойдут вечером гулять по городу и бить стекла; потешались и тем, что срывали парики, шляпы, выбивали миски из рук пажей, разносивших кушанье, колотили мебель и выбрасывали из окна, однажды переломали все лавки в церкви и заставили всех молиться стоя; несколько дней сряду друзья забавлялись тем, что отсекали саблями головы баранам и телятам, пригнанным для этой потехи во дворец; пол и стены королевских комнат были улиты кровью. Вовремя этих потех шестнадцатилетнего Карла нельзя было занять ничем важным: сановники, которые решались пытаться на это, были выталкиваемы за двери. Народ роптал: говорили, что герцог голштинский нарочно развращает короля, чтоб погубить его и самому занять шведский престол, за неимением наследников мужского пола. Но и общество показало свою силу: представления за представлениями с разных сторон являлись к королю насчет его поведения: в одно воскресенье три проповедника в трех разных церквах говорили проповедь на один текст: «Горе стране, в которой царь юн!» Все это сильно раздражало Карла и, по-видимому, не вело ни к чему, но только по-видимому; молодой богатырь поутих, и, когда герцог уехал из Швеции. Карл явился совсем другим человеком, сериозным и деятельным: теперь уже не могли уговорить его хотя немного рассеяться. Лотом вдруг опять с жадностью предался удовольствиям, балам. маскарадам, театру. Силы кипели и не находили выхода.

Между тем герцог Фридрих в надежде на помощь Швеции стал задирать Данию, строить крепости и вводить шведские отряды, тогда как Дания, по старинным ленным отношениям, отрицала у него право на это. Датское войско вступило в Шлезвиг и срыло укрепления Теннинга; но как скоро оно удалилось, герцог возобновил укрепления. Вражда разгоралась, и Дания была рада случаю утвердить свою власть в Голштинии: Швеции она не боялась, она вошла в тайные сношения с Августом II и Россиею. Изгнанный датскими войсками герцог Фридрих, приехавши в Швецию, объявил Карлу XII, что отдает себя и свою страну в его покровительство. «Я буду вашим покровителем, – отвечал Карл, – хотя бы это мне стоило короны». Шведские войска получили приказ двинуться из Померании в Голштинию. Тщетно большинство членов шведского государственного совета было против войны: тщетно хотели помешать ей Англия и Голландия: искра была брошена в порох; господствующая страсть молодого короля вспыхнула и не потухнет. «Король мечтает только об одной войне, – писал французский посланник, – ему слишком много насказали о подвигах и походах его предков. Сердце и голова наполнены этим, и он считает себя непобедимым в челе своих шведов». Скоро упала и другая искра: пришло известие, что Август II польский вторгнулся в Ливонию. Король получил это известие на охоте: без всякого волнения, с улыбающимся лицом обратился он к французскому посланнику и сказал: «Скоро мы заставим короля Августа убраться восвояси». По возвращении в Стокгольм он объявил, что никогда не начнет несправедливой войны, но справедливую кончит только совершенным низложением врага. «Сперва я покончу с одним, – сказал он, – а потом поговорю и с другим».

Вечером 13 апреля 1700 года Карл простился с бабушкою и двумя сестрами, чтоб ехать в увеселительный дворец Кунгсер. Ночью король действительно выехал из Стокгольма, только не в Кунгсер. Никогда не возвратится он более в Стокгольм, никогда не увидит бабушки и сестер.

Совершенно неожиданно 15000 шведского войска под предводительством самого короля переплыли Зунд и явились пред Копенгагеном, не имевшим средств защищаться. Боясь разрушения своей столицы, король Фридрих IV поспешил заключить с Карлом мир, утверждая совершенную самостоятельность Голштинии и обязуясь заплатить герцогу Фридриху 260000 талеров. Договор был подписан в Травендале 8 августа, в тот самый день, когда Петр получил известие о заключении мира с турками, чем условливалось движение русских войск к шведским границам.

Мы видели, как Паткуль боялся, чтоб Петр не овладел Нарвою: и Петр именно хотел начать войну покорением двух важных крепостей – Нарвы и Нотебурга (Орешка), чтоб, получивши эти две опоры, с успехом продолжать войну, занимать и всю страну, между ними лежащую, страну, не имевшую других значительных крепостей, страну пустынную, где еще нужно было укрепляться – на досуге. При этом Нарва была важнее Нотебурга, ибо ближе к Риге, где должен был действовать Август. 2 марта 1700 года, отвечая Головину из Воронежа на известие о неудаче саксонцев в Ливонии, Петр писал: «Жаль, жаль, да нечем пособить! Пришло мне на мысль: сказывал мне Брант, что есть в Ругодеве (Нарве) пушки продажные корабельные, и я с ним говорил, чтоб купить. И ныне для тех пушек пошли ты Корчмина (стольника, выученного за границею инженерному искусству), чтоб он их пробовал и купил несколько: а меж тем накажи ему, чтоб присмотрел города и места кругом; также, если возможно ему дела сыскать, чтоб побывал и в Орешке, а буде в него нельзя, хоть возле его. А место тут зело нужно; проток из Ладожского озера в море (посмотри в картах), и зело нужно ради задержания выручки; а детина, кажется, не глуп и секрет может снесть. Зело нужно, чтоб Книпер того не ведал, потому что он знает, что он (Корчмин) учен».

«Мы здесь в 18 день объявили мир с турками зело с преизрядным фейерверком, в 19 день объявили войну против шведов», – писал Петр Федору Матвеевичу Апраксину, заведовавшему флотом в Воронеже. Война объявлялась за многие неправды шведского короля, и особенно за то, что во время государева шествия чрез Ригу от рижских жителей чинились ему многие противности и неприятства. Войска двинулись к Нарве. Посланник Августа, Ланген, был в отчаянии, что вместе с датским посланником никак не мог удержать царя от похода в Нарву; он утешал себя тем, что со временем этот город не уйдет из их рук. Паткуль пришел в восторг при известии, что Петр наконец объявил войну Швеции; но этот восторг был сейчас же охлажден тревожною мыслию: куда двинет царь свои войска? что, если к Нарве? Паткуль беспокоился тем более, что уже познакомился с Петром, увидел, какого опасного союзника приобрел себе его Август. В этом беспокойстве Паткуль писал Лангену: «Вопрос в том, куда обратил царь свое оружие? Вы знаете хорошо, как хлопотали мы о том, чтоб отвратить его от Нарвы; мы руководились при этом важными соображениями, между которыми главное, что не в наших выгодах допустить царя в сердце Ливонии, позволив ему взять Нарву. В Нарве он получит такое место, откуда может захватить Ревель, Дерпт и Пернау прежде, чем узнают об этом в Варшаве, а потом покорить Ригу и всю Ливонию. Поневоле станешь бояться, имея дело с таким государем, вспомнив об его силах и о всех его движениях, которые вы очень хорошо проникли, как видно из вашего донесения королю. Наконец, благоразумие требует взять все возможные меры предосторожности, чтоб Ливония не зависела от произвола этого могущественного друга и союзника королевского. С другой стороны, не должно забывать, что мы слабы, что нам необходима помощь царя и его дружба, если мы хотим что-нибудь сделать, и что мы нанесем немалый удар Швеции, когда она так рано потеряет Нарву. Вот почему нам нельзя очень торговаться с царем из опасения, чтоб не раздражить его, и я думаю, что ненадобно спорить с ним о Нарве; однако надобно очень искусным образом подать царю записки, с которых взять копии из царской канцелярии, и таким образом охранить право короля, которое он имеет в силу последнего договора, чтоб можно было действовать впоследствии, когда не будет более причин так осторожно обходиться с царем, как принуждены мы теперь. Наблюдайте внимательно за поведением датского посланника: не он ли внушает царю желание взять и удержать за собою Нарву? Побуждайте царя хлопотать, чтоб республика Польская также объявила войну Швеции. Выведайте у царя, не может ли он уступить чего-нибудь полякам со стороны Киева; внушайте ему, что приобретение Ингрии и Карелии, утверждение на берегу Балтийского моря сторицею вознаградит его за уступку».

9 сентября писал это Паткуль Лангену, а еще 22 августа русские войска начали выступать в поход под Нарву. Старый наш знакомый, капитан бомбардирской роты Петр Михайлов, шел с Преображенским полком до Твери. Здесь получил он известие от польского короля, что Карл XII скоро будет в Ливонии с 18000 войска и высадится в Пернау. Петр был в сильном недоумении, как видно из письма его к Головину: «И о том я многократно думал, истина ль или подлог? И буде истина, то, конечно, датский осилен. Мы пойдем отсель завтра до Новгорода, не мешкав. К Якову Брюсу я послал, чтоб остановился, если за рубеж не вышел. Извольте управляться, так же и прочим приказать; а мы пойдем и будем делать, как бог наставит».

В Новгороде Петр решился продолжать поход к Нарве: о прибытии Карла XII слухов не было, а были вести, что Нарва плохо укреплена и войска в ней мало. 23 сентября Петр стал под Нарвою и немедленно занялся приготовлениями к осаде вместе с саксонским инженерным генералом Галлартом, которого прислал король Август. Затруднения обнаружились сейчас же: военных запасов было заготовлено гораздо меньше, чем сколько нужно было, но мнению Галларта. Другая беда: войска по причине дурной осенней дороги и недостатка подвод двигались очень медленно, и дорогое время уходило. Всего войска собралось под Нарвою от 35 до 40000, изнуренного тяжелым походом и недостатком съестных припасов: пушки оказывались негодными. Наконец 20 октября открылся огонь по городу со всех русских батарей; надеялись, что город при его малых средствах недолго продержится, как вдруг пришло известие, что Карл XII высадился в Пернау с большим, как говорили, войском. После военного совета русские укрепили свой лагерь. Стрельба по городу продолжалась, пока наконец недостаток в ядрах, бомбах и порохе не заставил прекратить огонь. Надобно было дожидаться их подвоза. Первая осада Нарвы, как и первая осада Азова, ознаменовалась изменою: один из служивых иностранцев, Гуммерт, пользовавшийся особенным расположением царя, ушел в Нарву, оставя в Москве жену и детей. Петр после велел перед его московским домом повесить его куклу; но Гуммерт из Нарвы опять завел с ним сношения, давал советы, как вести войну, как снова действовать против Нарвы, объяснял причины неудачи первой осады: «Как прямое учреждение и учение между солдатами учинено не будет, невозможно вовек войну совершенную весть, понеже сие более к своему собственному погублению, нежели к неприятельскому убытку учинено будет. Вашего величества сила есть неописанна, егда б право и к пользе только б употреблена была, тако ж люди сами так добрые, как возможно в свете найти; но лучшего несть, а именно: прямого порядка и учения». Осада, по словам Гуммерта, не удалась оттого, что «мы имели лазутчиков и ведомцев и обо всем хорошо ведали, но руками никто не хотел приняться: ходили, как кошки около горячей каши, и никто не хотел пальцев ожечь. Надобно было прежде шанцы построить для сохранения своих винных фляг и хлебных мешков, хотя нечего было опасаться, и отложили то до последнего, что сперва делать надлежало. Люди наши сначала были весьма бодры к наступлению; но что пользы, когда псы зело добры, а ловцы неудобны, или наоборот: ловцы гораздо добры, а псы неудобны – плохая ловля будет!» Письма Гуммерта сохранились; но ответов никаких нет, есть только известие, что шведы повесили Гуммерта.

17 ноября боярин Борис Петрович Шереметев, посланный к Везенбергу наблюдать за шведским войском, отступил к Нарве с вестию о приближении неприятеля; в ту же ночь Петр оставил лагерь. Понятно, что это подало повод к обвинениям и оправданиям. Но в чем обвинять Петра? В трусости? И прежде и после Петр доказал, что он не трусил при встрече с неприятелем; но безрассудная удаль, стремление подвергаться опасности бесполезной было совершенно не в характере Петра, чем он так отличался от Карла XII. Петр мог уехать из лагеря при вести о приближении Карла, убедившись, что оставаться опасно и бесполезно, что присутствие его может быть полезно в другом месте. Это был человек, который менее всего был способен руководиться ложным стыдом. Петр привел свои войска под Нарву, как привел их под Азов, рассчитав, что двое союзников занимают неприятеля. Искусных генералов у него не было, война еще не успела образовать их; в походе, который имел целию занятие крепости, можно было обойтись и без них; у Петра был искусный инженер Галларт, с которым он и намеревался распоряжать всем сам. Но обстоятельства переменились: на выручку Нарвы приближался шведский король с отличным и, по слухам, с большим войском, ободренным блистательным успехом в датском походе. В военном искусстве, как и во всех других искусствах, Петр смотрел на себя и на своих как на новичков, только что начавших учиться; и вот этим новичкам пришлось померяться с мастерами. По всем вероятностям, Петр поспешно бы отступил перед Карлом от Нарвы, если б оставался один с адмиралом Головиным, которого для сохранения видимого единства назвал фельдмаршалом; но еще в Новгород к нему приехал отлично рекомендованный генерал цесарской службы герцог фон Круи. Привести о приближении Карла Петр предложил герцогу принять начальство над русским войском; тот долго отказывался, наконец принял предложение; войско в надежных руках мастера; царю с прежним фельдмаршалом оставаться долее значило только вредить единству распоряжений, развлекать внимание подчиненных. Петр уехал вместе с Головиным в Новгород «для того, чтобы идущие достальные полки побудить к скорейшему приходу под Нарву, а особливо, чтоб иметь свидание с королем польским».

Карл быстро шел к Нарве по пятам Шереметева и утром 19 ноября явился пред русским лагерем, имея около 8500 человек войска. Но кроме искусства, опытности и бодрости на шведской стороне главным условием успеха для Карла было то, что русские войска были растянуты на огромном протяжении своего лагеря, и прорваться чрез их несомкнутые ряды было легко; кроме того, сильная вьюга била прямо в лицо голодным и холодным русским солдатам, и в 20 шагах нельзя было ничего различить; наконец, к печальному состоянию физическому присоединялся упадок нравственных сил, произведенный сознанием своего неискусства, неопытности пред страшным этими качествами неприятелем; сюда же присоединялась подозрительность: предводители-немцы будут ли усердно сражаться против своих? Вот почему, когда шведы ворвались в лагерь, в рядах испуганных русских солдат раздались крики: «Немцы изменили!» Эти страшные крики отняли последние силы, и все бросились бежать. Побежала конница Шереметева вплавь через Нарову, причем потонуло 1000 человек. Бегство Шереметева освободило Карла от большого страха, потому что он больше всего боялся, чтоб конница не напала на него с тыла. Пехота бросилась через мост, мост обрушился, и много народа потонуло в Нарове. Дисциплина исчезла; в страшном озлоблении русские начали кидаться на иностранцев и бить их. Видя это, фон Круи закричал: «Пусть сам черт дерется с такими солдатами!», бросился бежать вместе с другими иностранцами и отдался в плен шведам. При этом всеобщем смятении и бегстве не смялись и не побежали два полка – Преображенский и Семеновский: огородясь рогатками и артиллерийскими повозками, они до самой ночи отбивались от шведов. Между тем король, увязив лошадь в болоте, сам насилу из него выбрался и пересел на другую лошадь; та была убита, король пересел на третью, говоря со смехом: «Видно, неприятель хочет упражнять меня в верховой езде». Когда совершенно стемнело, король велел прекратить огонь, а сам в мокром платье прилег на плаще у сторожевого огня.

Победа шведов еще далеко не была решительною. Преображенцы и семеновцы пугали своим отчаянием; кроме них стоял твердо отряд, бывший под начальством генерала Вейде. Между шведами было мало порядка; два отряда их, опознавшись, вступили друг с другом в бой, причем погибло немало людей. Ночью солдаты забрались в покинутые русские палатки, нашли там много вина и перепились так, что сделались неспособными сторожить пленных, и если бы русские воспользовались этим, то исход Нарвской битвы мог бы быть совершенно иной. Но русские генералы – князь Як. Фед. Долгорукий, царевич имеретийский Александр, Автамон Головин, Бутурлин Ив. Ив., не имея сообщения с Вейде и ничего не зная, в каком положении дела, опасаясь печального для себя исхода битвы, на другой день вошли в переговоры с королем и согласились отступить, отдавши шведам артиллерию. Вейде, получив известие об этой капитуляции, последовал примеру русских генералов: «Я позволяю русским солдатам сохранить оружие за храбрость, с какою они защищались», – сказал Карл. Шведы были рады спровадить русских как можно скорее за реку, принялись ночью за работу и далеко до рассвета успели навести мост, по которому русские и переправились, но генералы были захвачены в плен под предлогом, что русские нарушили договор, вывезши денежную казну, тогда как о казне не было ничего в договоре.

21 ноября Карл с торжеством вступил в освобожденную Нарву, куда были отправлены и 79 человек знатных русских пленных, в том числе 10 генералов.

Блистательная победа была выиграна; как же воспользуется ею победитель? Надобно было выбирать из двух дорог, из двух врагов, и мнения разделились. Пипер, Вреде, Веллинг, Штенбок и другие советовали принять мирные предложения короля Августа и все силы обратить на преследование бегущих, испуганных русских; стать у них на зимние квартиры, кормить армию на их счет и поддерживать неудовольствия на царя между стрельцами, между приверженцами Софьи, между чернью, недовольною введением европейских обычаев. Замутится Русское царство, и Швеции можно будет, как некогда при самозванцах, приобрести выгоды, еще более обезопасить свои владения с этой стороны, заставить русское правительство исключительно обратить свое внимание на Черное море. Сначала Карл был за этот план: в спальне у него висела карта, где обозначена была дорога в Москву; он запретил своим солдатам забегать для фуражировки за русскую границу: иначе, говорил он, шведское войско не найдет здесь пропитания. Но скоро план был оставлен. Со стороны Карла главными побуждениями к этому были – ненависть к Августу и презрение к русским: этих врагов, думал он, всегда легко низложить, а чтоб сдержать их на время – для этого немного нужно войска. Таким расположением Карла спешили пользоваться, потому что война в России мало прельщала шведских солдат и офицеров: холодная и бедная страна не обещала богатой добычи. Карл отошел от Нарвы к крепкому замку Лаису (в 50 верстах от Дерпта), чтоб дожидаться здесь подкреплений из Швеции, с которыми хотел выступить весною против Августа.

Между тем слух о Нарвской битве разнесся по всей Европе и возбудил сильное удивление к осьмнадцатилетнему победителю: поэты настроили свои лиры; выбивались медали в честь Карла: на одной нарвский победитель был изображен с надписью: «Истина превосходит вероятие (superant superata fidem)»; на другой Карл низлагает троих неприятелей – и надпись: «Наконец правое дело торжествует!» Кроме медалей в честь Карла была медаль, выбитая в насмешку над Петром, с кощунскими сближениями из истории апостола Петра: на одной стороне медали был изображен царь Петр, греющийся при огне своих пушек, из которых летят бомбы на Нарву; надпись: «Бе же Петр стоя и греяся». На другой стороне изображены были русские, бегущие от Нарвы, в их челе Петр: царская шапка валится с его головы, шпага брошена, он утирает слезы платком, и надпись говорит: «Изшед вон, плакася горько».

Но смеется тот, кто последний смеется. Люди, близкие к Карлу, сейчас же могли заметить вредное влияние, произведенное на него необыкновенным успехом. С этих пор страсть к войне разгорелась в нем во всей силе. Война для войны стала целию его жизни; сюда присоединилось мнение о своей непобедимости и непогрешительности, о своем посланничестве свыше. Вера в собственную непобедимость соединилась, естественно, с презрением к раз побежденному неприятелю. «Нет никакого удовольствия, – говорил он, – биться с русскими, потому что они не сопротивляются, как другие, а бегут; если бы Нарова была покрыта льдом, то нам едва ли бы удалось убить хотя одного человека. Лучшее зрелище было, когда русские взбежали на мост, и мост под ними подломился: точно фараон поглощен был в Чермном море; повсюду высовывались из воды головы людские и конские, руки и ноги; наши солдаты стреляли их, как диких уток». Знаменитый впоследствии фельдцейхмейстер Кронстедт писал в Швецию после Нарвской битвы: «Наш король так крепко надеется на помощь божию, что не боится с 4000 человек броситься на 60000». Генерал Стенбок писал: «Король ни о чем больше не думает, как только о войне; он уж больше не слушает чужих советов; он принимает такой вид, что как будто бы бог непосредственно внушает ему, что он должен делать». Полковник королевской гвардии Поссе отзывался: «Несмотря на холод и голод, король еще не хочет отпустить нас на зимние квартиры. Думаю, что если у него останется только 800 человек, то он с ними вторгнется в Россию, не заботясь, чем будут солдаты питаться. Если кого-нибудь из наших убивают, то это его нисколько не трогает».

От победителя обратимся к побежденному. Петр не бросал оружия и не плакал, как враги представляли его на медалях. И после Нарвы он явился так же велик, как велик был после первого неудачного похода азовского, обнаружил такую же изумительную деятельность, не останавливаясь ни перед чем. Князь Аникита Репнин получил приказание привести в исправность полки, шедшие от Нарвы «в конфузии». Работы над укреплениями закипели в Новгороде, Пскове, Печерском монастыре (близ Пскова): «Рвы копали и церкви ломали, полисады ставили с бойницами, а около полисад складывали с обеих сторон дерном; также и раскаты делали, а кругом складывали дерном; а на работе были драгуны и солдаты, и всяких чинов люди, и священники, и всякого церковного чина, мужескаго и женскаго пола; а башни насыпали землею, а сверху дерн клали, работа была насыпная; а верхи с башен деревянные и с города кровлю деревянную всю сломали, и в то же время у приходских церквей, кроме соборной церкви, служеб не было». И горе тем, кто в это время не хотел работать или думал, как бы поживиться от общего дела. Пришедши в Печерский монастырь, Петр при себе велел заложить первый раскат у святых ворот и назначил быть на работе полуполковнику Шеншину. Пришедши потом на работу и не заставши там Шеншина, он велел бить его плетьми нещадно у раската и послать в Смоленск в солдаты. В Москве перед Поместным приказом повешен Леонтий Кокошкин за то, что был он у приема подвод в Твери и взял пять рублей денег; в Новгороде повешен Елисей Поскочин за то, что брал деньги за подводы.

23000 войска сохранилось от Нарвского поражения. Князю Бор. Алекс. Голицыну поручено было набирать новые полки, и набрано десять драгунских полков, в полку 1000 человек; весною они уже отправились в Псков. Солдат набирали из вольницы. Люди явились; но надобно было создать новую артиллерию, потому что старую отдали под Нарвою шведам. Петр велел «со всего государства, с знатных городов от церквей и монастырей, собрать часть колоколов на пушки и мортиры». Приготовление орудий поручено было Виниусу, «надзирателю артиллерии». Бодрый, неутомимый и знающий старик был способен выполнить важное и трудное поручение; но он не составлял исключения относительно бескорыстия; и, делая Виниуса надзирателем артиллерии, Петр счел за нужное взять у него заведование почтою. Виниус спрашивал: нет ли какого гнева? Петр отвечал: «Письма ваши я принял, в которых пишете о готовности артиллерии и что трудитеся в том: и то зело доброе дело и надобно, ибо время яко смерть. Тут же пишешь, нет ли какого гневу за нечаямое будто отнятие почты: и тут не сама ли вас совесть обличит? Понеже я уже давно о том говорил, и вы так тому сведомы были, что многим о том говорили и нечто давали. А взята оная от вас не за иное что, только что оная у вас была ни в какую пользу государству, но только вам, ибо коль крат я говорил тебе о корреспонденции в иные места, но те мои слова тщетны; того ради и отдана иному, где если такова ж будет тщетна, и там может отняться».

Виниус отлично исполнил новое поручение, но жаловался на мастеров и бурмистров: «Пущая остановка, государь, от пьянства мастеров, которых ни ласкою, ни битьем от той страсти отучить невозможно. Прилежно молю об указе бургомистрам, чтоб радетельнее исполняли по памятям Пушкарского приказа: от них остановка многая». Петр отвечал: «Зело нас увеселило вашей милости письмо, в котором видим, при помощи божией и вашем при лежании, артиллерию в немалой готовности. Бурмистрам скажи и сие покажи, что если не будут за их удержкою станки готовы, то не только деньгами, но и головами платить будут». Не знаем, во сколько Виниус преувеличивал трудности, чтоб тем резче выставить собственные заслуги; по крайней мере он писал, что добрых мастеров только двое: один немец, другой русский; из остальных русский один хорош да пьян, другие два спились с кругу и не боятся никакого наказания. Как бы то ни было, в ноябре 1701 года Виниус хвалился, что такой хорошей артиллерии в такое короткое время и такими мастерами нигде не делали; меньше чем в год приготовлено больше 300 орудий, в которых нет никакого недостатка, да сбережено, против прежних подрядных цен, 10000 рублей. Собрано в школы 250 ребят, из которых выйдут хорошие инженеры, артиллеристы и мастера.

Петр после Нарвы не хотел ограничиваться одними оборонительными мерами. Наступательное движение было необходимо, во-первых, для ободрения своих, страшно упавших духом; потом – для показания друзьям и недругам, что Нарвское поражение не отняло всего, что остался дух и силы. Как свои упали духом и какими средствами надобно было возбуждать их к деятельности. видно из письма Петра к Бор. Петр. Шереметеву две недели спустя после Нарвской битвы, 5 декабря 1700 года: «Her! Понеже не леть есть (нельзя) при несчастии всего лишатися, того ради вам повелеваем при взятом и начатом деле быть, т. е. над конницею новгородскою и черкасскою, с которыми, как мы и прежде наказывали и в ту пору мало было людей), ближних мест беречь (для последующего времени) и иттить в даль, для лучшего вреда неприятелю. Да и отговариваться нечем: понеже людей довольно, также реки и болота замерзли, неприятелю невозможно захватить. О чем паки пишу: не чини отговорки ничем; а буде болезнию, и та получена меж беглецами, которых товарищ майор Л... на смерть осужден».

Шереметев послал отряд к замку Мариенбургу; но полковник Шлиппенбах отбил русских, укрепил замок и в январе 1701 года вошел в русские пределы с тремя ротами конницы и тремя ротами пехоты. В 15 верстах от Печерского монастыря был у шведов бой с русскими, которые побили у шведов 60 человек и взяли 15 пленников; Шлиппенбах ушел назад. Этим надолго ограничились неприятельские действия с обеих сторон: русские не решались искать шведов далеко внутри их владений, а у Шлиппенбаха было очень мало войска для сколько-нибудь значительного предприятия. Сильно потерпели только пограничные жители: козаки вывели в Малороссию около 4000 пленных из Ливонии. Между тем Петру нужно было скрепить союз с королем Августом, не допустить его до отдельного мира с Карлом и попытаться, нельзя ли склонить. и Польшу к войне против шведов. Лучшим средством для этого Петр считал личное свидание с Августом, личные переговоры с польскими вельможами. Это свидание государей произошло в феврале 1701 года в местечке Биржах (Динабургского уезда). Государи веселились за длинными обедами и занимались важными делами. Однажды Август после пирушки проспал обедню; но Петр явился в церковь и по своему обычаю внимательно приглядывался к католическому богослужению, расспрашивал, что значит то и другое действие. Один из польских сенаторов заметил ему, что в его власти соединить церковь греческую с латинскою. Царь отвечал: «Господь действительно дал царям власть над народами; но над совестию людей властен один Христос, и соединение церквей может совершиться только с божией воли».

Петр приехал улаживать не соединение церкви, а соединение Польши с своим королем и с Россиею против шведов. Он представлял литовскому подканцлеру Щуке, что Польша должна теперь воспользоваться соединением русских и саксонских войск, чтоб присоединить к ним свои войска и отнять у шведов Лифляндию. Щука отвечал, что Польша истощена только что оконченными войнами и гораздо выгоднее для нее пользоваться миром, чем искать новых приобретений; что, разумеется, ее можно побудить к войне, но для этого нужно посулить ей выгоды посущественнее. «Что такое, что такое?» – стал спрашивать царь. «Все дело в руках вашего величества», – отвечал подканцлер. Петр начал настаивать, чтоб Щука объяснился, и тот сказал: «По последнему договору с Россиею Польша лишилась своих прежних границ; так не угодно ли будет вашему величеству возвратить ей хотя половину уступленного, например Киев с округом». Царь объявил, что это невозможно, что для Польши довольно и Лифляндии. Переговоры продолжал Головин, приехавший с царем: он объявил, что уступка Киева невозможна без согласия думы и козацкого гетмана, что она может произвести внутренние волнения в России. «Если это трудно для России, то еще труднее побудить к войне Речь Посполитую, – отвечал Щука, – возвратите по крайней мере нам заднепровские городки: Терехтемиров, Стайки, Триполье, также некоторые села от стародубского полка и не запрещайте населять Чигирин и другие окрестные места». «Ничего этого нельзя уступить без совета с гетманом, потому что царское величество ничего силою от Украйны не отнимет», – сказал Головин.

Разговоры с Щукою этим и кончились; но с Августом заключен был новый договор. Союзники обязались продолжать войну всеми силами и не оканчивать ее без взаимного согласия; царь обещал королю прислать от 15 до 20000 пехоты, хорошо вооруженной, в полное его распоряжение с обязательством выдать деньги на учреждение провиантских магазинов, выставить в Витебск 10000 фунтов пороху и выплачивать в продолжение трех лет по 100000 рублей; король будет употреблять свои войска против шведов в Лифляндии и Эстляндии, дабы, отвлекая общего неприятеля, обезопасить Россию и дать царю возможность с успехом действовать в Ижорской и Карельской землях, а Лифляндию и Эстляндию царь оставляет королю и Речи Посполитой без всякого притязания. Так как исход войны не верен и так как вследствие войны за испанское наследство немецкие владения короля могут подвергнуться большой опасности, то союзники условились принять посредство цесарское, французское, английское, бранденбургское и голландское и мирные предложения посредников выслушивать, что, однако, нисколько не должно вредить нынешнему и прежнему договорам. О новом договоре дать знать королю датскому. В тайной статье царь обязался прислать королю 20000 рублей, «дабы некоторое награждение и милость показать тем из польских сенаторов, которые способы сыщут привести в постановленные союзы и Речь Посполитую».

По отзыву видевших Петра в Биржах, он очень основательно рассуждал о своих и чужих морских силах, говорил, что у него будет до осьмидесяти кораблей 80-ти и 60-типушечных, и в числе их один, построенный по собственному его чертежу, под названием «Божие предвидение». На этом корабле изображен св. Петр, а внизу представлена лодка, на которой дети пускаются плавать по морю. (Царь хотел этим выразить, что в России мореплавание находится еще в младенчестве.) Весь девиз сочинен царем. Царь очень сведущ в географии, черчении и рисовании и прилежно занимается этими предметами.

В начале марта Петр возвратился в Москву и вслед за ним явился от Августа генерал-адъютант за деньгами. Взяли в приказах, в ратуше – недостало, взяли в Троицком монастыре 1000 золотых; Преображенского полка поручик Меншиков дал 420 золотых, богатый гость Филатьев дал 10000 рублей. Исполнено было и другое обязательство: князь Репнин повел 20000 пехоты для соединения с саксонскими войсками Августа, находившимися под начальством генерал-фельдмаршала Штейнау. 21 июня Репнин достиг Кокенгаузена, и войско его заслужило похвалы Штейнау. «Люди вообще хороши, – писал фельдмаршал, – не больше 50 человек придется забраковать: у них хорошие маастрихтские и люттихские ружья, у некоторых полков шпаги вместо штыков. Они идут так хорошо, что нет на них ни одной жалобы, работают прилежно и скоро, беспрекословно исполняют все приказания. Особенно похвально то, что при целом войске нет ни одной женщины и ни одной собаки: в военном совете московский генерал сильно жаловался и просил, чтоб женам саксонских мушкетеров запрещено было утром и вечером ходить в русский лагерь и продавать водку, потому что чрез это его люди приучаются к пьянству и разного рода дебоширству. Генерал Репнин – человек лет сорока; в войне он не много смыслит, но он очень любит учиться и очень почтителен; полковники – все немцы, старые, неспособные люди, и остальные офицеры – люди малоопытные».

Но многоопытные учители дурно себя показали пред любознательными учениками. Карл XII так же неожиданно напал и на саксонцев при Риге, как на русских при Нарве. 9 июля он благополучно переправился через Двину в виду неприятельского войска и после двухчасовой битвы в пух разбил Штейнау. Саксонцы потеряли всю артиллерию, весь лагерь и 2000 человек войска, тогда как из шведских рядов выбыло только 500 человек. Русских у Штейнау было только 4000; остальные с Репниным находились в осьми милях от Риги. Паткуль приписывал неудачу тому, что саксонцы вместо наступательной ограничились оборонительною войною. «Я настоял на личное свидание короля с царем, чтоб они условились насчет будущего похода», – писал Паткуль к саксонскому резиденту в Копенгаген. – Я представлял каждому из них, как необходимо приготовиться к походу заранее, соединить оба войска и нагрянуть на неприятеля, прежде чем он успеет получить подкрепления из Швеции и Померании. На том и порешили в Биржах. По моим представлениям, царь дал нам все нужное, коротко сказать, он поступил как честный государь. Но только что мы приехали в Варшаву, как начали уговаривать короля к оборонительной войне. Я всеми силами противился этому плану, хуже которого нельзя было придумать: сам неприятель не мог найти ничего лучше для себя, потому что мы дали ему время воспрепятствовать соединению союзных войск". Здесь надобно заметить, что Паткуль, желая прежде всего выставить непогрешительность своих советов, перепутывает дело. Конечно, следовало бы союзникам как можно скорее после Нарвы соединить свои войска и вместе ударить на ничтожное войско Карла, но этого не было сделано; относительно военных действий было постановлено в Биржах, что не ранее августа месяца королевским войскам с воспомогательными русскими осадить Ригу; царь пошлет калмыков в Финляндию, а главная русская армия будет действовать со стороны Печерского монастыря или Нарвы, не покушаясь ни на какие осады и большие сражения; если Рига будет взята, то король поможет царю овладеть Нарвою. Нельзя складывать всю вину на советников Августа, которые в Варшаве предлагали оборонительную войну; надобно прежде всего обратить внимание на то обстоятельство, что корпус Репнина соединился с Штейнау только 26 июня именно потому, что в Биржах срок начатия рижской осады был положен в августе месяце и еще из Бирж царь прислал в Москву приказание остановить войска, выступавшие в поход. Таким образом, распоряжениями в Биржах, а не переменою плана в Варшаве тратилось время и давалась Карлу возможность получить подкрепления из Швеции и Померании. Карл мог ударить на саксонцев, не подкрепленных всем корпусом Репнина, потому что Штейнау послал к Риге только четыре русских полка, а остальных русских заставил работать над траншаментом на Двине, обрадовавшись, что русские прилежно и скоро работают, а Репнин почтителен. Мы сочли нужным войти в эти объяснения, чтоб показать, как осторожно надобно обходиться с показаниями Паткуля.

Как бы то ни было, Карл одержал вторую блистательную победу, и теперь не над русскими, известными своею неопытностию в военном деле, но над саксонцами. Опять победителю предстоял выбор – преследовать ли Августа или обратиться на русских? И тут сначала он имел в виду последнее, велел Шлиппенбаху от Дерпта приблизиться ко Пскову и ждать его приезда. Но скоро Карл переменил намерение, и не следует уже слишком упрекать девятнадцатилетнего короля за упорство, с каким он теперь начал стараться о низложении Августа с польского престола. Постоянно бросаться из одной стороны в другую, победив русских, идти на саксонцев, победив саксонцев, оборачиваться на русских – было не очень удобно. Главный вопрос состоял в том, кто опаснее: саксонцы или русские? Против более опасных врагов и нужно было Карлу с главными силами действовать самому. Карл имел полное право считать саксонцев более опасными, чем русских. Правда, Карлу советовали заключить мир с Августом и обратиться со всеми силами против Петра; но Карл питал самое глубокое презрение и недоверие к Августу, нисколько не полагался на его клятвы при заключении мирного договора, считал себя вправе опасаться, что, как скоро он углубится в Россию, Август снова начнет действовать враждебно против Швеции. Отсюда и стремление свергнуть прежде всего Августа, приобрести в новом польском короле себе союзника и безопасно действовать против России. Положим, что Карл был раздражен против Августа более, чем против других врагов своих; король датский имел право враждовать против Швеции вследствие вражды своей с герцогом голштинским; русский царь добивался моря и отыскивал старых русских владений, захваченных шведами не очень честным образом в Смутное время; но курфюрст саксонский не имел подобных побуждений, и он-то был главным заводчиком союза против Швеции, он первый начал действовать по внушениям Паткуля; положим, что Карл увлекался своим раздражением против Августа, но вместе с тем нельзя не признать, что и без этого раздражения он имел основание прежде всего добиваться свержения Августа с польского престола. В одном письме к французскому королю Карл выразился таким образом об Августе: «Поведение его так позорно и гнусно, что заслуживает мщения от бога и презрения всех благомыслящих людей». В письме Карла к Шведскому государственному совету находим выражения того же убеждения, что с таким человеком, как Август, нельзя входить ни в какие сношения. «Если король Август, – пишет Карл, – позволил себе раз такой обман, то нельзя иметь никакого доверия к его слову; войти в сношения с человеком, который так себя обесчестил, – значит причинить ущерб собственной чести».

Таким образом, Август был драгоценный союзник для Петра не силою оружия, но тем, что возбудил к себе такую ненависть и такое недоверие шведского короля; он отвлек этого страшного в то время врага от русских границ и дал царю время ободрить свои войска и выучить их побеждать шведов. Успехи русских начались на дальнем севере, где в июне 1701 года семь шведских судов тайком, под английскими и голландскими флагами, хотели пробраться к Архангельску, но были отражены и оставили в добычу русским два судна, севших на мель. Петр был очень доволен. «Зело чудесно!» – писал он к Апраксину и поздравлял с «нечаемым счастием», что отразили «злобнейших шведов».

В конце 1701 года Шереметев предпринял наступательное движение на Шлиппенбаха в Ливонии и, пользуясь превосходством своих сил, поразил шведов при мызе Эрестфер 29 декабря: 3000 шведов полегло в битве, 350 было взято в плен, русские потеряли около 1000 человек. Петр был в восторге от первой победы над шведами, Меншиков поскакал к победителю с орденом св. Андрея Первозванного, с царским портретом, осыпанным бриллиантами, с указом о возведении в генерал-фельдмаршалы. В Москве великое торжество: благодарственные молебны, целый день колокольный звон, целый день гремят сто пушек, на башнях и стенах кремлевских развиваются знамена, отнятые у шведов. Нарва отмщена.

После победы Шереметев пошел разорять шведскую землю, разорил весь Юрьевский (Дерптский) уезд, но усталость лошадей и глубокие снега заставили фельдмаршала прекратить опустошительный поход. Шереметев считал большим счастием для себя, что неприятель не воспользовался глубокими снегами и не напал на лыжах из лесов. Было взято 140 языков; чухну разобрали по себе черкасы (малороссийские козаки); Шереметев доносил, что он не велел отнимать чухну у черкас, «чтоб охочее были».

Но черкасы не были довольны. Еще в начале года, несмотря на то что, по словам самого гетмана, вывели из Ливонии в Малороссию до 4000 пленных, они сильно жаловались.

3 марта Мазепа (Андреевский кавалер с 8 февраля 1700 г.) писал государю: «Возвратившись со службы вашей монаршеской, с границ ливонских, полковники с старшиною и товариществом стали на меня чинить великое между собою нарекание и роптание, хотя и за глаза, во-первых, за то, что понесли такие труды и в хозяйстве своем ущерб от дальнего похода; во-вторых, что за сено немало их товарищества побито и потоплено, оружие и кони на сенах отниманы, и, несмотря на их жалобы, управы им не дано в тех селах, где их грабили и убивали. Особенно же ропщут они за то, что во Пскове при отпуске взяли у них пушки полковые. Эти возвратившиеся войсковые люди поднимают на ропот остававшихся в Малороссии, все в один говор ропщут на меня, будто я за их права и вольности не стою и вам, великому государю, за них не бью челом, что такие новые дела над ними делаются. Не зная, за что взяты пушки, я не умею им отвечать и утолить их ропот. Покорственно бью челом о известительном и наставительном указе насчет пушек. Получив указ, я тотчас бы обослал по всем полкам универсалами, дабы утолить ропот. Особенно буду писать к запорожцам, у которых городовые козаки те же сплетни и плевелы посеяли, а там издавна и без всяких случаев не трудно быть переговорам и лишним словам».

Посланному к нему стольнику Лутавинову Мазепа говорил подробнее: козаки, стоя во Пскове, ездили покупать конский корм на чехи, но тамошние жители на чехи им не продавали, а у козаков, кроме чехов, других денег нет, и они ездили по уездам и брали конский корм, но тут у них коней и оружие поотнимали и самих человек с 40 в воду побросали, а иных до смерти побили. Били они челом об управе боярину Бор. Петр. Шереметеву, но он ничего не сделал. Козаки говорят, что гетман ездил в Москву и получил кавалерство, а об них и об нуждах их великому государю не доносит и не бьет челом, а они в этих службах вконец разорились. Говорят тайно между собою: если гетман о их обидах не будет бить челом великому государю, то они пойдут служить к королю польскому или шведскому. «Я, – говорил Мазепа, – и сам их боюсь, потому что надежные сердюки все разосланы во Псков, а при мне надежных людей моего регименту теперь малое число, а московских стрельцов только триста человек; прошу стрельцов прибавить и сделать тысячный полк для моего оберегания. Великий государь указал бы мне на свою службу идти: надобно мне выбрать войска доброго с 30000 или по крайней мере 20000 и идти Литвою, потому что этот путь близкий и кормный».

Вслед за тем гетман дал знать государю, что в январе он отпустил на службу во Псков низовое Войско Запорожское и что запорожцы, не имея в очах своих ни страху, ни стыда, так буйно и лениво шли, что едва на масленице вышли на смоленский рубеж, и сколько на походе своем причинили неправд, грабежей и обид людям малороссийским и великороссийским, того и пересказать нельзя, едва и неприятель может хуже поступить; за это, прибавлял Мазепа, надобно их поставить на таком месте, где бы лучше отслужили.

Петр велел сейчас же отдать пушки черкасам и нарядить следствие о том, как с ними поступали на сенах. Шереметев отвечал, что черкасы сами пушек не взяли, потому что везти не на чем; что, будучи во Пскове и во многих городах в походе, русские села и деревни они разоряли, людей побивали, топили и грабили. Мазепе дано было знать, что такое поведение служилых людей его регимента только для него презрено и прикрыто милостиво; но пусть вперед закажет им накрепко, чтоб вместо неприятеля над своими такого разорения не чинили.

Мазепа сам писал о буйстве запорожцев во время похода, но и от тех, которые оставались на Сечи, не было покоя. В начале 1701 года запорожцы прислали Мазепе жалобу, что селитреники, которые выделывают селитру около реки Самары, обещали им платить с котла по 100 золотых и обещания не исполняли. Донеся об этой жалобе государю, гетман писал: запорожцы кроме того, что берут по сту золотых с котла, притесняют селитреников всячески: и деньги, и напитки, и харчи берут с селитряных майданов беспрестанно, почему селитра дешево продаваться не может. Запорожцы упорно называют речку Самару от устья до верху и леса, по ее берегам растущие, и дальние буераки лесовые, и могилы, из которых селитра делается, своими; грозили майданы селитряные разорить, селитреников с работниками отогнать и не только на селитряное дело, ни на какую потребу лесов самарских никому не давать, как паствы скотине там не дают. И если при реке Самаре селитры не делать, то нигде более способных мест нет.

В апреле новое донесение от гетмана: Войско Запорожское низовое, собравшись в числе трех тысяч, приготовя четыре пушки, поставив себе полковников, хотело идти на Ногайскую орду на помощь крымскому хану. Гетман послал им выговор, как они смели самовольно сноситься с крымским ханом и идти на Ногайскую орду. Кошевой отвечал: «Трудно было нам посылать в Москву и дожидаться монаршеского указа или докладывать вашей вельможности, потому что хан позвал нас вдруг, уже вышедши на поле; он обещал нам своих коней и уступку всей добычи. Дело не сделалось по непостоянству зимы; некоторые из наших хотели идти на ханский призыв, а не всем кошем мы поднимались и не на православных каких хотели идти. Здесь исконная вольность: кто куда хочет пойдет и где хочет добычу берет, удерживать войско от корыстей невозможно. Да и о том докладываем, что теперь низовое войско час от часу стесняется людьми городовыми, зверя и рыбы казакам добыть негде, а монаршеским жалованьем целый год прожить нельзя, и потому поневоле принуждено наше товарищество идти в помощь хану на орду Ногайскую. Нам кажется, за это гневаться на нас не следовало, напротив, надобно было радоваться, что бусурманы, бранясь между собою, нас призывают. Мы о том промышляем, чтоб они не только низовое, но и городовое войско призывали себе на пагубу».

Гетман сам вызывался идти в ливонский поход и именно Литвою; желание его было исполнено, он получил указ выступать. Но в это же время Мазепа бьет челом, что от тяжких походов козаки и поселяне очень злобятся и переговаривают между собою, что им приходит пропадать до конца, скоро изгубят их москали частыми и трудными походами, у каждого мысль – уходить за Днепр. И для всякого опасения, чтоб над ним, гетманом, не сделали какого зла внезапно, указал бы государь быть при нем тысяче человек стрельцов, а жить им попеременно: 500 при гетмане, а другие 500 в Путивле; жен их и детей привесть к ним в Путивль, потому что теперь живут в Батурине стрельцы седьмой год без жен и, впавши в отчаяние, делают такие неистовства, что и выговорить стыдно; а в Батурине жить им с женами неприлично, потому что делаются от них батуринским жителям великие обиды, кражи беспрестанные. Но этого мало: в июле 1701 года Мазепа дал знать Головину о прелестях татарских. Ханский визирь, зазвавши к себе гетманского посланца, говорил ему: «Где ваш царь? На Воронеже корабли строит, понапрасну трудится! Для чего ваш царь пренебрегает ханом и всем государством Крымским? Для чего не хочет нам казны давать по-прежнему? Если надеется на силу, так и хан также силен: как сядет на коня, то будет с ним двести тысяч сабель. Если надеется на калмыков, то и та надежда даровая; это цыгане, только б им казну от царя брать, а с нами никогда по правде не будут биться. Скажи гетману, что если он словам моим не верит, то пусть созовет раду и мои слова объявит старшине и черни: увидит, что все возмутятся за нашу любовь, только пусть обнадежит всякого, что вольно все говорить. Знаем мы хорошо, что у вас на Украйне делается, знаем, что все козаки обнищали; а когда будут с нами по прежнему в братстве, то в несколько лет станут так же богаты, как при Хмельницком были; я говорю именем хана и всего Крымского государства; жаль нам вас, как людей воинских, скоро пропадете держась того народу московского».

После таких донесений от Мазепы понятно, почему он получил указ возвратиться назад в Батурин. Гетман обиделся или по крайней мере показал вид, что обиделся, и 20 июля 1701 года писал Головину: «Монаршеский его царского пресветлого величества имянной указ – дабы я возвратился в Батурин, послал на свое место с несколько надесять числом войска наказного гетмана, застал меня в литовских краях, в 12 милях от Могилева: и с какою моею жалостию и стыдом от тутошних жителей возвращаюся вспять, сам бог, испытуя сердца и утробы человеческие, лучше знает. Не так для поднятых трудов чрез толь долгую непотребную дорогу, как для того, что по должному моему намерению не сталося, когда ж так себя было выбрал в ту военную дорогу с сердечною охотою и немалым моим коштом, чтобы я то показал бы по себе не на словах, не на бумаге, но самым делом, пред всем светом в его монаршеских очах, что есть верный подданный». Мазепа отправил ко Пскову четырех полковников: миргородского, переяславского, полтавского и лубенского, да наказного нежинского с семнадцатью тысячами войска и наказным гетманом назначил полковника миргородского (Данилу Апостола).

После Ерестферской битвы этот наказный гетман прислал Мазепе жалобу: «Генерал стал в мызе Ерестфер и войска великороссийские около себя поставил неподалеку по всем дорогам и малым путям и всему войску дал позволение, чтоб охочие шли на все стороны в загоны, разоряли и жгли; наши малороссияне, как большие охотники до добычи, едва не до самого Юрьева Ливонского ездили загонами и много добычи привозили в свои таборы. Но войска великороссийские, верно наученные нарочно, по всем дорогам у козаков отнимали силою добычу и самих нещадно побивали, отчего бедному нашему войску бесчестие и ругательство; а теперь, как слышим, в наших перьях щеголяет, нашею добычею корыстуется сам региментующий (Шереметев), а нашу усердную и верную службу пред монархом осуждает и ругается. Еще во Псковщине будучи, слышали мы в народе слова, будто от нас никакого не было дела и службы, но терпели, видя недоброхотство региментующего ко всему краю нашему. Слыша от нас, какие там нестерпимые недоброхотства, едва ли кто вперед из Украины нашей туда на службу царскую пойти захочет, хотя бы с великим насильством и принуждением». Но оказалось, что великороссийские войска не много отняли добычи у козаков, потому что Апостол привез в Малороссию 4 знамени, 5 пушек, до двадцати пленных офицеров, а у простых козаков оказалось пленных чухнов, лошадей и других пожитков многое число. Знамена, пушки и офицеры были отобраны, вся другая добыча оставлена.

Между тем запорожцы не переставали делать неприятности: в октябре 1701 года они разорили селитряные заводы по обоим берегам Самары; размежевывать земли по реке не дали; наконец, ограбили греческих купцов, шедших из Турции в Россию. Султан прислал в Батурин с требованием, чтоб немедленно были отданы его подданным пограбленные у них товары, а раздражать султана в это опасное время было нельзя, чтоб к войне шведской не прибавить еще турецкую.

Головин просил у Мазепы совета, что делать с запорожцами? Мазепа отвечал: «Имеешь, ваша вельможность, высокий разум, которые великие монаршеские исправляешь дела; так можешь свободно без моего совета то рассудить, какого запорожцы наказания годны. Я бы им давно притер носы и унял их от сумасбродного своевольства и за нынешний проступок умел бы покарать, если б не боялся привести их в последнее отчаяние и отогнать от милости монаршеской. Издавна не раз бывало, что они, усмотря с этой стороны какое-нибудь неудовольствие, ставили кого-нибудь себе наказным гетманом и уходили в соседние области, ища заступления, что и теперь сделать им нетрудно». Головин писал, чтоб гетман зазвал к себе в Батурин лучших запорожцев и прислал их в Москву. Мазепа отвечал: «Старинная пословица говорит: мужик черен, как ворона, а хитер, как черт; я уже говорил с запорожцами, которые ехали в Москву за жалованьем, пытал их о разбое над греками, представлял, что это дело не может успокоиться, пока не выдадут заводчиков; но у них один ответ: у нас нет никаких заводчиков, мы все это сделали, все Войско Запорожское низовое на то позволило. Есть у них писарь Зеленецкий, вор и давный изменник, который был первым советником Петрику и вместе с ним в Крым ушел, навел на Украйну татар и запорожцев; разбитый под Цариченкою, убежал в Запорожье и до сего времени там живет, оставя в Полтаве отца, мать и жену. Говорят о нем, что великую имеет силу между запорожцами; в раде молчит, а по куреням тайно что хочет, то делает. Если б дал бог прибрать его к рукам, то тайны запорожские открылись бы, ибо нестаточное дело, чтоб запорожцы поступали так дерзко, не будучи обнадежны либо от хана, либо от поляков».

Головин рассердился, что вместо совета, как наказать запорожцев, Мазепа отделался комплиментом. Мазепа отвечал: «Бог свидетель, что я сделал так для того только, чтоб не подать на себя большого подозрения, будто я действую из приватной моей к запорожцам какой-нибудь злости, а не для общего добра и верной службы, потому что и первое мое донесение о грабительстве запорожцев, шедших в Псков на службу, ни во что вменено, а они, возвратясь, своими песьими губами лают: гетман-то нас хотел запровадить в Сибирь или к Архангельску в вечную неволю, привел на то государя. чтоб нам ни сукон, ни по пяти рублей за наши работы не дали. Хотя я их собачьих голосов не боюсь, однако от таких плутов терпеть тяжело». Мазепа высказал неудовольствие, что по его донесению запорожцы не были наказаны; и в том же письме на вопрос Головина: наказанием запорожцев не повредить бы Украйне? – отвечал: «Не дай боже, чтоб явилось от запорожцев какое-нибудь новое зло: нет сомнения, что многие из городовых к ним пристанут».

Когда запорожцы, Герасим Крыса с товарищами, приехали в Москву за жалованьем, то их посадили за караул и расспрашивали: когда разбивали греков и селитреников, они, Крыса с товарищами. были ли у этого грабежа?

Крыса отвечал: «Над греками учинили мы грабеж всем Войском Запорожским с общего совета; и как их пожитки в Сече были разграблены, в то время мы тут были и пожитки делили. А пограбили мы их за то, что они Сечу нашу миновали, ругаясь над нами, ставя Войско Запорожское ни во что, а прежде греки и другие купцы мимо нас никуда не проезжали и нанимали нас в проводники; так эти греки по нашему обыкновению учинились в арешт и за арешт, и мы их пограбили. Как селитреники разорены – не знаем; услыхали мы об этом на дороге; только и тут Войско Запорожское не виновато, потому что селитреники торговые мужики завладели нашими угодьями».

Это было в конце 1701 года; в начале 1702-го послан был к кошевому царский указ – отдать грекам все пограбленное сполна, в противном случае Крыса с товарищами будут казнены смертию и присылка жалованья и запасов прекратится. Когда эта грамота пришла на Запорожье и была прочтена в раде, то войско крикнуло на кошевого атамана Петра Сорочинского: «Ты был этому делу початок, ты говорил, чтоб делить взятые у греков товары по куреням, а мы хотели, чтоб они были сложены в казне войсковой до поры до времени; так теперь сам и отвечай!» Сорочинский сложил с себя уряд кошевства, и на его место выбрали кошевым Константина Гордеенка. Запорожцы, по выражению Мазепы, повесили носы и начали в чувство приходить оттого, что из Крыма пришли недобрые вести: хан отказался дать им помощь против России, указывая на мирные договоры с царем. Делать нечего – запорожцы написали челобитную великому государю, что поделили кумачи красные с иными недорогими вещами, взять их негде, а дорогие товары, жемчуг и прочее, уже возвратили грекам: «Умилосердись, великий государь, над нами, рабами своими, изволь гнев свой монаршеский утолить и посланцев наших отпустить».

С гетманом Войска Запорожского шли также сношения по поводу польских требований, польского союза. Возвратившись из Бирж, Головин дал знать Мазепе о разговоре своем с Щукою и требовал его мнения. Мазепа отвечал: «Три местечка за Днепром – Терехтемиров, Стайки и Триполь уступить можно, никакого вреда стороне царского величества от этого не будет, только уступить с условием, чтоб вечный мир был подтвержден подлинно и напечатано было о нем в конституции; а Чигирин, Канев, Черкасы, Крылов и другие места уступать никак нельзя: если их уступить, то в державе царского величества на той стороне Днепра останется один Киев, и будет не безопасен, потому что в чигиринские места прейдут на житье с этой стороны Днепра, в одно лето переселится множество народа; запорожские козаки будут тянуть к той стороне. От Стародубского полка в польскую сторону нельзя ничего уступить, потому что Стародубский полк от поляков разделила река Сожь, и за тою рекою моего гетманского владения никакого нет, а сюда, за реку, полякам вселяться непристойно. От поляков доброго дела не чаять: договора вечного мира они до сих пор не подтвердили и в конституцию не напечатали, говорят, что мир заключен королем, а не Речью Посполитою; многие церкви божии обратили на унию; в прошлом году начальную русскую соборную Львовскую церковь у благочестивых отняли и отдали униатам. Король, вызвав царские рати под Нарву, выдал их шведам, а сам от Риги отступил. С поляками надобно поступать осторожно; кроникары пишут: как свят святом, то поляк русину не будет братом, и доныне то все исполняется от них самым явным делом».

Но скоро дела приняли такой оборот, что об уступках в польскую сторону не нужно стало более толковать.

Еще в августе 1701 года князь Григорий Долгорукий, находившийся при короле Августе, доносил Петру: «Королевское величество изволил мне сказывать: ведомость получил, что король шведский с войсками идет в Польшу: только он о том печали никакой не имеет, а когда шведы большими войсками в Польшу вступят, то могут поляков на себя озлобить; а в нынешнем также дальнем расстоянии шведских войск от московской границы в Лифлянты войском в. в-ства потребно нападение учинить, что и помогать скоро шведским войском будет невозможно; а болши бы учинить плен и разорение, дабы войска шведские не имели в Лифлянтах довольства, отчего могут идти на зиму к себе через море». Совет был принят; плен и разорение сопровождали движения Шереметева в Лифлянтах. После Эрестферской победы фельдмаршалу хотелось отдохнуть; но Петр не любил давать отдыха ни себе, ни другим, особенно в такое время, когда ни на минуту нельзя было ослаблять напряжение сил. Вначале генваря 1702 года Шереметев стал проситься в Москву: «Жена живет на чужом подворье: надобно ей дом сыскать, где бы голову приклонить». Предлог был слишком странен. Шереметев поправился и написал, что ему необходимо быть в Москве для донесения о нужных делах. «Полагаем то на ваше рассуждение, – отвечал Петр, – а хотя и быть, чтоб на страстной или на шестой приехать, а на святой паки назад».

Не давая отдыха Шереметеву, Петр не давал его и человеку, который был постарше Шереметева, надзирателю артиллерии Виниусу. От 21 февраля Виниус писал царю: «Ныне приехав к Москве, господин тайный советник Тихон Никитич (Стрешнев) мне, рабу вашему, вашим великого государя указом сказал, что вы изволили потребовать от меня переводу уставу судебных воинских прав, и я, государь, в прошлом году был на вашей службе в полках с гетманом, а приехав в Глухов, с начала месяца июля лежал несколько недель в расслабленье, а которые дни было мне отраднее, в те трудился над лексиконом галанским, а над воинскими правами не работал, понеже чаял, иные люди то исправят; а ныне к Москве приехав, в домике моем обрел поставлены шведы во всех житьях и доныне не сводят; а было их сначала болши 200 человек, и в дом меня не пустили; и жил в чужом дворе недели с три. Оттого, государь, тому делу учинилась остановка и мне не малое от постою разорение. А ныне, государь, начал в воинских правах трудитися и, поелико смогу, буду работать; однако ж рукою правою в письме мне зело тяжко, едва имя свое подписываю, но уповаю сим великим постом галанские артикулы совершить, а прочее потом. Не прогневись, мой милостивейший государь, на мя, нижайшего раба своего: воистинно стал быть дряхл, едва брожу, уж семидесятый год доходит; желание, весть бог, есть, да сила по вся дни скудеет». Весною дряхлый, расслабленный старик поехал в Новгород и Псков по артиллерийским делам; возвратился в Москву и стал сбираться – в Сибирь! Надобно было посмотреть тамошние рудники и заводы. Из Тобольска Виниус писал: «С Москвы я в путь сей дался июля 28 и, приехав чрез казанские пределы зело дальними и трудными местами, достиг в Сибирь на железные заводы, что построил князь Михайла Яковлевич (Черкаский) на реке Каменке, идеже и в иных местех толикое обрел множество руд железных, что, мню, до скончания мира не выкопаются, а чаю, что прежде леса выдут, нежели руда».

В конце мая Петр начал торопить Шереметева к выступлению изо Пскова в Лифлянты. «Есть ведомость, – писал он ему, – что неприятель готовит в Лифлянты транспорт из Померании в 10000 человек, а сам, конечно, пошел к Варшаве: теперь истинный час (прося у господа сил помощи), пока транспорт не учинен, поиском предварить».

Шереметев двинулся с тридцатитысячною армиею против Шлиппенбаха, у которого было 8000. 18 июля армии встретились при Гуммельсгофе, и шведы потерпели страшное поражение, потеряли около 5500 убитыми, 300 пленными, всю артиллерию; русские потеряли около 400 убитыми и столько же ранеными. Петр, узнавши о победе, писал Шереметеву, чтоб разорил Ливонию, «чтоб неприятелю пристанища (найти) и сикурсу своим городам подать было невозможно». Приказание было исполнено. Шереметев взял два значительных города (Волмар и Мариенбург), шесть малых и страшно опустошил всю страну. «Чиню тебе известно, – писал он Петру, – что всесильный бог и пресвятая богоматерь желание твое исполнили: больше того неприятельской земли разорять нечего, все разорили и запустошили без остатку; и от Риги возвратились загонные люди в 25 верстах, и до самой границы польской; и только осталось целого места Пернов и Колывань (Ревель), и меж ими сколько осталось около моря, и от Колывани к Риге около моря же, да Рига: а то все запустошено и разорено вконец. Пошлю в разные стороны отряды калмыков и козаков для конфузии неприятеля. Прибыло мне печали; где мне деть взятый полон? тюрмы полны, и по начальным людям везде; опасно того, что люди какие сердитые (т. е. пленники)! Тебе известно, сколько уж они причин сделали, себя не жалея; чтобы какие хитрости не учинили: пороху в погребах бы не зажгли? также от тесноты не почали бы мереть? также и денег на корм много исходит; а провожатых до Москвы одного полку мало. Вели мне об них указ учинить. А чухны, выбрав лучших людей 100 семей, которые умеют овые топором, овые иные художники, а в тех семьях будет больше 400 душ, для азовской посылки, и тех тотчас за тепло велю гнать к Москве и отдать Тихону Никитичу Стрешневу, как он с ними ни изволит. Августа 31 числа пойду к Пскову; больше того быть стало невозможно, вконец изнужились крайне, обесхлебели, и обезлошадели, и отяготились по премногу как ясырем (полоном) и скотом, и пушки везть стало не на чем, и новых подвод взять стало неоткули, а в Пскове нет».

«Борис Петрович в Лифляндах гостил изрядно довольно», – писал Петр Фед. Матв. Апраксину. В то же самое время в Ингрии гостил таким же образом окольничий Петр Апраксин, который рекою Невою до Тосны и самой Ижорской земли прошел, все разорил и развоевал, прогнавши шведский отряд от Тосны к Канцам (Ниеншанц, Невская крепость); посланный Апраксиным на судах в Ладожское озеро полковник Тыртов несколько раз дрался со шведами и принудил их удалиться под Орешек (Нотебург). Но царю было «не зело приятно», что Апраксин не исполнил наказа и развоевал страну, которую Петр считал русскою и в которой, как ближайшей к заветному морю, хотел утвердиться. Апраксин оправдывался, что жег селения по берегам Невы с целию утеснить неприятеля в подвозе съестных припасов. Сам Петр прогостил все лето 1702 года в Архангельске, ибо весною получено было известие, что шведы в другой раз намерены пробраться к тому городу. В ожидании неприятельского прихода Петр занимался строением кораблей. Лето проходило, шведы не показывались, и в сентябре Петр явился в Ладогу, чтоб лично распоряжаться завоеванием Ингрии, завоеванием морского берега. «Если не намерен чего ваша милость еще главного (сделать в Лифляндии), изволь не мешкав быть к нам, – писал Петр к Шереметеву, – зело время благополучно, не надобно упустить; а без вас не так у нас будет, как надобно». Через пять дней другое письмо к тому же: «Изволь, ваша милость, немедленно быть сам неотложно к нам в Ладогу: зело нужно, и без того инако быть и не может; о прочем же, как о прибавочных войсках, так и о артиллерийских служителях, изволь учинить по своему рассуждению, чтоб сего богом данного времени не потерять».

По прибытии Шереметева Петр повел войско к Нотебургу, древнему новгородскому Орешку на Невском протоке. То была маленькая крепость, обнесенная высокими каменными стенами; шведского гарнизона в ней было не более 450 человек, но около полутораста орудий; у осаждающих было тысяч десять войска. После отчаянного сопротивления 11 октября комендант принужен был сдать город. Нотебург был переименован в Шлюссельбург (Ключ-город). Петр был в восторге, добывши этот ключ к морю, тем более что предприятие было чрезвычайно трудное. Пошли от царя радостные письма к членам компании. К Апраксину писал: «Объявляю вашей милости, что помощию победыдавца бога, крепость сия по жестоком и чрезвычайном, трудном и кровавом приступе (который начался в 4 часа пополуночи, а кончился по четырех часах пополудни), сдалась на акорд, по котором комендант Шлиппенбах со всем гарнизоном выпущен. Истинно вашей милости объявляю, что чрез всякое мнение человеческое сие учинено и только единому богу в честь и чуду приписать». Петр известил и надзирателя артиллерии, находившегося в Сибири, приписав: «Правда, что зело жесток сей орех был, однако ж, слава богу, счастливо разгрызен. Артиллерия наша зело чудесно дело свое исправила». Виниус отвечал своим обычным высокопарным слогом: «В дальнейшем, государь, во странах сих сибирских, от вашей пресветлейшей государственной особы раз-стоянии шествуя, на отлеглыя страны по пустыням во мрачных облаках многих суетств и попечений о порядном уставе новопостроенных железных заводех и во искоренении злобы присланных с Москвы пушечных мастеров, нечаянно абие, яко лучею светлого солнца, мя велиею радостию просветило ваше письмо из Нотенбурга, его же всекрепкий господь яко истинному того крепкого ореха наследнику вам великому государю предати изволил и даровал нашей новой слезами окропленной артиллерии и порохам победительную силу».

На следующий (1703) год, в апреле, от Шлюссельбурга вниз по правому берегу Невы шли русские войска под начальством фельдмаршала Шереметева; шли они лесами большими и малыми и завидели наконец при устье Охты в Неву маленький земляной городок, занимавший не более десятины земли: то были Канцы, или Ниеншанц, стороживший устье Невы. Против городка, за Охтою, посад из 400 деревянных домиков. К русскому войску приехал бомбардирский капитан Петр Михайлов и съездил на 60 лодках осмотреть Невское устье. Вечером 30 апреля началось бомбардирование, утром 1 мая Канцы сдались и переименованы в Шлотбург. Но на другой же день вечером караульные донесли, что на взморье показались неприятельские корабли. 5 мая два шведских судна, шнява и большой бот, подошли к устью Невы; бомбардирский капитан Петр Михайлов и поручик Меншиков с обоими гвардейскими полками на тридцати лодках подкрались к неприятельским судам, окружили и взяли их, несмотря на то что у шведов были пушки, а у русских их не было. Людей на обоих судах было около 80; «но, – писал Петр Апраксину, – понеже неприятели пардон зело поздно закричали, того для солдат унять трудно было, которые, ворвався, едва не всех покололи, только осталось 13 живых. Смею и то писать, что истинно с 8 лодок только в самом деле было. И сею, никогда бываемою викториею вашу милость поздравляю».

Петр и компания были в восторге, как дети при первом успехе в чем-нибудь или при первой награде: «Два неприятельских корабля взяли! небывалая виктория!» За эту викторию бомбардирского капитана Петра Михайлова и поручика Меншикова пожаловали Андреевскими кавалерами. В Воронеже на радостях начались бои с Ивашкою Хмельницким, и Ивашка пошиб.

Петр стоял у моря. Поздравляя его со взятием Ниеншанца, или Шлотбурга, Виниус писал, что этим городом «отверзошася пространная порта бесчисленных вам прибытков».

В IX веке по Р. X. устьем Невы начинался великий путь из варяг в греки; этим путем в половине века началась Россия. В продолжение осьми с половиною веков шла она все на восток; дошла вплоть до Восточного океана, но сильно наконец встосковалась по Западном море, у которого родилась, и снова пришла к нему за средствами к возрождению. 16 мая 1703 года на одном из островков Невского устья стучал топор, рубили деревянный городок. Этот городок был Питербурх, столица Российской империи.

I. Письмо русского резидента в Польше, стольника Алексея Никитина, к царю Петру поздравительное со взятием Азова

Я, последний холоп твой, с повинности своей рабской, вам, великому государю, вашему царскому пресветлому величеству, кую принесу похвалу неведомы, понеже витиствовати не могу, толко по воздаянии господу богу благодарения неумением своим поздравляю тако:

Что солнце на небе, то монарх на земле делает, пресветлейший великий государь, мой милостивый государь, государь премилосердый, солнце темные разгоняет облаки, свет увеселяет, солнце природностию своею злые приметы из земли вытягает, добрые вводит, солнце страшны одному сотворению чинит перуны, другому плодовиты громы; солнце дожди жаждущим травам и цветам направляет; солнце излишние высушает волгости, где я при поздравлении своем негодном о особе пресветлой вашей царского величества размышляю: не могу ее ни х какому иному сотворению прировнять, толко самому на небе светящему солнцу, бо вем яко солнце хмары ясностию разделяет, так ваше царское пресветлое величество татарские розгоняет темные полки, ваше царское пресветлое величество природною должностию злых неприятелей, яко злые приметы, выкидает, добрых христиан вводит; ваше царское величество страшны пушками и бомбами и гранатами на поражение неприятеля перуны чинит, онеми радостные христианскому свету триумфы делает, ваше царское пресветлое величество кровавые дожди поганского света или людей льет, дабы землю христианскую в лаурии и палме триумфальне буйну учинил, а как вашему пресветлому царскому величеству я, холоп твой, аще и недостоин того, слышу, что слава твоя восходит до небес поздравствовать и приписать той что солнцу дальности не могу, когда один обретается монарха в той смутной жалостного христианства ночи правдивым солнцем, пред которым все монархи, яко месяц и звезды, гаснут, гасне турецкий месяц и сам под ноги вашего царского пресветлого величества пышное хоронгвей азовских стеле одеяние, орел цесарский дивуется ясности триумфов вашего ц. п. в., орел полской от окаменелого сердца своего в нечаемости задумался храбрости вашей, а лилии французские не сохнут ли от гуков и от молния триумфов вашего ц. п.в., одним словом, гишпанское, португалское, аглинское государства, и галанская и венецынская речь посполитая, на те победительства смотря, радуются и славу воссылают. Велия в. п. ц. в. слава, которая от заходу аж до восходу разошлася солнца, занимает неуместные к выславлению уста мои; хвала, возносящая имя в. ц. п. в. под небеса, речь мою глушит, когда дрожит пред в. ц. в. Азия, утекает пред громом Африка, кроется пред блистанием вашего великого государя меча Америка. Славился некогда персидской шах Дарий солнечным именем, но даровая его была слава, когда от Александра не яко солнце почтен, но как человек обесчестен и поражен учинился, вашему ц. п. в. толко самого солнца имя служит, которой ясностию дел на море и на земли поганство, яко натапыря, не могущего на светлость глядеть аж в погребы адские прогоняет; один Петр, князь апостольский, от востоку веры благочестивой врата нам до нового Иерусалима отворил, один Петр, монарх Российской в. ц. п. в., от заходу солнца и солнца до святой земли до Иерусалима старого двери отвалил. Петр апостольский на зачинании церкви святой, а веру православную на распространение чудесы прививал, вы, великий государь Петр, вождь монархов, оную в поганской земли за божиею помощию крестом святым и мечем своим распространяет. Расширяй счастливо православную христианскую веру, пресветлейший Петр, великий государь, будет имя Христово с тобою, дабы тою верою множество поган привел, которою святый Петр болши рыб нежели сетью наловил. Наврачай яко чудесы Петр апостол то в. ц. в. мечем и страхом имени своего не толко тысячами людей, но и мест неприятельских; буди бытие в. ц. в. до тех мест народу нашему светить, пока солнце свету, умножай непрестанно золотых променами цнот своих нам веков, яко солнце золотой руды не престает чинить. Живи счастливо, пресветлейший Петр, великий государь в. ц. в., богу на хвалу, триумфий на радость христианскому свету, побеждай на славу имени своему, вали неприятеля на оборону креста Христова, чтоб, заслужив себе на свете несмертелной славы старого Иерусалима, земли святой кровию Христовою за нас окропленную доступивши, добился и вечного венца и нового Иерусалима, до которого весь великого государя все христианство молитвами своими донесут, где и я яко последний холоп в. ц. п. в. государя моего премилостивого в том желании есть (Из польских дел 1697 года, в Москов. архиве мин. ин. д.).